Действие первое

Г.Ф.Квитка-Основьяненко

1 | 2 | 3 | 4 | 5

Крестьянская Простая изба. Рассвет.

Явление I

Никита в цепях сидит у стола, на котором ломоть хлеба, кружка и догорающая свеча. У дверей Софрон и крестьяне спят, прислонясь к стене; в руках дубины.

Никита

(вздыхает, потом и, помолчав).

Вот уж и рассветает, а я и глаз не сводил смыкал! Что-то со мною будет? Тоска нестерпимая! Говорят люди, что только и житья, что богатым, что им все удается, что все их уважают…

(Схватывает цепь.)

Вот как уважают! За что на меня такая напасть? Не придумаю. Что я кому сделал?.. Эх! Кабы я был одинок! Послужил бы богу и государю верой и правдою, со всем усердием и охотою; все свое имущество раздал бы бедным, родным и чужим… Но матушка!.. На кого мне ее покинуть?

(Плачет.)

В беде найдутся и враги и обиралы, доведут ее, мое сердечушко, до нищенской сумы… А постигнет болезнь, в старости… Кто ее присмотрит?

(Более плачет.)

Кто ее успокоит? Кто (горько зарыдал), кто закроет ей ее глаза? О матушка моя! Родная моя! Одну ты имела на свете радость, и той тебя лишили и не дали несчастному сыну твоему принять последнего благословения… (горько плачет)

Софрон

(между тем проснувшийся).

А! Ну, што ты, Микита? Знай все плачешь? Слезами ничего не поможешь. Терпи!

Никита.

Хорошо бы и терпеть да и на все идти, кабы я один был; но как вспомню про родную да подумаю, на какую горькую жизнь она остается, так – веришь ли? Господи прости! – сам бы на себя руки поднял. Ты, Софрон, чай, был на сходке, скажи мне, Миронович, на милость: за что меня присудили в отдачу? Недоимка за мной не числится, общественная работа не стоит; я один от отца, дядья сами по себе, и служба за ними есть уже. За что меня приговорили?

Софрон.

А хто тя зна! На сходке я не был; а, знать, затем, што на тея и сходки-та не была. Тея атдают так – начиста. Пришла бамага – вот и усё тут. Хто тя зная; я не знаю. А кто тебя знат! На сходке я не был, а знашь зачем? Затем, што на тебя и сходки-та не было. Тебя отдают так начисто: пришла бамага – вот и все тут. Кто тебя знат, я не знаю.

Никита.

Бумага? Стало же, от начальства? А я, родясь, окроме исправника кроме капитан-исправника, другого начальства и в глаза не видал, и в городе не бывал, дурных дел и по слуху не знаю, не то чтобы самому бездельничать. Покойный отец мой не на то меня грамоте научал, чтобы я стал недобрым и негодным, а старался довести меня до пути наставить меня на добрый путь.

Софрон.

Ну, вот вишь ли, какой тебе путь лучился, так и терпи. А об матушке не кручинься; ино дело, кабы бедность, а то, небось, проживет век да и не охнет, вспоминаючи тебя.

Никита вздыхает и молчит.

Явление II

Те же и Шельменко в шубе и шапке козацкой в тулупе и шапке; на плечах большой войлок. Софрон торопливо разбужает крестьян, кои, вскочив, становятся у дверей с дубинами.

Шельменко

(снимая с себя войлок и протирая глаза).

О, та й змерзнув же я цубко і наївся дрижаків цупко! Але нічого і не бачу. Та й дрижаків наївся. Агов! Каравульні Калавурні! Чи все у вас справно?

Софрон.

Да што? Кажись, усе все целы – и мы, и некрут. Вот усе все на глазах.

Шельменко

(отдавая ему войлок).

Возьми ж опанчу та заховай, та й гляди, як ока, а то меж москалями і незчуєшся, як стягнуть. А голова був?

Софрон.

Нет, не бывал ишо еще.

Шельменко.

Де він там у гаспида блукає?! Ще щоб не втяв чого на пакість. Від москаля усього станеться.

(Подошел к задумавшемуся Никите, садится подле его.)

Здоров, Микито! Чого-бо ти журишся? Оце ще! Гай-гай, не знать, що ти, голубчику, робиш? Чого-таки плакати?

Никита.

Как мне не плакать, Кондрат Терентьич?

Шельменко.

Та таки далебі, що нічого. Не ти один будеш у службі. Слава тобі господи! Є салдатів по всьому світу тисячі чотири, коли й не більш; не дадуть зажуритись. Годі ж, годі, гляди веселенько.

(Надевает на него свою шапку.)

Дивись, який, будучи, з чорта гарний москаль буде! Е, кинь лихом об землю! Я ж кажу: тільки і страшно трохи, поки приміряють та оглядають, а далі як крикнуть, будучи крикнуть: лоб! – так де тая і хвабрость возьметься. Е, Микито, Микито! Ти єси дурень, не знаєш свого щастя.

Никита.

Какое, дядюшка, счастье?

Шельменко.

