44. Казаки собираются в поход

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Тетеря, заметив, что его последняя фраза о Богдане произвела на слушателей сильное впечатление, еще добавил, выждав паузу:

– А что Богдан поехал в Варшаву, так это хлопотать о своих хуторах да о шляхетстве.

– Не может быть! Не верю! – горячо возразил Чарнота.

– Нет, это так, – отозвался запорожец,- – я с Морозенком там был… все говорят, что он поехал в Варшаву тягаться с Чаплинским за хутора и за жинку, что тот отнял.

– Чаплинский изверг! Собака! Сатана! – не выдержав, крикнул и Морозенко. – Таких аспидов раскатать нужно, чтоб и земля не держала!

– Ого! – удивились одни.

– На то и выходит! – протянули уныло другие.

– Перевелось казачество! – вздохнули тяжело третьи.

– Коли Богдан стоит только за свою шкуру, так погибель одна! – качнул головой Кривонос.

– Ложись и помирай! – рванул по струнам бандурист, и они, словно взвизгнувши, застонали печально.

– Нет, други! – возвысил тогда голос Тетеря. – Не сгинуло казачество, не умерла еще наша слава… Лишь бы голова… а то натворим еще мы столько дел, что весь свет руками всплеснет! А где нам, братья милые, искать головы, как не на Запорожье? Вокруг себя… именно, – только оглядеться – и готово! Кто потолковее, поумнее… Н-да, на то только и есть наше братство, чтоб хранить родину; без него слопают Украйну соседи… русского и следа не останется… так нам, значит, и нужно перво-наперво про Запорожье печалиться.

– Что так, то так! – промолвил Чарнота.

– Как с книги! – встряхнул головой Кривонос. Кругом послышался возбужденный, одобрительный гул.

– Что и толковать, голова не клочьем набита, – заметил и бандурист.

– Так вот, друзья, о себе-то нам и надо радеть, – смелее и увереннее продолжал Тетеря, – а чем нам подкрепить себя? Добычей! А как добычу добыть? Войною, походом, набегом… Ведь без войны мы оборвались, обнищали…

– Да он, ей-богу, говорит дело! – просиял Кривонос и поднял задорно голову.

– Правда, правда! Хвала! – крикнул Морозенко.

– Молодец! Рыцарь! – воодушевился Чарнота.

– Слава! Слава! Вот голова так голова! – уже загалдели кругом.

Толпа заволновалась. Эти мешковатые, апатические фигуры, с пришибленным тупым выражением лиц, преобразились сразу, словно по мановению волшебной руки, в каких-то пылких атлетов, готовых ринуться, очертя голову, в самое пекло: лица их оживились энергией и отвагой, в глазах заблистал благородный огонь, в движениях сказалась ловкость и сила.

Значные казаки, зная запальчивость своих собратьев и безумную страсть их ко всякому отчаянному предприятию, смутились несколько этим настроением, так как оно могло повредить их интересам, и начали сбивать толпу на другое.

– Оно бы хорошо, – стал возражать Сулима, – да ведь мир у нас со всеми соседями… татар зачепать не след, а своих и подавно.

– Кто же это своих будет трогать? – уставился Кривонос на Сулиму. – Только пан, может быть, и ляхов считает своими?

– Конечно! Как же! – отозвались Морозенко и Чарнота. – Этих католиков за родных братьев, верно, считает!

– Стойте, – поднял руку Тетеря, чтоб остановить возраставший ропот, – да для чего бусурманы на свете?

– Чтоб бить и добру учить! – заорали в одном углу, а в другом засмеялись.

– Да ведь и Богдан передавал, чтоб воздержались пока, – попробовал было еще опереться на его авторитет Сулима.

– Передавал, передавал! – подхватили и другие значные.

– Эх, что там передавал! – раздражительно крикнул Кривонос. – Наслушались уже, будет!

– Позвольте речь держать! – вскарабкался было на бочку Тетеря.

Но Кривонос перебил его:

– Не нужно! Разумнее не скажешь! В поход так в поход!

– В поход! – уже заревели кругом. – Веди нас в поход!

Тетеря побагровел от восторга.

– На неверу, на турка! – поднял он высоко шапку.

– Нет, не на турка! – завопил, потрясая кулаками, Кривонос. – Что, братцы, турок? Нам от него мало обиды; сидит себе за морем да чихирь пьет… а вот свои собаки хуже невер, вот как этот иуда – Ярема!.. Что он там творит, так чуб догоры лезет!.. Вот этого волка заструнчить – святое дело! Да и поживиться-то будет чем.

– На Ярему! На ляхов! – завопили неистово Морозенко и Чарнота.

Многие отозвались сочувственно на этот крик. Но в другом конце крикнули: «На бусурман! На неверу!..» Значительная часть публики поддержала и этих.

