Начальная страница

МЫСЛЕННОЕ ДРЕВО

Мы делаем Украину – українською!

?

16. Любовь Петра Могилы и Людвики

Даниил Мордовцев

В одной из боковых пристроек обширного замка князей Острожских, в небольшой, обитой голубой материей комнате, белокуренькая, с пепельными волосами, панна Людвися, стоя перед большим зеркалом, совершает свой туалет. В голубых с длинными ресницами глазах панны светится что-то похожее на затаенную радость. Ей прислуживает красивая, невысокого роста, смуглая, как цыганочка, с серыми задумчивыми глазами, «покоевка» в белой, расшитой заполочью, сорочке, голубой юбочке и красных с подковками черевичках.

– Что ты, Катруню, такая невеселая? – спрашивает по-польски панна, вплетая в косу нитки крупного жемчуга и глядя на отражение в зеркале своего оживленного лица и задумчивого лица покоевки.

– Я ничего, панна, – ласково, тихо, с затаенным вздохом отвечает девушка также по-польски.

– Как ничего! С самой весны тебя узнать нельзя.

Девушка молчала, опустив глаза на поднос, на котором лежали нити жемчуга, булавки и другие мелочи туалета панны.

– Тебя теперь и не слышно, – продолжала панна, – а прежде ты, бывало, постоянно распевала ваши хорошенькие хлопские песни.

– Не поется что-то, – по-прежнему тихо отвечала покоевка.

– Вот еще!.. Хоть ваши хлопы и грязны, и воняют, а песни их очень миленькие.

– Панна называет хлопов вонючими, они не все такие, – немножко вспыхнув, возразила девушка.

– Ну, уж!.. А грязны они всегда.

– Как же им не быть грязными, панна? Они всегда работают…

– Работают! Вздор какой! Вон и я работаю, и ты работаешь, а мы же всегда чистенькие.

– У панны такая и работа, то шелк, то бисер, то канва; а у меня часто руки бывают грязны.

Панна отошла от зеркала, повернулась, глянула в зеркало через плечо и улыбнулась сама себе.

– А хорошо играет жемчуг в волосах, Катруню? – спросила она.

– Ах, как хорошо, панна! – отвечала покоевка. Панна перекинула косу через плечо и стала ее рассматривать.

– А что, панна, о казаках слышно? – немного покраснев, нерешительно спросила покоевка.

– О каких казаках?

– Да вот, что ушли в море из Запорожья.

– А, эти разбойники!

– Они, панна ласкава, не разбойники. Они за веру стоят, бедных невольников из турецкой неволи выручают.

– То-то! А за них мы, панство, должны разделываться с турками и татарами. Вон и теперь, говорит дядя, татары напали на Украину, и гетман Жолкевский собирает все наше рыцарство, чтоб защищать матку Польску.

Потом, повернувшись к покоевке и глядя ей в смущеные глаза, панна лукаво прищурилась.

– А, плутовка! Так я угадала… Ты о каком-нибудь казаке тоскуешь? А?

покоевка вся вспыхнула и молчала.

– А! О каком-нибудь усатом и чубатом великане? А! Хитрячка!

покоевка силилась непринужденно улыбнуться.

– Говорят, они Кафу взяли, панна ласкава.

– Ого!

– И Козлов… и еще какой-то город…

– Так и твой там? – лукаво улыбнулась панна.

покоевка не отвечала. Панна, наконец, справилась с своей косой.

– А он такой же грязный, как и все хлопы?

покоевка опять не отвечала. Она старалась переменить разговор.

– А какое сегодня к обеду платье панна наденет? – спросила она.

– Палевое с кружевами, – был ответ.

При этом ответе покоевка в свою очередь улыбнулась.

– В палевом панна так понравилась пану господаричу, – лукаво сказала она.

Пришлось самой панне вспыхнуть.

– Какому господаричу?

Да вон тому красивому черноволосому паничу – пану Могиле.

– А! А ты почему это знаешь?

– Я сама слышала, как он говорил пану Замойскому, что панна в палевом – настоящая Мадонна.

– Ну, уж!