Як яке? Як надінуть на тебе, будучи, мундєр, та позащіпають усюди гапликами, та, теє-то, і сюди китиці, і туди китиці, а тут, будучи сказать, ґудзики, так такий, стало бить, будеш страшний, що до тебе ні приступу. Та ще, будучи, може, в нас на селі, теє-то, і на кватері стоятимеш: та як підеш по юлиці: шапка на тобі козацька, китиці теліпаються, а, теє-то, шаблюка у бока тільки – брязь-брязь-брязь! Або як вийдеш на вечорниці та як утнеш на шпорах гопака, так, будучи, дівчата усі за тобою, та знай кричатимуть: москалю! москалю! господа служивий! А ти, будучи сказать, на них і не дивишся, тілько, теє-то, покрикуєш: а штіо, та на штіо, та пайди геть собє! А як, будучи, прийдеш на кватеру, зараз і кричи: хазяйка, давай, таво, вечерять паскарєйча! А вона і питається: а чого зволите, господа москалю? А ти й приказуй: будучи сказать, курку звари, другу спечи, яєшню спряжи та молошну кашу до перцю, та подавай гарєлки-ста. От так-то, Микито, і ти, будучи сказать, і ти будеш. А що, правда моя?

Никита

(не слушая его).

Бедная моя матушка! На кого она останется?

Шельменко.

Та об паньматці не тужи. Вже, стало бить, як нам її покинути? А, будучи, знаєш що, Микито? Я тебе завсегда, теє-то, любив, мов брата ріднесенького, то як, будучи сказать, забриють тобі лоб, то я однаково у вас захожий, сирота, ні батька, ні матері; то я, теє-то, возьму її замість матері і, будучи, вже в неї і житиму, і глядітиму її; а як, будучи, помреть, то поховаю, стало бить, неначе міщанку; дев’ять обідів справлю і, теє-то, усіх старців нагодую. Коли й ти вернешся, то будемо жити – гм! – як брати; а коли, будучи, не вернешся, що, нехай бог боронить, тебе вб’ють, то я й тебе відпоминаю і, теє-то, й у грамотку запишу убиєнного Микиту. Не журися ж, братику. Бач, вже я з тобою, будучи сказать, і побратався. Не журися: твоїй матері буде добре.

Никита.

Все так, дядюшка, да ты не будешь ей сыном!

Шельменко.

Та далебі, що буду. От єй, велике слово! Бач, аж, будучи, забожився. Я ж тобі, стало бить, кажу, що як віддамо тебе та вернуся додому, то так, будучи, у твою хату мерщій і перейду та й буду доглядати худоби і, будучи, і матері твоєї. Будь же, теє-то, веселенький. Та як, будучи сказать, приведуть тебе у привод, то не дивись сторч, як тепер дивишся; а так, теє-то, веселенько, мов дівчата з тобою жартують. Та ще слухай ось що: як стануть тебе у приводі судящі питати, як тебе, будучи, зовуть абощо, то ти їм кажи по-письменному. Чи знаєш, як то по-письменному?

Никита.

Я теперь и ничего не знаю.

Шельменко.

Ось бач: тебе зовуть Микитою, а ти по-письменному кажи, будучи, Микихвор. Прозиваєшся ти, козаче, теє-то, Михайлов, а по-письменному треба-нада, стало бить, Миняйлов.

Никита.

Да я, дядюшка, пишуся Михайлов.

Шельменко.

Еге, та що будеш робити, коли по справці так оказалося. Чи ти читав, будучи, теє-то, ревізькії сказки?

Никита.

Нет. дядюшка, я только церковное читаю.

Шельменко.

А гражданське?

Никита.

Только и читал, что «Путь ко спасению».

Шельменко.

А рукописне скорописне утнеш?

Никита.

Нет, не дошел до такой премудрости.

Шельменко.

Так такий-то ти, бачу, письменний?

(Смеется.)

А Ге-ге-ге-ге, а бодай вас вчилась! Так бач, голубчику, коли б то ти, теє-то, второпав, то я б тобі розтолковав, як воно, будучи, е. Дивись, бач! Дивися ж, голубчику! Так що ж то мені з невченим і толковати. Ти мене, будучи, і не второпаєш, що я тобі казатиму. Слухай же, як воно є.

(Разводит пальцами на столе по столу.)

Оце Михайлов, а оце Миняйлов Ось осьдечки Михайлов, а оттутечка Миняйлов; так оце, будучи, узявши від Михайлова і-хір-аз-ха – ха-ій, та й притулити, теє-то, до Миняйлова, а від його вирвати і-наш-аз-на – на-ій, та й залатати дірку, будучи, у Михайлова. Чи розумно тепер? Ось так усі учені роблять. Так се вже, слідовательно, будучи сказать, по всій справедливості Чи розумно тобі? Ось так усі учені роблять: де їм не до шмиги, то й вирвуть, а де кінців не зведуть, так там чим попадя латають. Так се вже, слідовательно, будучи сказать, хоть до якого хоч дяка піди, то ти, теє-то, Микихвор Миняйлов; так і відкликайся, а то як панам та не по-письменному, стало бить, скажеш, то-то розсердяться, та ще, гляди, щоб і не налаяли. Еге, з панами так: я вже їх дуже знаю. Та й годів тобі кажи, будучи сказать, двадцять чотири.

Никита.

Не будет, дядя: мне только двадцать.

Шельменко.

Ні, не так. Я ж сам, будучи, у метриці читав, що тобі, теє-то, двадцять чотири годи. Та на от і сам подивися, лучче всього.

(Подает пустую бумажку.)

Никита.

Не знаю цифиры.

Шельменко.

Чого ж і спориш, коли нічого не тямиш! Се вже, Се вже справді неначе на школах учений, що все спориш. Ну, тепер зовсім. Та чи не хоч чого поснідати? будучи, справді неначе на великих школах вчений, про все спорить, а воно, теє-то, як по справці оказується, і гражданського не вкусить. (Смеется.) О, бодай тебе! (Встав.) Ну, тепер, будучи, зовсім. Гов, сторожа! А кете лишень чого поснідать!

