11. «Возьми свой одр и ходи»...

Даниил Мордовцев

Между тем, наверху, у царя, вот что происходило.

Алексею Михайловичу в тот же вечер успели доложить, что сынок Афанасия Лаврентьевича не убит и не пропал без вести, а проявился за морем, во граде-Веницее; что там он гуляет в немецком платье, «пьет богомерзкую табаку» и играет в зернь; что словами своими бесчестит Московское государство и его, великого государя; что он вывез с собою за море столько денег, что швыряет ими направо и налево и выкупает с каторги полоняников; что, наконец, собирается в Рим, к папе, чтоб перейти там в папину веру, а свою православную веру ногами потоптать. Говорили намеками, что Афанасьевы новшества к добру не приведут.

Вообще все это говорилось осторожно, с оглядкою, неровен-де час.

Алексей Михайлович слушал все эти подходы, но своего мнения не высказал, хотя и выразил сожаление об отце, обманувшемся в любимом сыне.

Его только одно удивляло, почему сам Афанасий не явился к нему, чтоб лично доложить обо всем, что он узнал.

Потому на другой день, рано утром государь приказал позвать к себе Ордина-Нащокина. Посланный воротился и доложил следующее: Афанасий Лаврентьевич так убит, что опасно занемог и не может головы поднять с подушки; что всю ночь он метался и в бреду все повторял: как он теперь явится великому государю на очи. Боятся, как бы старик со стыда и горя, когда придет в себя, рук на себя не наложил.

Это известие так встревожило государя, что он тотчас же пошел на половину царицы, чтоб посоветоваться. В таких делах женский ум может иногда скорее разобраться, чем мужской: в деле Нащокина затрогивалась область семьи, область сердца, а тут женщина дальновиднее мужчины и найдет разгадку там, где мужчина, может быть, и искать не будет. Он же так любил Афанасия, что ему страшно было потерять его.

У царицы он застал свою любимицу Софьюшку. Юная царевна все носилась с своим «Лусидариусом». Он ей просто спать не давал, так эта книга волновала ее воображение. Теперь ей не давал спать вопрос о том, где собственно находится рай на земле; а что он был на земле, из «Лусидариуса» это ясно, как день.

– Как же, мама, – горячилась она, – тут именно глаголет «Лусидариус», что первая часть мира есть Азия, в ней же восходит солнце, от рая же исходит источник един, из того источника текут четыре реки: едина нарицается Виссон; егда же изыдет из рая, тогда именуется Гангия… Ну, видишь, мамочка, на земле рай.

– Кажись бы, на земле, – отвечала Марья Ильишна.

– Так, мамочка, – продолжала Софья, – ну, слушай: «вторая река Гедеон; егда же изыдет из рая, нарицается Нил; третия Тигр; четвертая Ефрат».

– Так, так, милая, – задумчиво соглашалась царица.

– Как же, мамочка, в рай попасть? Можно? – приставала неугомонная девочка.

– Нет, нельзя, милая: вить Бог Адама и Еву изгнал из раю.

– Так что ж, мама! Он согрешил, яблочко съел, а мы не ели.

Царица невольно рассмеялась.

– Дурочка еще ты, вот что.

– Нет, мама, а ты слушай, – настаивала Софья, – тут пишется, что до рая человеку сущу во плоти дойти невозможно…

– Видишь? – перебила ее Марья Ильишна.

– Нет, а ты слушай: понеже, говорит, облежат рай великие горы и чащи лесные; подле оных лесов великие поля, широты и долготы презельные, и на тех полях много превеликих драконов и иных лесных зверей; потом начнется ближе всех к тем местам край земля – Индия земля и великая река Индус, яже течет из горы Кауказосы и течет в Чермное море. В тое землю трудно дойти человеку, понеже на единой половине в Вендейское море течет, река превеликая Индус, и прележит ко границе великое море, яко невозможно по нем прейти в четыре лета… Так как же, мамочка, – волновалась Софья, – коли невозможно в четыре лета перейти сие поле, то в пять можно? Говори же, мама, можно?

За этим горячим разговором застал их Алексей Михайлович.

– Чево Софья-то из себя выходит? – спросил царь.

– Да все вот рай хочет найти, – улыбнулась государыня.

– Рай? – обратился Алексей Михайлович к дочери. – Уж и ты не хочешь ли по Воиновым следам итти?

– По каким Воиновым следам, батюшка царь? – удивилась Софья.

– А сынка Афанасьева Ордина-Нащокина.

– А что, батюшка? – встрепенулась царевна.

Она знала, что Воин пропал без вести. Она знала этого Воина, красивого молодца, часто его видела и во дворце, и в церкви, и была к нему, по своему, конечно, по-детски, очень неравнодушна. А потому она очень покраснела, когда отец упомянул его имя.

– Что ж Воин? – не глядя на отца, переспросила она. – Вить его давно нет на свете.