– Вот ей-же Богу! Так и сказал – Мадонна.

– Да ты не знаешь, что такое Мадонна.

– Нет, панна ласкава, знаю – вон в кабинете у ясновельможного князя…

– Так я похожа на нее?

– Нет… панна красивее…

– Ну, уж!

Вечером того же дня замок князей Острожских горел огнями. На террасе, закрытая зеленью, играла музыка, при чем особенно давали себя знать духовые инструменты, словно бы в замке шла охота по крупному зверю, а блестящее, раззолоченное панство под звуки краковяка и мазурки травило прелестных лисичек в образе очаровательных полек, литвинок и нобилитованных украинок. Киязь Януш давал роскошный бал герою «вавилонского пленения» московских царей, славному гетману Станиславу Жолкевскому, и потому в Острог съехалось самое блестящее панство со всей Польши, Литвы и Украины. В то время когда одна часть гостей занята была танцами, другая, уже оттанцевавшая, прохлаждалась и отдыхала на чистом воздухе, в роскошных аллеях замкового парка, казавшегося волшебным от разноцветных огней, обливавших фантастическим светом открытые аллеи парка и погружавших в полный мрак его уединенные, уютные уголки.

Среди воя и визга музыки в парке слышался громкий и сдержанный говор, смех, иногда таинственный шепот прекрасных парочек, мелькавших по аллеям парка или укрывавшихся от несносного света в тени каштанов, лип и высоких тополей. И темное небо при этом освещении, и зелень с ее яркими бликами, полутенями и полным мраком, и сверкающие всеми цветами радуги и таинственно журчащие фонтаны, и веселые, подмывающие звуки музыки, и самое это освещение, и замок с его стенами – все это казалось волшебным, чарующим.

Такое впечатление, повидимому, производил этот волшебный вечер на одну парочку, уединившуюся в дальней аллее и сидевшую на скамье под ветвями роскошного каштана. Они молчали и, казалось, прислушивались не то к веселой музыке, не то к своим, может быть, не совсем веселым, но для них чарующим мыслям.

– Я думаю, как пан веселился в Париже, – прервал это молчание тихий, как бы робкий голос панны Людвиги.

– Панна напрасно так думает, – также тихо и задумчиво отвечал мужской голос.

– Почему же так?

– Панне известно, что я в Париже учился, и…

Фраза не была договорена, и мужской голос смолк: его заглушили стройные, сильные подмывающие звуки мазура.

– И? – подсказала панна. – Пан не досказал.

– И… тосковал по моей несчастной родине, – со вздохом отвечал мужской голос.

– По какой? По Польше?

– Нет… Панна знает, что Польша не несчастна.

– Так по Влощизне?

– Да… Она мне дорога, как родина.

– И как наследие отцов… Ведь пану должна принадлежать валашская корона?

– Должна… Но панна знает, что она не принадлежит мне: корона господарей валашских упала с головы Могилы…

– Так пан ее поднимет и наденет на свою голову.

– Да… надену – или корону, или… клобук монаха.

Мужской голос выговорил это с дрожью и смолк.

– Почему же клобук монаха? – с такою же дрожью прошептал женский голос.

– Потому что у меня ничего не остается в жизни.

– А самая жизнь? В ней так много прекрасного.

– Да, когда это прекрасное принадлежит нам… Но когда оно не наше – так Бог с ней и с жизнью!

Слова эти были сказаны с едкою горечью: в них слышались слезы.

– Я не понимаю пана, – еще тише проговорил женский голос.

– И панна желает понять?

– Желаю.

– И простит мне то, что я невольно должен высказать? Для меня в этой жизни, все мое счастье, все мои надежды – все это олицетворили для меня вы, одна вы, божественная панна!

– Что же это? Что пан выскажет? – еще более дрогнул женский шепот.

– Панна! – с пламенным порывом и с прежнею горечью зазвучал мужской голос. – Все, что есть прекрасного для меня в этой жизни, все мое счастье, все мои надежды – все это олицетворили для меня вы, одна вы, божественная панна!

– Ах! – не то с испугом, не то с радостным трепетом вскрикнула панна Людвига и встала.