Софрон.

Да игде я табе азьму? Ничаго где я тебе возьму? Ничего нетуте.

Шельменко

(осердясь, дразнит его).

Табі, табі. А ти, будучи, не вмієш назвати дядюшкою або, тее-то, пане писарю Терентович. Ти не з своїм братом з мужиком се вернякаеш, а бач, тее-то, з паном писарем. Табє, табє. А ти, будучи, не вмієш звичайніше назвати? Се ти не з своїм братом мужиком, будучи, варнякаєш, а бач, теє-то, з паном писарем; так так би і звеличав, як там, будучи, кажуть, дядюшкою або, теє-то, пане писарю Терентович. А то здуру, як з печі. Ека мужик! Унеси ж сюди, будучи, я привіз мерзлої тарані, то кете сюди та поснідайте і орестанта нагодуйте.

Никита.

Благодарствую, дядя, мне еда и на ум не идет. Вот и вчерашний ужин: я к нему и не дотрагивался. Я вот все о чем думаю: за что на меня такая напасть? По какому резонту меня отдают?

Шельменко

(важно).

А по такому резонту, що, будучи, сиріч, обаче і поєлику, гм-гм, теє-то… та що тут базікати: якби ти вмів скорописне, то ти б сам і прочитав, що тутечка написано.

(Вынимает ту же бумажку.)

Слухай, я тобі, будучи, прочитаю: «Ме-ме-ме – дондеже, будучи, ме-ме-ме-можаху-ме-ме скоропостижно, представить, – ось бач, представить, еге! – Пом… словотитла пом… – оце то нас і заплутало, а ось осьде: – Віддать у рекрути». Бач, у рекрути, еге, ох, головонько наша бідная! – ану що дальше, – бач, хоть сам читай: «Наш-і-нини, како-і-ки-ки, ники, хверт-он-хво-хво, Никихво, єрци-аз-ра-ра, а по верхам Никихвора Миняйлова». Слідовательно, тут справка чистая: тебе віддадуть у рекрути. Гм, так що ти після сього будеш робити? Се, голубчику, предписаніє від начальства; а писаніє глаголеть: скачи, враже, як пан каже.

Никита.

Да не можно ли, дядюшка Кондрат Терентьич, как-нибудь, знаешь? Поклонился бы твоей милости сотенкою.

Шельменко.

Та що се ти мені говориш? Мені душа ще і самому згодиться, а не то щоб за мою брехню чортяки моїм язиком, теє-то, мов ополоником, кип’ячу смолу мішали, а мене б, будучи, потрощили на липину для підпалки. Єй, не можу ні узяти, ні тебе визволити. Мені тебе жалко; так от сам бачиш, будучи, предписаніє.

(Встает и надевает шубу, в сторону.)

Утекти мерщій, а то дуже жалібно проситься, щоб я іногді не спіткнувся; щоб за сотнями та не процвиндрив його тисячі. Хлопці, я піду голови ськати, а коли, будучи, він буде тутечка-здесечка, так нехай, теє-то, мене дожида тут-здеся. Гляди ж, будучи, Микито, не забувай, що я тебе вчив.

(Отходя.)

Навчив його на все добре, буде дяковати.

Никита

(по уходе его).

Все-таки я не узнал за что именно меня отдают, за что, как скотину на убой, ведут на явную погибель? Почему я из Никиты Михайлова должен стать Никифором Меняловым? Отчего судьи рассердятся, коли я не так назовуся? Судьи должны знать святую правду. О, кабы я возымел смелость да рассказал бы им всю истину! Не надеюсь; проймут слезы – и погиб несчастный Никита! Нет у меня ни приятеля, ни доброго человека, кто бы дал мне благой совет. Словно сумасшедший, словно во сне все вижу! О, кабы я заснул навеки сию же минуту!..

Явление III

Те же и Степанида входит поспешно.

Степанида

(бросаясь к сыну).

Вот мое ясное солнышко! Вот мой Микитушка! Голубчик мой!

(Обнимает его.)

Никита

(в большой радости).

Матушка, родная моя! Ты мне как ангел с небеси явилась!

Степанида.

Еще меня бог помиловал! Еще дал мне тебя увидеть-та. Да што ж ты, это, мой родимой, закован? Уж не наказал ли тебя бог?..

Никита.

Нет, родная! Я все твой честный сын, все еще молитвами твоими сохранен от всякого зла. Ты разве ничего не слыхала обо мне в нашей деревне?

Степанида.

Ничего, мой соловушка! Вот как позвали тебя к голове и ты пошел, да тебя и нетуте. Я ждать-пождать да и гарюю горюю, – ох, моя головушка! – а там уж и плачу и тебя, мое утешение, разыскую. Нихто мне ничего не говорит; я к голове; он, знашь, мужик гордой, велел меня взашей вытолкать.

(Голосом головы.)

«Почему я знаю, где твой бурлака гуляет?» Господи милостивой! Заплакала я: уж какой-то мой Микитушка бурлака? Он словно красная девица! Ну, и плачу, и пошла к нашему писарю, к хахлу-та; а он начал меня насмех подымать, да матушкой называть, да што-та по своему индюшечьему разговору квакал-квакал, я и не разобрала да иду, плачучи, к батюшке священнику посоветоваться-та; а кума, знашь, Василиса мне навстречу, да и сказала, что тебя, моего сыночка, моего Микитушку, павезли у губернию, тут я скарейча… повезли за калауром в губернию. Вот я поскорей к тебе и приехала.