– Нет, дочушка, здравствует, и так же, как ты вот, дорогу в рай отыскивает, – серьезно отвечал Алексей Михайлович.

И царица, и царевна посмотрели на него в недоумении.

– Ты шутишь, государь? – спросила первая.

– Не до шуток мне, матушка-царица, – грустно отвечал царь. – Я пришел к тебе об этом именно и посоветоваться. Воин отыскался, жив и невредим.

– Ах, батюшка! – невольно воскликнула Софья.

– Подлинно говорю, жив, – продолжал Алексей Михайлович, – и ноне во граде Веницее обретается. Отай ушел он из Московского государства, беженцем, как блудный сын, и своим воровством отца убил: Афанасий, узнав про воровство сынка, зело занемог. Да и каково отцу, и то надо сказать. Всю ночь, ноне, говорят, Афанасий-ту огнем горел и метался: «как я, говорит, теперь великому государю на очи покажусь»? Смерти бедный старик просит.

– Ах, он, горемычный! – соболезновала царица.

– И мне его жаль, ах, как жаль! – повторял Алексей Михайлович. – А как поправить дело? Что делать, я и ума не приложу.

Царица задумалась. Все молчали. Софья тихо ласкалась к отцу и вопросительно глядела в его задумчивые глаза.

– Как ни как, а старика надо пожалеть, – сказала Марья Ильишна, – верный старик, царства твоего и твоего государского покоя рачитель, его поберечь надоть, утешить.

– И я так думаю, Маша, – согласился «тишайший».

– А с сынком расправа после, – пояснила царица.

– А что Воину будет, батюшка? – тревожно спрашивала отца Софья.

Она была девочка умная, всегда любила быть с большими, и потому она многое знала, что говорилось и делалось при дворе: оттого, может быть, она и вышла из-ряду вон, стала небывалым явлением среди женщин XVII века..

Алексей Михайлович не отвечал на ее вопрос, а только погладил ей головку.

– Ты права, Маша, – повторил он, – утешим старика, и понеже, ни мало не помедля: я напишу ему сам, успокою его. А то долго ли до греха! Помрет старик с печали и со страху. Пойду, напишу.

И Алексей Михайлович поспешил к себе.

– Вон оно, дочка, что значит рай-ту искать, – сказала Марья Ильишна.

– А разве, мама, он рай искал? – встрепенулась Софья.

– Вестимо. Тесно, вишь, и душно ему стало в Московском государстве: пойду-де и я поищу, где солнце встает и где оно заходит. Ишь новый Иван-царевич выискался, поехал жар-птицу искать да моложеватые яблоки! Живой-ту воды не нашел, а мертвой-от водицы родителю прислал. Утешил старика!

– А что ему за это будет, мама? – робко спросила Софья.

– Ну, не похвалит за это государь.

– Казнить велит?

– Не знаю; а только не похвалит.

– Его, мама, привезут из Веницеи?

Софья что-то вспомнила и бросилась к своей излюбленной книге, к «Лусидариусу». Она торопливо перевернула несколько страниц и остановилась.

– Так вон он где теперь, Воин, в Венецыи, – сказала она, что-то соображая; потом прочла: – «Там Венецыя, юже созда царь Упутус, оттоле вышла река Рын, и течет по французской земле»… Ах, мама, куда он зашел! Вот молодец!

– Смотри, как бы этому молодцу не пришлось отведать этой Венецыи в Москве, – заметила царица.

Но Алексей Михайлович оказался добрее, чем думала Марья Ильишна.

Когда Ордин-Нащокин, после мучительно проведенной ночи и тревожного утра, к полудню забылся сном, ему принесли от царя письмо.

Сон несколько подкрепил несчастного старика. Открыв глаза, он увидел перед собою улыбающееся лицо Симеона Полоцкого.

– Великий государь тебе милость прислал, Афанасий Лаврентьевич, – сказал он с южно-русским акцентом, – бальзам на раны.

– Какую милость? – испуганно спросил Нащокин.

– Говорю: бальзам на раны, – повторил вкрадчиво хохол, – возьми одр твой и ходи; прочти сие!

Он подал ему письмо Алексея Михайловича.

Руки Нащокина дрожали, когда он распечатывал его; но когда стал читать, слезы умиления полились у него из глаз; царь утешал его, просил не предаваться отчаянию, оправдывал даже его преступного сына.

Нащокин не мог дольше сдерживать себя: он вслух восторженно прочел окончание царского письма:

«Твой сын – человек молодой (читал он, глотая слезы), хощет создание Владычне и руку его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки к гнезду своему прилетит. Так и сын твой вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание ко святой купели и к тебе скоро возвратится».

Нащокин с благоговением целовал послание царя, целовал и плакал.

– Возьми одр твой и ходи, – повторял Семеон Полоцкий.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 57 – 62.