24. Гибель Фёдора Безродного
Даниил Мордовцев
Последняя стоянка казаков на полуострове Тендры вызывалась серьезными стратегическими соображениями. Казацкой флотилии, достаточно погулявшей по Черному морю и оставившей после себя кровавые следы как в Крыму, так и в Малой Азии, в Анатолии, предстояло теперь возвращаться восвояси, к «Днепру-Славуте, на тихие воды, на ясные зори». А это не легко было сделать: вход в Днепр сторожили такие грозные турецкие крепости, как Очаков и Кызыкермен. Если казаки, выступая в поход, успели благополучно пробраться мимо этих твердынь, так это потому, что тогда их турки не ждали.
Теперь же, после того, как казаки «до фундаменту опровергли» Кафу и Синоп, взяли с бою в открытом море несколько галер и «мушкетным дымом окурили» самые предместья Стамбула, после того как они навели ужас на все побережье Черного моря, и испуганный султан думал уже бежать из своей столицы, на азиатский берег своих босфорских палестин, – после этого казаки должны были знать, что возвращения их в Днепр турки ждут, и ждут не с пустыми руками.
Теперь казакам предстояло пробиваться сквозь убийствеиный огонь турецких батарей Очакова и Кызыкермена и, кроме того, выдержать, может быть, атаку целой турецкой флотилии в устьях Днепра.
Старая голова Сагайдачного все это сообразила, взвесила и пришла к решению: «у шоры убрать проклятых янычар» – провести, обмануть, на сивой кобыле объехать.
При входе в Днепр, параллельно полуострову Тендры, тянется длинная коса, ныне Кинбурнская, против оконечности которой, по ту сторону Днепровского лимана, стоит Очаков. Коса эта тогда называлась Прогноем.
Сагайдачный порешил: после роздыха на Тендре, всю легкую казацкую флотилию, то есть все чайки, волоком перетащить через Прогнойскую косу и таким образом нежданно-негаданно очутиться в Днепре на несколько верст выше Очакова. Казацкой воловьей силы на это хватило бы.
Так как взятых в плен турецких галер, нагруженных всякою добычею, по их массивности нельзя было перетащить волоком через Прогной, то Небаба, Дженджелий и Семен Скалозуб с частью казаков должны были на этих галерах пробиться мимо Очакова и, если нужно, сквозь турецкие галеры, памятуя при этом, что едва лишь казаки вступят в бой с турками, и с той и с другой стороны заговорят пушки, – Сагайдачный с своею флотилиею, как снег на голову, ударит туркам в тыл и покажет им, как козам рога правят.
– Это, значит, тертого хрену, – моргнул усом Небаба, выслушав план «казацкого батька».
– Се-б то, як кажуть, нате и мій глек на капусту, – усмехнулся Мазепа Стецько.
В первую же ночь после стоянки у острова Тендры казацкая флотилия подошла к Прогнойской косе, и тотчас же началось перетаскиванье чаек в Днепр. Делалось это с крайнею осторожностью и при необыкновенной тишине. Сначала отправлено было несколько опытных казаков для осмотра наиболее удобного перевала и для удостоверения в том, что по ту сторону косы берег Днепра свободен от неприятеля. Карпо Колокузни, который распоряжался этим осмотром местности, скоро воротился с своими товарищами и доложил старшине, что перетаскиваться можно безопасно.
Работа закипела быстро. И казаки, и бывшие невольники, и старшина – все участвовало в этой дружной «войсковой» работе. Героем этой ночи был глуповатый, по необыкновенно способный к этому делу силач Хома: он таскал чайки по песчаной косе с такою легкостью, словно бы это были салазки, скользившие по укатанному снегу. Более всех дивился этой силище болтливый «орлянин».
– Уж и богатырина же, братцы, Фома ваш, – шептал он, качая головой: – такой богатырина, что ни в сказке сказать, ни пером написать… Уж и диво же дивье!.. Сказать бы Илья Муромец – так и то в пору будет… Ишь ево прет, инда писком пищит посудина-то!
Еще утро не занималось, а все чайки были уже на той стороне косы, размещенные вдоль берега и уткнутые в камыши, словно утки. Все казаки были на своих местах, по чайкам, и гребцы сидели у уключин, держа весла наготове.