Никита.

Как же ты, родная, добралася сюда?

Степанида.

Племянников Мироха, спасибо ему, знамши мою беду и видячи, што я плачу, што вот как река льется, и убиваюсь, словно рыба на песке, взямши, сторжился со мной довезти сюды-та. Вот как въехали в город – гляжу: большой! Домов много! А в каком ты? Неизвестно! Кого спрошать и где искать? Горе меня одолело! Как я глядь! Мироха и говорит, што он знает двор, где наше начальство въезжает. Ну, вези же, голубчик, когды знаешь. Вот и доезжаем: как я – глядь! Шельменко-то, писарь наш, шмыг сюда во двор; я так и закричала: тут мой Микитушка, тут мой ясной месяц!

Никита.

Он же не слыхал тебя?

Степанида.

Нет, я еще поодаль от него была да и подумала: не зымь, как он выйдет, тогда уж я пойду отыскивать своего Микитушку. Уж на все пойду, смерть себе от врагов найду, да уж хоть бы мне взглянуть-та на него.

Никита.

О матушка моя, Степанида Гавриловна, сам бог тебя послал! Теперь мне веселее и горе свое встречать, что я вижу тебя, получу родительское благословение.

Степанида.

Да што же ты, мое красное солнышко, скован? Што ты им сделал?

Никита.

Ничего я, матушка, никогда худого не сделал и век не сделаю, а заковали меня затем, что – родная моя, перенеси горе, не убивай себя! Меня… велено отдать… в рекруты!

Степанида

(вскрикивает).

Хто повелел?

Никита.

Начальство бумагу прислало прислало указ.

Степанида

(поражена, удерживается, чтобы не зарыдать, и едва может говорить).

Указ? Воля божья и государева! Больно мне… ох, тяжко!.. Иди, Микитушка! Не спорь, калды вялит начальство… Да за штой-та? Почему начальства тея зная? Што ж, Микитушка! Не моги спорить против начальства; бог тебе поможет и меня, горькую, мать бесчадную, не оставит! Да за штой-та тебя повелевают отдать? Што ты кому сделал и почему начальство тебя знает?

Никита.

Ничего не понимаю. Не плутни ли это головы с плутом писарем?

Степанида.

Да ты же говоришь, што бамага об тебе пришла.

Никита.

Читал мне ее писарь; да кто знает, правда ли еще? Что мы, люди темные, можем сделать? Мы люди темные, что можем сделать против их хитростей?

Степанида.

Да погоди же. За што едакая на нас напасть? Как-таки можно у человека последний глаз вынимать? Как отнять у матери последнего сына, и кормилеца, и оберегателя? Вестимо, што это враги наши убивают нас. Хто нас теперва защитит? Пусть возьмут все богатство, ничего не пожалеем, а штоб только нас не разлучали, не уводили бы тебя, мое сокровище, в конец света. Дали бы мне, бедной горькой сиротиночке, нарадоваться тобою женить тебя, налюбоваться тобою в парочке, навеселиться твоими птенчиками…

Никита.

Прошли наши радости, родная! Благослови меня теперь на новую жизнь! Дают мне в жену саблю острую, приданое беру пули свинцовые…

Степанида.

Да коли ж ето голова с писарем мудрят, так по какой же ето правде?

Никита.

Скажи мне, матушка, как мы пишемся: Михайловы или Меняловы?

Степанида.

Вота. Мы Михайловы, кормилец, от деда, да и еще повыше; а Меняловы особо, в нашей-таки деревне, да вымерли безродные. Один остался, да и тот с семьей бежал на вольные земли.

Никита.

Что ж это, родная: Шельменко наказывал мне много, чтобы я назывался Меняловым. Так и бумагу читал и квакал мне всякую всячину, что он тебе будет вместо сына. Не плутни ли?. Не плутни ли это его с головой?

Степанида.

Да таки взаправду, што плутни. С чего бы тебя одного в семье да и брать? Уж не пожалеться ли мне на такую обиду? Да только кому? Чай, тут, в губернии, есть какой голова; да, может, еще старший над нашим? Побегу-тка я к нему да стану просить за тебя, штобы памиловали да не брали тея чтобы не брали тебя-та.

Никита.

Иди, моя матушка, моя отрада! Проси за меня; а здесь не голова, здесь губернатор; над барами барин, над господами господин.

Степанида.

Ох, Микитушка! Да коли ж он над господами господин, так он в наши мужицкие дела и не помешается-та.

Никита.

Нет, матушка, не так. (С чувством) Мы все дети у нашего батюшки-государя. Ему все равны: что баря, что мужики, что богатые, что бедные. Возьмем, наприклад, отца, у коего десять сыновей; да был бы из них и богатой, и бедной, и калека, и глупой; он бы всякого из них жалел и не давал бы в обиду одного с другим – так и батюшка наш отец государь – многия ему лета! Царство Он всякого из нас жалеет и – дай бог ему многие лета! – желает, чтобы никто не обижал друг друга. Но как царство его обширное, детушек много, а до бога высоко, до царя далеко, так он и поставляет губернаторов из выбранных выбранного и из усердных усердного; вот и поручает нас ему и крепко приказывает, чтобы никто не был обижен и чтобы всюду была правда и порядок. Иди, матушка! Бог тебе мысль послал. Проси губернатора; и коли я по правде отдаюсь, так благослови меня, и не вздохнем: поручу тебя милосердию божию и с радостию пойду на врага, хоть на немца, хоть на француза, и не убоюся басурмана турка. Исполню волю царскую; за то бог меня не оставит и возвратит к тебе здрава и нерушима. Коли же нет обо мне правды, то губернатор все узнает, меня отпустит и тебя обрадует.

