73. Поляки решают отступать к Корсуню
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Два дня без устали пил и предавался бурному отчаянию Потоцкий. Вопли, стоны, кощунственный ропот, проклятия и взрывы безутешных рыданий раздавались в опустевшей гетманской ставке и наводили ужас на метавшихся тоскливо по лагерю обеспамятевших панов. Калиновский, из уважения к горю старика гетмана, забыл свою обиду, отправился было навестить его, но Потоцкий никого не допускал, ничего не хотел слушать и лишь заливал свое горе горилкой… Многие опасались даже за его жизнь.
Теперь польный гетман выиграл в общем мнении, и растерявшиеся от страха паны спешили к нему за советами; но Потоцкого это раздражало еще сильнее, и на третий день он собрал военный совет.
Сошлись унылые, убитые духом вельможи в гетманской ставке и молча стали ожидать спасительной рады.
– Ясновельможный гетмане и пышное рыцарство! – начал после долгого, неловкого молчания Калиновский. – Гнусное предательство, возмутительная, неслыханная измена погубили наших храбрых воинов, наших рыцарей славных и поразили нас всех страшным горем…
– О сын мой! О мой любый, единый!.. – застонал Потоцкий, закрывши руками лицо. – На то ли я тебе дал булаву, чтобы ты променял ее на заступ могильный?.
– Но, – продолжал возбужденно польный гетман, – горе должно возбудить у нас не малодушие, а усиленный призыв к борьбе: поражение, нанесенное злодеянием, требует возмездия, павшие трупы героев взывают о восстановлении чести оружия.
– О месть, месть! – встрепенулся Потоцкий, поднял вверх дрожащие руки и выкрикнул надтреснутым голосом: – Клянусь всеми силами ада, что не успокою растерзанной души до тех пор, пока не омою трупа моего сына в море вражьей крови, пока не заглушу своих стонов воплями, скрежетом тысяч, десятков тысяч этих собак… О, я их заставлю так умирать, что сам Вельзевул от испуга спрячется в бездне!.. О сын мой, о моя полегшая безвременно слава!
Все угрюмо молчали; не раздалось ни слов утешения, ни криков кичливого задора.
– Итак, нам нужно показать нашу силу врагу, встряхнуть его, – возвысил голос Калиновский, – нам нужно не дать ему торжествовать своей низкой победы и разящим ударом ошеломить хлопов… Для наших бессмертных героев – это шутка! Что за войска у этого бунтаря? Сброд, табун быдла, стадо баранов…
– Ясновельможный вождь легко смотрит на силы врага, – заметил скромно, но с достоинством ротмистр, – у Хмельницкого доброе войско, и дерутся казаки превосходно.
Калиновский сделал нетерпеливое движение и, окинув ротмистра недоверчивым взглядом, бросил ему небрежно:
– Бывают положения, пане, когда и курица выдается за орла… впрочем, если бы они были храбры, то нам бы это доставило больше чести.. Но на бога, панове, сброд недисциплинированных банд – не войско… разве вот одни эти изменники, христопродавцы, что перешли к злодеям, могут еще считаться за воинов… но такие негодяи всегда трусы и при первой опасности переменят фронт…
– Ясновельможный гетман забывает еще татар, – вставил язвительно ротмистр, сдерживавший с трудом негодование, вызванное оскорбительным недоверием к нему Калиновского.
– Татар? – переспросил тот и немного смутился. – Верно ли это?
– Я презираю лжецов, – поднял голову ротмистр, – а татар я видел своими глазами и чувствовал собственною шкурой, – указал он с оскорбленным достоинством на свою голову.
– Свидетельство почтенное и достойное храброго витязя, – наклонил голову гетман.
– Это ужасно! Вот кого ведет этот изверг, на край родной! Вот кто уничтожил наши войска! – раздались тревожные возгласы всполошенных еще пуще панов..
– Успокойтесь, пышные рыцари, – овладел снова общим вниманием Калиновский, – если разбойнику и помогает бродячий татарский загон, то несомненно, что это какая-либо горсть, разбойничья шайка – не больше: у нас с Крымом мир, и хан его не нарушит так нагло, без предуведомлений, без предварительных требований… и ради кого? Ради какого-то безвестного хама! И я без преувеличений скажу, что эта горсть не вступит даже с нами в битву, а рассеется, как полова от дыхания ветра… Да и правда, уж кого-кого, а татар нам бить не в диковину: кромсали мы и грозные силы за жарт, а такую ничтожную горсть трусливых шакалов раздавим, как мух… и мокрого следа не останется!
Задор и уверенный тон гетмана ободрил вельмож. Один только Потоцкий относился совершенно безучастно к этим сообщениям или, проще, ничего не слушал, а может быть и не слыхал: убитый потерею сына и позором поражения, расшатанный вконец старостью и алкоголем, он чрезмерно, с преувеличенным излишеством предавался излияниям горя, впадая то в бурное бешенство, то в отчаяние, то в апатию.
– Да, – продолжал между тем Калиновский, – так о пресловутых татарах мы не будем и поминать… Ну, так какое же еще войско у этого баниты, кроме иуд и татар? В чем заключаются его грозные силы? – захихикал он презрительно. – В хамье?
– О, оно с каждым днем становится нахальнее… – вставил Корецкий. – Мои разведчики мне доносят, что пустеют кругом совершенно местечки и села… Хлопы на глазах уходят бандами в степь, везут мимо нашего лагеря нагло припасы и фураж неприятелю… Все они – дьяблам их в зубы! – вооружены пиками, и саблями, и даже отчасти самопалами…
– Езус-Мария! – всплеснул руками Сенявский. – Так это организованный мятеж… Кругом нас бунт, а мы… мы очутились по беспечности… среди самого пекла!