Ночной мрак окутывал и Днепр, и противоположный его берег, где, несколько ниже, расположен был Очаков. С этой стороны доносился иногда собачий лай, да в камышах крякали по временам проснувшиеся утки. К утру в траве задергали коростели, да иногда высвистывала знакомая казакам ночная птичка – «овчарик».
«Где-то Небаба с галерами?» думалось каждому. Успеет ли он вместе с своими товарищами, с Дженджелием и Семеном Скалозубом, пробраться мимо крепости?.. Ему не привыкать стать обманывать и турок, и татар. Говорят, он «характерник»: щукою иногда перекидывался и на дне Днепра карасей себе ловил на завтрак. А по ночам он «пугачем» обертывался и за ночь успевал из Сечи долетать до Кафы и до Козлова, и там стонал на высоких минаретах, чтоб бедные невольники могли его услыхать и догадаться, что это «пугач» прилетел к ним с Украины и принес весточку о далекой родной стороне. Вот если б и теперь он сам перекинулся окунем, либо щукою, и галеры бы свои рыбами поделал, да и проплыл-бы под водою мимо Очакова!..
Вдруг что-то глухо стукнуло и покатилось: отзывчивое, такое-же глухое эхо отстукнуло в камышах. Это пушка. Вот еще грохнуло, и еще, и еще…
Что-то черное мелькнуло над ним самим и заставило его невольно закрыть глаза. Открыв их снова, он увидел, что на груди у него сидит ворон. Он пробирается к его глазам… Глаза человека и глаза ворона встретились… Как ошпаренный, ворон взмахнул крыльями, и шарахнулся в сторону… Испугался!.. Его еще боятся вороны…
Что же случилось? Зачем он лежит тут? Кто его бросил? Кто бросил всех этих?..
Солнце косыми лучами бьет ему в глаза… Больно глазам… он закрывает их и старается припомнить что-то…
Что-то зашуршало травой у самой его головы… он открывает глаза – опять голубое небо!.. Куда от него спрятаться!.. но тут что-то шевелится над головой… Он всматривается: это зеленая ящерица своими цепкими лапками взобралась на стебель сухого чернобыльника и глядит на него черненькими глазками… «О-ох!» – и ящерица юркнула в траву!
Где же море? Где Днепр? Куда девались чайки, казаки?..
Вспомнил!.. Не доезжая Кызыкермена, они увидели на берегу табун оседланных коней… Это были татары, возвращавшиеся из Украины: они пустили стреноженных коней, а сами улеглись спать. Отряд казаков вышел на берег из чаек и захватил этот табун… И на долю Хведора Безродного досталось два добрых коня… Потом напали на спящих татар, побили их, – и он, Безродный, бил их… И там, так же, как здесь казаки, лежат порубанные татары и смотрят на голубое небо…
Вспомнилось дальше, да такое странное, непонятное: – за Кызыкерменем на них напали другие татары – много их, как саранча… Гудят, воют алалакают… Обступили и его, Хведора Безродного… А дальше он опять ничего не помнит: должно быть, его убили… Отчего-ж он еще не на том свете? Так это, значит, душа его еще ходит по мытарствам – сорок дней ей ходить… Зачем же она не ходит по знакомым, по родным местам? Зачем она не на Украине, а на этом чужом поле, усеянным мертвецами?..
А кто это идет по полю и ведет двух коней в поводу? Что, кого он ищет? Ходит между мертвецами, нагибается к ним, рассматривает, качает головой… Вороны испуганно снимаются с мертвецов и разлетаются по сторонам…
Кто же это такой?.. Да никак «джура» Ярема, молодой синопский невольник из москалей, из Ельца? Да, это он, и у него в поводу его, Федоровы, кони, что он захватил за Кызыкерменем… Он силится крикнуть, позвать «джуру», но только стонет, да так слабо, глухо, а в груди, кажется, все обрывается, и душа вылетает из тела… Глаза сами собой закатываются под лоб – и ничего больше не видят: ни джуры с конями, ни голубого неба, ни склоняющегося к закату солнца…
Когда он открыл глаза, то увидал, что «джура» стоит над ним на коленях и плачет.