Степанида.

Головушка наша бедная! Как до него доступить? Когда до нашего головы не доступишь, а уж тут в губернии начальник, чай, гордей нашего сельского.

Никита.

Нет, моя родная! Мужик, ставши начальником, все остается мужиком, все гордится и недоступен, чтоб показать, как говорится: я де Фомка, на мне красная шапка; ан Кто из мужиков дослужится хоть до маленького начальства, тот всегда и на всяком месте останется мужиком: все гордится и недоступен, все требует, чтоб его уважали; ан напротив: за его гордость все презирают и почтения ему душевного нету. А кто из барина барин, так его чем ни поставь, куда ни определи, он все одинаков: все ласков, всех допускает, выслушивает и любит правду паче злата, и топазия, и бисера многоценного.

Степанида.

Микитушка! Соловушка мой! Што ж я ему поднесу? Нет у меня тут ни курочки, ни хлебушки, да и деньжонок мало схватила.

Никита.

Избави господь! Не неси ничего.

Степанида.

Как же? Когда приказано к голове без приносу не ходить, а тут побольше его…

Никита.

Вот то-то и есть, моя родная! У мужика и обычаи все мужицкие, все подлое да гнусное, он для злата не боится прогневать бога, отвечать пред царем и стыда не страшится. А господин ни самой маленькой не пойдет на такое беззаконие: он знает суд божий и царский и стыд от людей. Иди, матушка, не медли!

Степанида

(поспешно собирается).

Иду, Микитушка! Сейчас бегу, ясное мое солнышко! И принесу тебе радостну весточку. Чует мое сердце, што губернатор нас пожалует.

(Собравшись, останавливается.)

Да куда ж я пойду-та? Где его искать?

Никита.

Спроси, матушка, рекрутской привод, там и губернатор; проси всех, доступи к нему и расскажи всю правду. Поспеши, моя родная! Утро, скоро меня в привод поведут, тогда ничем не воротишь. Бог тебе поможет, о себе стараешься.

Степанида

(поцеловав его в голову).

Иду, мой сыночек! Все расскажу ему, все…

(Скоро уходит.)

Никита.

Ах, кабы она не опоздала, кабы доступила!

(Бросается на свою скамью.)

Грусть меня замучит, пока узнаю свою судьбу. Меня так скоро схватили, что не успел взять своей псалтыри, отцовского благословения. Теперь в горе читал бы, и пользовался, и получал бы утешение… утешение…

(Вздыхает и пригорюнивается.)

Явление IV

Те же, Трофимыч и за ним Чаркодуев.

Трофимыч.

Што, все ли у вас исправно-та?

Софрон

(кланяясь).

Все хорошо.

Трофимыч.

А пан Шельменко был ли здесь-та?

Софрон.

Был и он. Спрошал вашей милости да и пошел себе.

Трофимыч

(Чаркодуеву).

Ну, Савастьян Ахремич, смотри, гадится ли? годится ли? Ведь мы знаем, што в тебе вся сила.

Чаркодуев

(вошед, осматривал все и увидя на столе кружку, с радостию бросился на нее; отведал и с неудовольствием оставил).

Смотрел, вселюбезнейший, и даже отведал. Тьфу, охти мне! Пресная вода, которая мне очень вредна и которой я, благодаря моей комплекции, лет десяток не употребляю.

Трофимыч.

Да не то, осмотри-тка парня-то.

Чаркодуев.

Ох, вселюбезнейший, не могу. Глупая привычка от малых ногтей и отцовская, на смертном одре заповедь – гм! – прежде дела – испить малу толику.

Трофимыч.

Ох, Савастьян Ахремич, да где взять-та? Здесь не кабак, да к тому ж и некогда. Огляди-тка парня-то, да и пойдем, куда желаешь.

Чаркодуев.

Основательно, обдуманно. Но хотя кваску же, уста смочить.

Трофимыч приказывает.

Со вечера до полуночи и так далее у одного отдатчика трудились – ей! – до положения риз. Едва-едва голову ношу на плечах.

Подают ему пить.

(Пьет.)

Э! Хорошо, да все не то.

Трофимыч.

Будет и то, будет и все: принимайсь-ка за дело-та.

Чаркодуев.

Сей же час. Хм-хм!

(Никите вполголоса с важностию.)

Как тебя зовут?

Никита

(твердо).

Никита Михайлов.

Чаркодуев

(голове).

Не глух, – статья первая.

(Никите.)

Сколько у тебя пальцев на руках?

Никита

(с неудовольствием).

Десять. Сколько и у тебя: десять.

Чаркодуев.

Не глуп, – статья вторая.

(Никите.)

Когда придешь в кабак и спросишь вина на десять алтын и дашь гривенник, сколько сдачи надобно получить?

Никита.

В кабаке никогда не был, вина родясь не пил, а сдачу всегда умею рассчитать.

Чаркодуев.

Он дерзок, сиречь, храбр. Статья третья и последняя.

(Никите.)

Встань!

Он встал.

