Начальная страница

МЫСЛЕННОЕ ДРЕВО

Мы делаем Украину – українською!

?

64. Нападение татар на отступающих поляков

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Утро настало яркое, сверкающее, теплое…

Медленным шагом двигалось польское войско по направлению к Чигирину. Несмотря на возможное облегчение обоза и на постоянную боязнь появления Тугай-бея, измученные лошади и люди не могли ускорить свой ход.

Теперь уже молодому гетману не нужно было понуждать панов к скорейшему передвижению: оставив свои громоздкие кареты, они сами ехали верхами впереди своих отрядов, торопя беспрестанно жолнеров, но от этого не увеличивалась быстрота движения. Раненых и больных везли в простых телегах. В такой же телеге, только намощенной перинами и коврами, ехал молодой гетман.

Бледный, недвижимый, с перевязанною головой, лежал он плашмя на возу, устремив глаза в голубое небо. Рядом с гетманом лежало и свернутое знамя, оставшееся при польских войсках.

В один день все оживилось и просветлело в природе, словно и не было темных туч и осенних теней.

Яркое солнце огревало своими жаркими лучами всю землю и приятно ласкало тела этих измученных людей. Над головой Потоцкого то и дело проносились шумные стаи вспугнутых птиц. Белые легкие облачка проплывали и таяли в голубой синеве неба. Направо и налево тянулись опять те же веселые байраки и луга, по которым так недавно еще шествовало блестящее, полное надежд панское войско. Но ничего этого не замечал молодой гетман.

Тусклый взгляд его голубых глаз тонул как бы равнодушно в прозрачной синеве. Можно было бы подумать, что он спит или дремлет, а между тем в его юной голове подымались и падали тысячи самых мучительных вопросов и сомнений.

Со вчерашнего военного совета в душе его произошел страшный переворот.

Несмотря на все рассудительные и пышные речи панов, ему было ясно, что ими руководила не прославленная любовь к отчизне, а жалкий страх за самих себя.

«Позор они могли легко принять во имя отчизны, но смерть во имя ее оказалась для них слишком тяжела… «Отчизна нуждается в сынах своих!» – повторил он мысленно с горькою улыбкой слова панов. – А сыны ее бегут, как овцы с поля, открывая врагу дорогу в ее сердце! Но ведь все великие герои – безумцы, мечтатели, искатели суетной славы! И Леонид Спартанский, и триста 'спартанцев думали только о себе, когда полегли все до одного! К чему им было умирать? Ведь все равно персы прорвали в Грецию дорогу… Но не такие безумцы вельможные паны! Гибель их войска не могла бы остановить неприятеля; но она могла бы нанести ему сильный урон. А теперь без боя получил он и честь нашу, и силу… Ох, а ведь эти, – взглянул Потоцкий на ряды двигающихся войск, – были еще отважнее других… Почему же казаки, хлопы, могли подыматься каждый год и падать широкими рядами во имя своей отчизны? Почему они не рассуждали так холодно и разумно, а с каким-то непонятливым упорством несли один за другим свои головы на верную смерть? Почему? Почему? – повторял с тоскою гетман и отвечал сам себе с горькою ироническою улыбкой: – Потому, что они грубые, глухие хлопы и не умеют рассуждать так разумно, как вельможные паны!»

Кругом было тихо и безмолвно… Ничто не прерывало печальных размышлений гетмана,; только изредка скрип телеги или фырканье коня нарушали однообразную тишину.

Эта мертвая тишина пугала больное воображение гетмана. Время от времени он приподымал с усилием голову и с ужасом оглядывался кругом.

Бледные, измученные жолнеры сидели молча на конях; начальники ехали впереди, понурив головы на грудь. Сами лошади выступали как-то медленно, едва слышно… Ни вздоха, ни слова не слышалось кругом.., И если бы не доброе лицо седого ротмистра, которое с участием склонялось каждый раз над Потоцким, лишь только он поворачивал голову, можно было ^бы подумать, что это двигалось по полю войско поднявшихся мертвецов.

В отдалении за польским обозом тянулась неотступно широкая черная линия – это шли казацкие отряды под начальством Кривоноса.