– Это ты, джуро Яремо?
– Я, паночку милый.
– Я убит, джуро?
– Нет, не убили тебя, а только поранили, паночку милый.
Раненый опять закрыл глаза. Джура взял висевшую на плече фляжку и тихо влил красной жидкости в открытый, с запекшимися губами, рот казака. Мертвенное лицо раненого как бы оживилось, и глаза взглянули осмысленнее.
– Дай еще, джуроньку, – прошептал он.
Джура исполнил его просьбу, влив несколько капель в рот умирающего.
– Все побиты?
– Все, паночку милый: один я убежал.
– А где те, что в чайках?
– Они, полагать надоть, плывут благополучно Днепром… Этот проклятый Кызыкермен проплыли по вашей милости, а вы вот, паночку, на поди… помираете за них…
Раненый помолчал немного, закрыв глаза и тихо шевеля губами. Джура отвел волосы от его лба.
– Жарко мне… печет меня, – прошептал раненый.
Джура, отломив от ближайшего кустика калиновую веточку, стал махать ею над лицом умирающего. Тот опять открыл глаза. Они упали на оружие, которое валялось тут же, – на саблю и мушкет.
– Кому-то мое добро достанется? – тихо вздохнул он.
Джура молчал. Вороны продолжали каркать, трапезуя на более отдаленных трупах.
– Джуро Яремо! – снова прошептал раненый. – Возьми мое добро… Дарую тебе, джуро, по смерти моей и вороного коня, и того другого белогривого, и тягеля червоные, от пол до ворота золотом шитые, и саблю булатную, и пищаль семипядную…
Он остановился, чтобы перевести дух. Джура продолжал по-прежнему молчать, только слезы тихо катились по его худым, загорелым в неволе щекам.
– Не плачь, джуро! – как бы оживился немного умирающий. – Садись ты на коня, подвяжи саблю: пусть я посмотрю, какой из тебя будет казак.
Джура молча опоясался саблею, перевесил через плечо мушкет, вскочил на коня и тихо проехался между трупами.
Когда он воротился к умирающему, тот тихо, но горько плакал.
– Благодарю тебя, Господа милосердного, – шептал он, – что доброму человеку мое добро достанется: будет кому за меня Бога молить.
И он снова закрыл глаза от крайнего истощения. Тихо кругом.
Но что это за шум?.. Отдаленный гул несется от Днепра – не то гусиный или лебединый крик, не то эхо многих человеческих голосов.
Лицо умирающего судорожно передернулось, и все тело как-бы вытянулось. Он открыл глаза и напряженно прислушивался: далекий гул, казалось, приближался.
– Джуро Яремо, слышишь?
– Слышу, паночку милый.
– А что оно такое?
– Не знаю, паночку: може лебеди кричат, може казаки шумят.
Раненый силился поднять голову, но она опять бессильно падала на землю.
– Джуро Яремо! Садись на коня, да ступай ты по-над тем лугом да по-над Днепром-Славутою, посмотри, что там такое.
Джура перекрестился, вскочил на коня и, взяв другого коня в повод, поскакал по направлению к Днепру.
Умирающий остался один. Слух его жадно ловил далекий, неясный гул, но воронье карканье раздавалось все назойливее и назойливее, оглашая собою все поле…
И ему опять вспомнился старый город, зеленые сады, журчащая и обмывающая старые корни тополя Горынь, мрачная с закоптелыми стенами типография – литеры, все литеры, без конца литеры, – из них казак Карпо льет пули на татар и турок… Много он уложил этими литерными пулями… А какая пуля уложила его самого, Хведора Безродного, бедного когда-то «друкаря», а теперь славного казака «лыцаря»?.. Славного!.. Вон где эта слава: эта слава дымом стала, мушкетным дымом, что вылетает из мушкета и мигам исчезает… А это синее, бесконечное море – Кафа – огонь, треск, гул и вопли, маленькая «татарочка», Синоп в огне… А Катря, добрая, ласковая Катря… В самую глубь души глядят ее черные, как мушкетное дуло, очи… Эти очи убили его… ради них он пошел в казаки – славы «лыцарства» добывать… Вот и добыл…
Джура, между тем, прискакал к Днепру, увидел, что это действительно плывут казаки. Черные и разрисованные кое-где чайки укрыли собою всю реку. Впереди плыли разукрашенные турецкие галеры, точно гордые лебеди впереди стада серых уток… Чудная была картина! Казаки в их разноцветных, большею частью турецких одеяниях, и в шапках всевозможных, большею частью красных цветов, пестрели и били в глаза, как нива цветущего мака, перемешанного с гвоздикою и васильками. На галерах веяли флаги. На оружии играло заходящее солнце.