Во мне во дни оны было четыре вершка, а он выше и меня. Голова! Слушай резолюцию. Приказали: оного вышеписанного рекрута вели вести в прием. Гм!

Трофимыч.

Бумаги не готовы.

Чаркодуев.

А я у вас на что? Пойдем и мы, по обещанию, зайдем кое-куда и напишем – гм! – что знаем.

Трофимыч.

Ну, и то ладно. Ведите же его.

Чаркодуев.

Но, вселюбезнейший, прикажи здесь цепи снять. Сия статья не позволительная.

Трофимыч.

Снимите же цепи и ведите, а в больших сенях ожидайте нас; дорогой глядите, штобы не ушел.

Никита

(посмотрев на него).

Не знаешь меня, так и думаешь обо мне худо.

(Встав.)

Господи, помоги! Прощай, голова! Вспомнишь меня при часе смертном.

(Уходя.)

О матушка моя родная! Где ты теперь?

(Уходит, за ним все крестьяне с дубинами.)

Чаркодуев.

Многоречив крепко, но смыслу в словах не имеется; точный наш частный пристав. Доимочный Что, рекрут этот доимочный или за отличие в зачет?

Трофимыч.

Ох, Савастьян Ахремич, с ним надо умудриться-то. Пустились мы с паном Шельменком на промыслы…

Чаркодуев.

А где мой вселюбезнейший Шельменко? Вот дружище! Уж мы с ним одинаковы: попить ли, сплутовать ли, попировать ли, дельцем ли поворотить – один перед другим. Да что он не является? Не пойти ли нам к нему? Я чувствую, что он избрал место покомплектнее нашего, хотя ты классом и выше его.

Трофимыч.

Запропастился он где-та. Сказал прошать тебя сюды и сам хотел здесь быть, да и нету-те. А без него я не знаю, как и дело начать-то. Он сам надумал, сам будет и решать.

Чаркодуев.

Коли сам надумал, то не без ума и хитрости. И уповательно, перепадет и мне. О голова! Истину говорю: губернская голова! Не для волости он создан. У нас в губернии такие люди переводятся уже. Ну, уповательно, в сем деле перепадет и мне что-либо – ох! – за грехи мои! Итак, хотя уже и семь часов и хотя уже наш секретарь, уповаю, сидит на своем классном месте и, поглядывая гордым оком и нечистым сердцем, вся ли наша братия собралась, но подожду Шельменка, что он мне препоручит? В нынешнее треклятое время таковые комиссии сущий клад и их упускать не должно.

Трофимыч.

А пока я тебе расскажу. Вишь ты: времена тяжки, надо и о предбудущем думать. Новой-та исправник – у, гроза! – он-то знал за нами прежние грешки-та, так вот теперь и добирается-то; да за все, про все требует отчета. Пан Шельменко все ему списал; так в суде сказали, што не гладко и што будя нам бяда, а змены нам не будя до последнего часу будет нам беда-та; а штобы мы куда не скрылись, так нам смены не будет до последнего часу-та, и штобы с должности да прямо нас и под суд-та. Так вот мы, на всякий случай, запасаемся запасаемся-то; известно, што нужно, бымши под судом. Один рекрут по нашей волости в недоборе; так мы, с очередными уладив, нашли-та сироту. Один сын у матери, на што он пригоден? А мать, тово вона, дюже богата. От мужа осталась ей сума немалая. Вот две сотни и я должен ей третий год. Так мы сына-то отдадим, а ее Шельменко принимает вместо матери родной с избой, с землей и и усею движамастью. всею движимостью. Куды старухе с ними хлопотать-та? Мой долг прощает, да когды случится взыскания из нас по должности, так мы из сего же благоприобретенного и пополним да и перед судом ответы дадим; так и нам останется, и добрым людям за труды уделить можно.

Чаркодуев

(в продолжение рассказа головы).

Хорошо! Обдуманно! Основательно! Истинно!

(Потом.)

Но, вселюбезнейший, времена и люди неблагоприятны. Ох! Первоклассные в губернии особы в такие мелочи входят, что я, повытчик, в прежнее время гнушался, а предоставлял сие писцу. Поверишь ли, что пред его превосходительством господином гражданским губернатором и кавалером лежат очередные и метрические книги, и он сам изволит производить справки, не веря даже и мне. И теперь наш брат ходит только по канцелярии да с сокрушенным сердцем понюхивает табачок, вспоминая прежнее златое время. Ох-ох-ох! По сим-то обстоятельствам, ежели, паче чаяния, его превосходительство усмотреть изволит, что у оной вдовы состоит вышеупомянутый единственно рожденный сын, тогда что? А? Гм, вот закуска!

Трофимыч.

Все придумано. Его зовут Никита Михайлов, а есть по ревизии Матвей Менялов с четырьмя сынами, да показан в бегах. Вот тут-та Шельменко какую-то рихтму хочет приставить. Говорит, што он и губернатора улестит и наговорит труса на колесах. Вестимо, он на то хахол.

Чаркодуев.

Да, человек этот с дарованьицем! Вот же и легок на помин.

Явление V

Те же и Шельменко.

Шельменко.

Ось і я тутечка-здесечка. А, здоров, здоров, благоприятелю любезнійший.

(Обнимается с Чаркодуевым три раза.)

Севастян Охрімович! Чи ще живенькі, здоровенькі хоть трохи? Жіночка, діточки?

Чаркодуев.