Сначала движение их пугало до чрезвычайности поляков, но, убедившись в том, что казаки не думают причинять им никакого зла, они совершенно успокоились на этот счет.

Действительно, казаки двигались, по-видимому, спокойно. Веселые шутки, остроты раздавались то здесь, то там; песенники затягивали удалые песни. Только седые куренные атаманы перебрасывались иногда сдержанными проклятиями, доказывавшими их далеко не мирное настроение.

Так прошел полдень, и солнце начало склоняться к закату. Поляки остановились на короткую передышку и снова двинулись в путь. Отдохнувши на коротком привале, Потоцкий почувствовал себя немного лучше и потребовал коня.

В войске почувствовалось некоторое облегчение. Первая тяжесть позора начинала проходить, а сознание жизни и безопасности брало свое.

Так прошло полчаса. Дорога тянулась все еще волнистою, зеленою степью.

– А вот и Княжьи Байраки, – указал ротмистр Потоцкому на несколько балок, покрытых низкорослым лесом, видневшимся вдалеке.

Дорога становилась между тем все более и более неудобной, трудно было уже двигаться широкими рядами, а Потому обоз растянулся узкою и длинною полосой.

Так прошло еще полчаса. Все было тихо и спокойно.

Вдруг один из жолнеров, повернувши случайно голову, издал подавленный ужасом крик.

Все оглянулись и остановились.

На горизонте быстро разрасталась черная полоса.

– Казаки! – крикнул кто-то.

– Нет, они здесь, панове, – ответил ротмистр, указывая на полосу, тянущуюся в тылу ляхов, – это татары.

Несколько мгновений никто не произнес ни слова; пораженные страшною вестью, они все словно окаменели, впившись глазами в расширявшуюся на горизонте черную полосу. Но его была одна минута.

– Предательство! Они отрезывают нас! Вперед, скорее! К байракам! – раздались со всех сторон крики жолнеров и панов, и все бросились опрометью к котловине, покрытой молодой зарослью, на которую указывал Потоцкому ротмистр.

Теперь уже и Потоцкий не взывал к храбрости панов, и она была бы бессильна. Единственное холодное оружие, оставшееся у них в руках, не могло отражать стрел и пращей татарских; оно было годно только для рукопашного боя, да и то вряд ли могло быть ужасным в руках обессиленных людей. Единственное спасение мог оказать им ближайший лес; он мог потянуться далеко балкой и тогда отрезал бы их от преследователей, помешал бы татарам осыпать их градом своих стрел и, главное, избавил бы их от самой, страшной опасности очутиться среди двух огней: татар и казаков. Все это понимал последний из жолнеров. Все видели в скорости единственное спасение; отчаяние учетверило их силы.

– Панове, на бога! Скорее! Скорее! – раздавались отовсюду безумные крики.

Всадники летели сломя голову. Телеги наскакивали на рытвины, на кочки, стараясь не отставать. Тяжело нагруженные фуры опрокидывались, теряя свою поклажу, но никто не думал их поднимать. Вопли раненых, растревоженных этим бешеным бегом, довершали ужас смятения, поднявшийся кругом. Но, несмотря на все это, быстрота татар опережала поляков. Черная линия разраслась уже в широкую черную массу, захватившую большой полукруг.

– Погибель! Смерть! Езус-Мария! – кричали одни, заслоняя ладонью глаза.

– Скорее, на бога! На бога! – торопили лихорадочно другие, с бледными лицами и расширившимися зрачками глаз.

Несколько телег с ранеными опрокинулось. Раздирающие душу вопли и мольбы о спасении прорезали общий гвалт; но жолнеры проносились мимо, затыкая уши, чтобы не слышать этих ужасных криков бессильных и брошенных людей. Никто не рискнул остановиться.

Потоцкий хотел было соскочить с коня, но железная рука ротмистра остановила его.

– Скрепи сердце, гетмане, – произнес он сурово, – все теперь напрасно, спасти их мы не можем. Для тех ты нужнее, – указал он на беспорядочно бегущую толпу и на черную тучу налетавших татар.