Тетеря, испугавшись, чтобы не выскользнуло из его рук главенство, попробовал оттянуть решение этого вопроса до более удобной минуты.

– Панове! Товарищи! Братья! – закричал он, натуживаясь до хрипоты, и замахал руками, желая осадить поднявшийся шум. – Куда идти – мы решим потом, – напрягал он голос и багровел от натуги, – довольно и того, что решили в поход! А перед походом ведь нужно выпить… Так вот и выпьем на счастье. Я угощаю всех!

– Вот дело так дело! Ловко! Голова! – загалдели все единодушно и начали швырять шапки вверх.

– Гей, Настя, – обратился Тетеря к стоявшей тут же и все еще дрожавшей от страха шинкарке, – тащи сюда и оковитой, и меду, и пива, чтобы по горло было! За все я плачу!

– Ох, расходился, сокол мой ясный, – обрадовалась она, наконец, такому счастливому исходу,: – только чтоб уже без свары.

– Не будет больше, не бойся… Сабля помирила. А вот если взойдет моя звезда, – обнял он ее и наклонился к самому уху, – так тогда вспомнит гетман Тетеря Настю Боровую.

– О? Дай тебе боже! – поцеловала его звонко Настя.

– Тс! – зажал он ей рот. – Тащи-ка все, что есть у тебя.

Но повторять приказание было не нужно: дивчата уже по первому слову Тетери начали сносить сюда все хмельное и все съестное. Началось великое, широкое пированье. Зазвенели ковши, полилась рекой оковитая, потекли черною смолой меды, запенилось пиво… Зарумянились лица, развязались языки и потянулись к объятиям руки. Поднялся шум, гам, перемешанный с выкриками, возгласами, пересыпанный хохотом… Осушались ковши за успех предприятия, за веру, за благочестие, на погибель врагов и за разумную голову – за Тетерю, а в некоторых кучках кричали даже «за нового кошевого».

Взволнованный и разгоряченный Тетеря только обнимался со всеми и пил за всех.

– Эй, гулять так гулять! – кричал он. – Чтоб и небу было душно! Музыку сюда. Плясать давай, чтоб и корчма развалилась.

– Плясать так плясать! – подхватили одни.

– Песен! – крикнули другие. – Жарь, бандура! Рассыпались аккорды, зарокотали басы, зазвенели приструнки, и разлилась удалая песня:

Ой бре, море, бре!

Хвиля гра, реве –

Злотом одбива,

Чаєчку гойдає…

Гей, напруж весло,

Хвилю бий на скло:

Ген байдак синіє –

Серце молодіє!

Мріється й чолма,

Ех, вогню чортма…

Люлька гасне в роті –

Видно, буть роботі!

– Эх, казаки мои родные, орлы мои славные! – распалилась Настя. – Давайте-ка и я вам песню спою!

– Валяй, валяй! – подбодрили ее весело все.

И Настя запела звонким, сочным голосом, запела, заговорила, и каждый звук ее песни задрожал зноем страсти, огнем лобзаний и ласк:

Спать мені не хочеться,

І сон мене не бере,

Що нікому пригорнути

Молодую мене,

Нехай мене той голубить,

А хто вірно мене любить.

Нехай мене той кохае,

Хто кохання в серці має…

Ох, ох, ох, ох! Хто кохання в серці має?

И все подхватили дружно:

Ох, ох, ох, ох! Хто кохання в серці має!

С каждым новым куплетом наддавала Настя больше и больше огня, с каждым куплетом воспламенялись больше и больше слушатели, наконец, не выдержал какой-то казак и начал душить Настю в объятиях.

– Зверь девка! Зверь! – приговаривал он шепотом. А другие еще подзадоривали:

– Так ее, шельму! Так, анафему! Настя только кричала и отбивалась.

– Гей, до танцев! Подковками! Жарь, музыка! – скомандовал кто-то.

Бандура зазвонила громко, казаки подхватили:

Коли б таки або сяк, або так,

Коли б таки запорозький козак…

А дивчата пели:

Коли б таки молодий, молодий,

Хоч по хаті б поводив, поводив!

Настя же, вырвавшись из объятий, додала еще:

Страх мені не хочеться

З старим дідом морочиться!.. –

и закружилась, зацокала подковками.

Все понеслось за ней в бешеном танце; вздрагивали могучие плечи, сгибались и стройные, и грузные станы, подбоченивались руки, вскидывались ноги, извивались змеями чуприны, разлетались чубы, и молодые, и старые головы, разгоряченные вином и задористою песней, в каком-то диком опьянении предавались безумному веселью, забывая все на свете, не помня даже самих себя, не сознавая, что через минуту может налететь лихо и занемеет перед ним разгул, и превратится безмятежный, хохот в тяжелый болезненный стон, в вопли… Но тем человек и счастлив, что не знает, не ведает грядущей минуты…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 334 – 338.