Вашими молитвами все благоденствуем. Ты, вселюбезнейший, нечто запал. Ни слуху, ни послушания о тебе не имеется чрез продолжительное время. Да и теперь, сколько времени в городе, а старых благоприятелей и не вспомнишь. Где теперь был?

Шельменко.

Де був? За походенькою ходив. Писаніє-бо глаголеть: захотілося гирі против ночі кісничка. Так і я хотів, будучи сказать, дещо, гуляючи, сконпоновать з земськими, теє-то, благоприятелями по предмету, сиріч взисканія. Бігав-бігав, шукав-шукав, бодай вони виздихали! Хоть би тобі, теє-то, дурного кого знайшов! Усі відкомандировалися, будучи, на ввод в імініє якогось-то, теє-то, багатого пана; так тут, звісно, не тільки що усі писці, та й сторожа, та й їх цуцики біжать за поїздом. А то було, будучи сказать, пильно треба їх нада.

Чаркодуев.

Ага, видно, новый начальник вас прижал, подобно как и у нас последовала реформа?

Шельменко.

Знаєш, голубчику, писаніє глаголеть: що було, то бачили, а що буде, то побачим. Видали ми, будучи сказать, видальців. Прижучив було він мене добре, та й я йому, теє-то, задав пинхви: нехай чха!

Чаркодуев.

А как это, вселюбезнейший?

Шельменко.

Та, бачте, він на мене злий вже, будучи, давно, ще як їхав на справники, а я йому, – хто його пак знав, що він буде, – та дечого, стало бить, багацько розказував; а він, будучи, на мене опісля і напав мокрим рядном. Змінити не змінив, а, будучи, прочувши, що я таки собі заможненький – гм! – та й став, теє-то, требувать одчотів, а я йому їх і представив. Та вже ж і накрутив! Таки що листок, то, будучи, і хвальш; та так, теє-то, наплутав, що, я ж кажу, і сам, будучи, чорт шилом не підточе. Нехай, як-то, будучи сказать, сиріч теє-то, розжує.

Чаркодуев.

А вселюбезнейший разве не знает существующей формы? Отчеты официально в передние двери, а дополнения и – гм! – пояснения секретно, чрез коридор.

Трофимыч.

Не таковской. Уж была проба.

Шельменко

(смеется.)

Ге-ге-ге. Завідує дядюшки Трохимовича, будучи, борода та спина, як до його з подарунками ходить.

Чаркодуев.

Эх, вселюбезнейшие мои, разве же он не женат? А все жены, и наши, и высших классов, суть дщери нашей праматери, первой в мире взявшей принос от лукавого искусителя.

Шельменко.

Врагова їх мати зна, що за народ такий! Усі, будучи, вовком дивляться. Теща б то його і, теє-то, і добра жінка, і, будучи сказать, вчена по сієй часті, так нема їй, голубочці, теє-то, волі. Та цур їм! Приньмаймося лишень за діло. А що, дядюшка Трохимовичу, чи ви, будучи, благоприятелю Охрімовичу усе розказали?

Чаркодуев.

Все знаю, вселюбезнейший! Основание вашего дельца превосходно и замысловато; но что по справке окажется, думал ли ты? Удастся ли тебе?

Шельменко.

Та вже ж побачимо. Писаніє глаголеть: і дурень кашу зварить, аби б пшоно та сало; а тут, будучи, усього довольно є. Будучи сказать, і не такії діла робили. Чи впам’ятку вам, як, теє-то, наш сусід пан Гуляховський, та посредством будучи, моїм, та попався із вольної губернії з барилом у корчемстві? Отже що я зробив: як набіг засідатель, а вже, будучи, смеркало, та по моєму совету відложили, теє-то, освідітельствованіє, стало бить, до завтра, та й прийнялися, теє-то, будучи, каші варити, та тут-таки біля арештованої кухви то в джгута, то в дурні грати, та про відьом розказовати, а там, будучи, по моєму научению хлопці ззаду, теє-то, і вицідили скрізь обручі усю кухву, відерок у двадцять. Ну, теє-то, будучи сказать, проснувшись і, стало бить, гарненько поснідавши, анумо, хлопці, свідітельствувати. Тут же був і, будучи, повірений, і сам пан Гуляховський. Відпечатали – гульк! – аж гуде, мов у голові нашого повитчика! Сміху, сміху! Пан Гуляховський по моєму, будучи, совету подав прошеніє на повіреного; а я таки з повіреного, будучи, злупив що треба, та й помирив їх; а сивуха, звісно, зосталась, теє-то, у мене. Та ще дечого, будучи, вам і більш би розказав, та ніколи.

Чаркодуев.

Так, вселюбезнейший! Многое человеку удается, но на безделице споткнется. Начальник наш человек прозорливый и, на беду нашу, охотник рыться в документах, чтобы везде открывать растреклятую нами истину.

Шельменко.

Еге, об тім-то я і сумую! Писаніє глаголеть: шерть-верть, в черепочку смерть; і паки другое писаніє: шити-білити, – завтра Великдень. Треба, будучи, ділом поспішати, а діло треба зробити, теє-то, будучи, скусненько. Будучи, у ревізії Матвій Миняйлов показан біжавшим з синами, у числі коїх іміється, будучи сказать, і Микихвор, коєму нині восполняється, теє-то, двадцять четвертий год. Та… тривайте лишень – цур, нічичирк! – писаніє-бо глаголеть: хата – покришка; то, теє-то, того ради, будьте ласкові, Охрімович, там що відмічено: біжал у такім-то годі, то, будучи, вискромадьте скусненько та, теє-то, і ладанцем натріте. То вишепом’янутий Микита Михайлов прийметься, будучи, якоби суть Микихвор Миняйлов.