Встал порывисто и молодой Могила – это был знаменитый впоследствии киевский митрополит Петр Могила:

– Панна, простите меня! – с тем же порывом проговорил он. – Простите мое безумие… Я не хотел оскорбить вас… Если я выговорил вам мое дерзкое признание, то это – мой вопль, моя молитва… а молитва и Бога не оскорбляет…

Панна Людвига молчала. Белая роза, которую она держала в руке, дрожала.

– Простите! – еще с большей силой выговорил Могила.

Панна продолжала молчать. Могила взял ее за руку.

– Скажите хоть одно слово, слово прощения, – умолял он.

– Я… пан не обидел меня… я… я не знаю… у пана… – бессвязно бормотала девушка.

– Так панна прощает меня?.. Да?

– Да… да… пан так добр…

Могила припал к рукам девушки и горячо целовал их… Людвига почувствовала, как его слезы закапали ей на ладони, которые он целовал… Она чувствовала, что он рыдает…

– Что с паном? Езус, Мария! Что с вами?

– О! Я хочу смерти… смерти! Вот тут же, сейчас!

Он обнял девушку и в страстном порыве припал лицом к ее плечу. Людвига растерялась, задрожала вся и, обхватив руками его голову, стала целовать ее…

– Мой пан! Мой добрый!.. Что с вами!

– Я не хочу жить… я не могу так жить… убейте меня сейчас; вот тут, в ваших объятиях!

– Пан мой… добрый… милый… я не хочу вас убивать…

– Но вы не знаете всего! – со стоном вскрикнул он.

– Чего же, мой пан милый?

Он, казалось, несколько опомнился, взял ее опять за руки и, глядя заплаканными глазами в ее светлые глаза, которые тоже искрились слезами, тихо подвел к скамейке…

А там, в конце аллеи, эта несносная музыка словно бы на зло гудела и трещала, как бы издеваясь над человеческим горем.

– Выслушайте меня, дорогая панна, – опять тихо заговорил Могила. – Я бы не должен говорить вам это, не должен бы смущать покой вашей невинной души, ваших чистых помыслов… Но, видит Бог, я не могу, не могу, да и не смею унести с собой в могилу мою тайну, которая в то же время и ваша.

– В могилу, пан? – испуганно спросила девушка.

– В могилу, дорогая панна… Я… я умираю для вас, и, может быть, скоро татарское копье пронзит сердце, которое билось только для вас… Я люблю вас!

Девушка ничего не отвечала, только краска залила ее лицо, по которому текли слезы…

– Я люблю вас больше моей жизни, – продолжал Могила со слезами в голосе: – люблю больше вечного спасения… но… но вы не можете быть моею…

Девушка испуганно подняла глаза: румянец щек сменился бледностью.

– Я говорил сегодня с вашим опекуном и дядей, с князем Янушем: я просил у него вашей руки, просил позволения поговорить с вами, чтобы узнать ваши чувства ко мне и от вас самих узнать свою судьбу… Но князь Януш разбил все мои мечты, разбил мое сердце… он отказал мне!

Теперь румянец снова залил щеки панны, и прекрасные глаза ее брызнули светом.

– Дядя? Князь Януш?.. А кто дал право князю Янушу располагать моим сердцем и моею судьбою, как судьбою своих хлопов? – гордо проговорила молодая девушка. – Я вольная полька!

Могила припал губами к рукам панны.

– Панна! Счастье мое! – шептал он страстно. – Но князь Януш говорит, что не они этого не позволит, а сам святой отец, папа.

– А какое дело, пан, святому отцу до моего счастья? – все также гордо спросила гордая полька.

– Я для вас схизматик, дорогая панна… Я – православный.

– А разве пан не может принять католичество?

– Не могу, дорогая панна.

– Даже ради меня, пан? – дрогнул у девушки голос.

– Даже ради панны…

Девушка гордо выпрямилась. Румянец не то негодования, не то стыда опять покрыл ее щеки.

– Так пан говорит неправду, – резко сказала она.

– Какую неправду, дорогая панна?