Джура, остановившись на пригорке и вздев шапку на копье, стал махать им и кланяться. Казаки заметили его и стали поворачивать чайки к берегу.
– «Да то казак», – слышались голоса с чаек. – «Нет, не казак». – «Казак!» – «Вот тебе раз! Тут может, и сам нечистый казаком нарядился!» – «Да казак же!» – «Эге! Казак – только чуб не так!» – «Да это ж москаль Ярема – джура…» – «Да джура ж и есть!..»
Несколько чаек пристало к берегу. Прибыл на большой галере и Сагайдачный с войсковою старшиною. Все догадывались, что это вестник от отряда, посланного в обход и в тыл к Кызыкермену. Но где же самый отряд? И почему вестником от него явился простой джура, даже не казак, а пленный москаль, и при том не в своем одеянии? Не случилось-ли беды какой с отрядом?
Сагайдачный вместе с другими казаками вышел на берег. Джура сошел с коня и кланялся еще ниже. Выражение лица его выдавало сильное беспокойство.
– Джура Яремо! – сказал Сагайдачный, пытливо глядя в глаза прибывшему. – Это ты не со своими конями гуляешь, и тягели червонные, от пол до ворота золотом шитые, не свои носишь, не своею саблею булатною и пищалью семипядною владеешь. Верно, ты своего пана убил?
Москаль порывисто тряхнул волосами.
– Нет, батюшка господин кошевой, атаман войсковый! – заговорил он торопливо. – Я свово пана не убил и не истребил – ни Боже мой – и молодой души не губил… Это на меня затея, напраслина – видит Бог! Мой пан лежит там на лугу в поле, простреленный, посеченный острыми саблями – татары ево зашибли смертно… Помирает он ноне… Я прошу вашу милость Христом Богом – прикажите вашим молодцам на луг иттить и моего господина и других казаков честно похоронить.
– И других казаков? – спросил Сагайдачный.
– Так точно, ваша милость. Всех татары посекли…
– Всех! Матерь Божия!
– Всех, ваша милость, зашибли, всех до единого, окаянные.
Скоро казаки были уже на поле, на котором лежали их побитые товарищи… И на Хведоре Безродном сидел уже ворон и подбирался к его глазам: глаза эти продолжали смотреть на то же голубое небо, но уже не видели его…
Быстро казаки выкопали могилы своим павшим товарищам: – копали суходол саблями, а шапками и приполами землю выносили из глубоких ям…
Хведора Безродного, как общего любимца, накрыли червоною китайкою, и на могиле, в головах, вместо креста копье его боевое воткнули, а к копью привязали белую «хусточку» – платок. Всем остальным павшим товарищам честь отдали продолжительною стрельбою из мушкетов.
Во время стрельбы из-за горы показались знамена и всадники и затем целые отряды. Это были польские отряды, которые, под начальством князя Вишневецкого и других панов, гнались за опустошавшими Украину татарскими загонами. От них-то и убегали с богатою добычею те татары, которые на пути встретили небольшой отряд казаков, высланных Сагайдачным в обход и в тыл Кызыкермену, и всех их перебили. Тут погиб и Хведор Безродный.
В этих польских хоругвях находился и молодой господарич Петр Могила. В отчаянной гонке за татарами, он никак не мог забыть плачущих глаз Сони Кисель, которые теперь для него отождествлялись с глазами навсегда им потерянной панны Людвиси Острожской… «Они – эти плачущие, детски невинные глаза послали нас спасать Украину», думалось ему, и личное его горе как бы стихало, и сердце менее ныло о невозвратимой утрате…
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Сагайдачный: повесть из времён вольного казачества. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 188 – 196.