Чаркодуев

(смотрит на него с удивлением).

Пан Шельменко! Да эта штука, вселюбезнейший, не похоже, чтобы из головы волостного писаря вышла; от нее не отказался бы кто и повыше – гм! – классом и местом. Но, вселюбезнейший, ежели Никита скажет, что он Никита?

Шельменко.

Та там таке хлоп’я плохе, що, будучи, й пари з уст не пустить. Ми вже на нього давно, теє-то, націлили, та усе не знали, як збуть; та от тепер, стало бить, насилу.

(Оглядываясь.)

А де він?

Трофимыч.

Я приказал вести в прием.

Шельменко.

Оце гаразд зробили. Нехай, сердега, не сумує, а там-таки оглядиться, будучи, з товариством.

Чаркодуев.

Охти мне, вселюбезнейший! С горя не рассказал бы он кому?

Шельменко.

Та ні! Хлоп’я зовсім дурне! Та він-таки, будучи, і не зна, яким се побитом, стало бить, робиться.

(Смеется.)

Ге-ге-ге-ге! Та я йому, будучи, і бумагу читав, ось у чому була, теє-то, кабака, та й кажу, що се предписаніє; а він, будучи, витріщив на мене баньки та й вірить і усе, теє-то, плаче; а я так кишки порвав зо сміху. От якби його, будучи, паньматка, так та вже добра пащековати. О, як сорока: та-та-та-та! Та лиха матері зна, куди хлоп’я, будучи, запроторили. Схаменеться, голубочка, та ба!

Чаркодуев

(все думавший).

А ежели его превосходительство соизволит обратить внимание на подчистку?

Шельменко

(оторопев, смотрит на него).

Не соізволить, нехай-бо не соізволить! Не лякайте мене, будьте ласкові. Мене від ваших речей, будучи, циганський піт пройняв. Та вже ж коли і соізволить, то я тут йому, будучи, стану базікати то так, то сяк, стало бить, і відбрешуся. Лиха матері до правди добереться.

Чаркодуев.

Основательно. Итак, во исполнение желания вашего, где следует, я подчищу, чему мне не учиться. Служа в магистрате, подчищал так искусно на вексельках, что не одно дело отправлено в архив; а в ревизии так смастерю, что и стоглазый аргус не увидит; только что…

Трофимыч.

Што положите? Пан Шельменко отвечает.

Шельменко.

Та тут уже торговаться, теє-то, нічого. Сказано – зробіть; ви нас знаєте; сьогодні і розплатка.

Чаркодуев.

Да оно так! Гм! Надобно, вселюбезнейший, хорошенького ножичка…

Шельменко

(дает ему денег).

Нате ж, будучи, і на ножичок.

Чаркодуев

(посмотрев, что он дал, прячет).

Аглицкого.

Шельменко

(еще дает).

Та нате ж і на аглицький.

Чаркодуев

(посмотрев, так же).

Необходимо двойной, паче чаяния один притупится.

Шельменко

(дает еще).

Та нате ж, нате ж, будучи, і на двойний, та, будьте ласкові, приньмайтесь, теє-то, швидше.

Чаркодуев

(кашляет).

Гм-гм-гм! Нечто погода сыровата, а рано вышел.

Шельменко.

Та якого чорта тут узяти? Ходімо лишень, та, будучи, по дорозі зайдемо у трахтир, що в рибнім ряду, будучи, до Бутилочкіна. Що за добрії там, сиріч, напитки!

Чаркодуев.

Нет, вселюбезнейший, это не мой обычай. Я не люблю делать скорохватом. Время идти в канцелярию, а в подобных назначенному совещаниях я люблю, присевши, не вставать. Так вот что сотворим: я пойду и учиню все по желанию вашему да и прибегу к Бутылочкину и отрепортую о успехе. Тогда что и сколько угодно по усердию вашему поднести, я на все буду готов. Понеже секретарь будет видеть меня утром в трезвенном состоянии и будет доволен, а возвратясь с экспедиции, хотя и изменюсь, так он оставит без внимания, ибо сие со мною встречается ежедневно. Того для я иду.

Шельменко.

Ходім же і ми, дядюшка Трохимович, прямо, будучи, у трахтир та там ради скуки чого-небудь поснідаємо. А то мені щось, теє-то, млосно.

Конец первого действия

Примітки

Ревізькі казки – списки осіб, які підлягали обкладанню подушним податком і рекрутською повинністю. Складалися в Росії в 18 – 19 ст. під час ревізій.

«Путь ко спасению» – книжка моралістично-релігійного змісту, поширювана в той час серед «простолюду». В замітці «О новой книге» Г. Квітка-Основ’яненко, говорячи про прагнення простого народу до освіти, його любов до книги і про незадовільне коло його читання, відносить «Путь ко спасению» до гірших книг, адресованих простому читачеві. Письменник наводить таку думку цього читача: «Также любопытна книжечка «Путь ко спасению», должна быть очень хороша, скуки ради всю прочел ее, да не понял ни слова…» («Прибавления к «Харьковским губернским ведомостям», 1840, № 1).

Стоглазый аргус – у старогрецькій міфології – багатоокий велетень-вартовий. Переносно – пильний, невсипущий страж; тут – найпильніше око.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 1, с. 265 – 279.