Они неслись широким полумесяцем, стараясь отрезать поляков от Байраков и охватить с двух сторон. По-видимому, их было не менее пяти тысяч.

– Свежие лошади, только что взятые… уйти невозможно… человека по три на душу, если еще нет где засады, – говорил отрывисто ротмистр, измеряя глазами расстояние, отделявшее их от татар.

– А мы без пушек, без ружей, почти безоружны, – ломал руки Потоцкий, – истомлены до крайности, обессилены ужасом… Нет! Битвы здесь не может быть! Одно еще спасенье, что казаки, кажется, не думают к ним приставать, – оглянулся он назад, где полоса казацких войск стушевывалась все больше и больше.

– Любый мой гетман, – произнес тепло ротмистр, бросая полный сожаления взгляд на лицо молодого героя, – для нас теперь это уж все равно.

Не успел ротмистр окончить своих слов, как дикий гик татарский донесся издали к полякам, и в лицо их полетела целая туча острых стрел и камней.

Лошади шарахнулись. Некоторые всадники заколебались в седлах. Послышались проклятья, стоны. Впрочем, большого вреда этот залп еще не принес полякам, благодаря дальности расстояния и их тяжелому вооружению.

– Скорей, скорей! На бога! – закричали еще яростнее всадники, пришпоривая коней и оглядываясь на татарские полчища, надвигавшиеся как бы с сдержанною быстротой.

Движение поляков превращалось уже в какое-то беспорядочное, гонимое ужасом бегство. Но, несмотря на это, расстояние между ними и татарами все уменьшалось. Теперь уже можно было различить лица передних всадников.

– Святая дева! – вскрикнул с ужасом ротмистр, бросая взгляд в сторону татар. – Я вижу, с ними и свирепый Тугай-бей!

– Езус-Мария! – вырвался один общий вопль из уст тысяч душ, и в то же время второй, ослепляющий залп стрел и камней посыпался на поляков. Теперь уже он не пронесся так безвредно, как первый. Раздались страшные крики. Острые стрелы впивались в лица, в глаза, в плечи, в груди… Некоторые всадники, пронзенные в сердце, попадали из седел, другие, обливаясь кровью, с усилием вырывали впившиеся в тело стрелы. Раненые лошади забились, падая на колени и опрокидывая своих седоков…

Вслед за вторым залпом посыпался третий, четвертый…

Очевидно, татары, несмотря на огромное преимущество своих сил, не хотели бросаться в атаку, а предпочитали поражать безнаказанно стрелами безоружного врага. Тучи их летели беспрерывно в лицо полякам; но уже первые ряды их успели достичь леса. С последним лихорадочным усилием бросились они вперед.

Напрасно молили о помощи раненые, упавшие с лошадей, цепляясь за руки, за ноги здоровых товарищей, умоляя не бросать их на зверство татарам: никто не слышал и не слушал их криков. Все неслось сломя голову в лес. Не останавливаясь ни на одно мгновенье, поляки летели дальше и дальше, перескакивая через пни, колоды и рытвины…

Дорога начала спускаться.

– Любый мой рыцарь, – заговорил ротмистр после долгого молчания, прерываемого только треском ломимого леса да топотом коней, обращаясь к Потоцкому, от которого он не отъезжал ни на шаг, – времени осталось немного. Все, дорожащие честью, должны здесь братски полечь. Кто знает, останется ли из нас кто в живых? Но знатнейших они пощадят для выкупа. Поэтому прощу… гетман мой… – запнулся он, – исполнить мою последнюю волю…

– Все, все, – перебил его с жаром Потоцкий, пожимая горячо руку старика.

– В Литве есть у меня деревенька, – продолжал отрывисто ротмистр, глядя в сторону. – Жизнь проходит, и все некогда подумать о спасении души… Вот, все это передай на алтарь пресвятой девы в Ченстохове. Она вечная, чистая заступница…

– Сзади татары, по пятам! Спасайтесь, на бога… на бога! – ломали с отчаяньем руки бледные, как смерть, воины, озираясь с ужасом назад…


Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 497 – 502.