– Пан сейчас сказал, что любит меня больше вечного спасения…

– Да… да… я сказал это – и повторю…

– И не хочет переменить свою хлопскую, схизматицкую веру на истинную, шляхетскую?

– О, панна! Вы терзаете мое сердце.

– Не я терзаю, а так пану угодно.

– Нет, нет! О, Боже мой!

Могила хотел снова схватить руки девушки, но она отстранилась.

– Я ради панны, ради тебя, божество мое, не могу этого сделать! – порывисто вскрикнул Могила.

– Как ради меня? Я не понимаю пана.

– Да, да! Только ради вас!

– Пан в Париже разучился говорить, – пожала плечами панна.

– О, панна! Поймите меня: если я переменю веру моих отцов, я потеряю право на корону моей страны, и панна потеряет это право!

– Корону? О, все короны мира не стоят моего личного счастья!

И гордая панна быстро, не оборачиваясь, обмахивая разгоревшееся лицо веером, пошла прямо к замку, откуда неслись задорные подмывающие звуки мазура. Могила стоял бледный, провожая глазами удалявшуюся красавицу.

Когда она вошла в ярко освещенную залу, старый гетман «великий» Жолкевский, увидав панну еще издали, как подобает истому поляку, «закренцив вонса» и звеня «острогами», пошел прямо к ней навстречу.

– Могу просить очаровательную панну на мазура? – шаркая ногами и церемоннейше раскланиваясь, несколько прошамкал беззубый герой.

– Благодарю за честь пана гетмана, – отвечала панна, приседая.

Старый гетман, согнув руку, не особенно свободно двигаясь по паркету подагрическими ногами, стал выделывать этими ногами всевозможные глупости, называемые фигурами. Зато хорошенькая и грациозная панна выделывала эти глупости очаровательно, и у нее они даже не выходили глупостями, а чем-то очень милым…

– Панна танцует как ангел, – любезничал старый гетман, путая фигуры.

– А пан гетман был на балу у пана Бога? – усмехнулась Людвися.

– О! Да прекрасная панна так же остроумна, как и очаровательна, – изловчался старый победитель Наливайка, еще более путая фигуры.

– А пан гетман столь же непобедим на поле чести, сколько слаб на паркете, – снова отшутилась красавица, сверкнув на старика своими прекрасными глазами.

– А это оттого, прелестная панна, – забормотал совсем очарованный старик, – что на поле чести я не вижу таких божественных глазок, а то я и там был бы так же слаб, как на паркете.

– Я слышала, что пан гетман опять ведет свои победоносные войска на врагов нашей дорогой отчизны, – заговорила панна серьезно.

– Да, прекрасная панна, я должен идти поневоле.

– Почему же поневоле?

– Я бы желал отчизне покоя…

– Кто ж его нарушает?

– Да все эти лотры оборванные – казаки.

– А может, пан, они и делают это потому, что они – оборванные.

– Нет, прекрасная панна, они по натуре хищники.

– А что о них слышно теперь?

– Да слухи нехорошие: они нас совсем рассорят с султаном.

– А как пан думает – они благополучно вернутся из похода?

– А почему это так интересует прекрасную панну?

– Не меня, пан гетман, – улыбнулась Людвися, – а мою покоевку.

– Не знаю… Крымцы вон уже нагрянули на Украину… Я боюсь, что они нагрянут и на земли короны польской.

В это время к танцующим торопливо приблизился молодой красивый пан и почтительно вытянулся.

– Что скажет пан поручик? – нехотя спросил Жолкевский.

– Тревожные вести, ясновельможный пане гетмане, – тихо отвечал молодой поручик.

–Тревожным вестям нет места здесь, на паркете, – отрезал старый гетман.

– Гонец прискакал…

– Пусть ждет конца мазура, – осадил его гетман и продолжал танцевать, пыхтя и задыхаясь.

А в стороне, у колонны, стоял Могила, бледный и хмурый. Он никак не мог отвязаться от мысли, которая, как червь, точила его мозг: «почему я должен переменить веру, а не она? Почему моя вера хлопская?..»


Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 146 – 154.