– А почему, позвольте вас, пышное панство, спросить, – обвел всех Калиновский внушительным взглядом, – почему хлопы бегут из наших маетностей и пристают к этому бунтарю? Да потому, что волк не заструнчен, а гуляет до сих пор на воле и манит их к себе обещаниями наживы и пьяного разгула. Побеги и бунты нужно гасить там, – указал он энергично рукою на юг, – а не здесь: казни, истребление оставшегося бабья, детей, больных и калек ничуть не могут остановить от побегов здоровых… напротив, усиливают их.
– А нам приносят разорение, – заметил Корецкий, – уничтожают рабочую силу.
– Это подтверждает мою мысль, – продолжал прерванную речь гетман, – казнями их не устрашишь, а грабежом и пожарами разоришь наибольше себя… потому-то единственное и самое верное средство уничтожить мятеж – это поймать главного поджигателя и казнить привселюдно… Как только увидят, что голова этого идола разъезжает по местечкам и селам, сразу смирятся и сядут!
– Так, так! Ясновельможный прав! Поймать этого дьявола, а здесь истреблений и разорений не нужно! – послышались со всех сторон одобрительные отзывы.
– Все это вынуждает нас, пышные рыцари и вожди, – продолжал Калиновский, – сняться как можно скорей с лагеря и броситься стремительно на врага… Один натиск наших бессмертных гусар, и вражьи скопища будут разорваны и сметены, как придорожная пыль… В стремительности удара – все наше спасение. Это быдло, упоенное дешевой победой, наверно, теперь опухло от пьянства… татары разметались за грабежом… Ну, налететь и раздавить!
Предложение польного гетмана произвело сенсацию.
Шляхетное панство робко переглянулось между собою: храбриться за ковшами и сметать языком хлопов было одно, а действительно рискнуть двинуться им навстречу и связаться с Хмельницким – было другое.
– Но ведь там, говорят, большие силы, – вырвался после неловкого молчания откуда-то робкий голос.
– Да и татары, – откликнулись в другом конце ставки.
– Лезть очертя голову! – покачал головой Бегановский.
– Войска, видимо, смущены, – просопел Сенявский.
– Стоянкой и бездействием! – резко ему бросил Корецкий.
– Довольно! – поднял тогда голову коронный гетман, ударив рукой по столу. – Довольно безумств! Или нас… не… не научил ужасный, вопиющий урок? А! Мало им мук, мало! – ударил он кулаком себя в грудь. – Ясновельможный пан, – покачнулся он неловко в сторону Калиновского, – предлагает… упорно… все предлагает идти в пустыню… и искать врага… уж лучше поискать… да… прошлогоднего снега…
– Или утраченной отваги, – добавил Калиновский, стиснув зубы, – ужасный урок говорит за меня и служит укором вашей ясновельможности. Я предлагал двинуться всем силам и раздавить сразу врага, не давши ему опериться, а его гетманская мосць изволила послать лишь отряд, составленный преимущественно из схизматов…
Лицо Потоцкого покрылось багровыми пятнами; он затрясся от охватившей его ярости, попробовал было встать, но опять сел и не мог сначала произнести ни одного слова, а только стучал саблей о стол.
– Я прошу его мосць, – задыхаясь и брызгая пеной, прошипел, наконец, Потоцкий, – выражаться осторожней и помнить, что панские мнения мне не указ, что я великий коронный гетман, власть моя во время войны неограничена, нарушение ее есть госу… да… есть военная измена, пусть помнит это его мосць польный и молчит…
– Бывают положения, ваша ясновельможносте, – усмехнулся ядовито польный гетман и положил с достоинством руку на рукоять сабли, – когда молчание и уступчивость будут взаправду изменой отечеству. Но я воздержусь пока, не в силу угроз… потому что над благородным рыцарским сословием не имеет безграничной власти никто, кроме одного пана, – поднял он величественно руку вверх, – а воздержусь из уважения к глубокой, немощной старости.
По ставке пронесся сочувственный шорох.
– Довольно! Баста! – взвизгнул ужаленный гетман. – Прошу слушать… я говорю! – откинулся он надменно на кресле. – Где же враг? Куда, к какому дьяблу идти? На низ или вверх? Добыты ли, черт возьми, эти сведения? Ведь эта псякрев с своими выплодками может быть и в тылу? А мы… дурни, с завязанными глазами будем по степи в прятки играть, пока не попадем в волчью яму? Нам нужно подумать о своем спасении… о себе!
– О себе, о себе! – загомонили, оживились вельможи. – Конечно, о своем спасении… нам нужно стать в более людной местности… под защиту крепостей и ждать подмоги!
– Войско как-то смущено, потеряна уверенность, упал дух, – заметил угрюмо Одржевольский, – Желтые Воды навели панику, жолнеры побегут, увидя многочисленного врага, а то и передерутся: ведь и у нас есть до черта этих схизматских гадюк. Так лучше, по-моему, заранее спокойно отступить, чем отступать под выстрелами врага.
– К чему же удивляться, панове, смущению простых жолнеров, – прищурился язвительно Корецкий, – что побегут от врага? Да ведь мы сами собираемся бежать, не видя даже его, и мне кажется, что напрасно мы прикрываемся якобы неведением о месте нахождения врага. Он идет на нас прямо, а не в обход, и я согласен с польным гетманом, что дружным натиском мы бы ошарашили его, откинули назад, а кто знает, может быть, и разметали бы.
– А отступая, – поднял снова голос Калиновский, бросив Корецкому благодарный взгляд, – мы только даем возможность усилиться врагу; он с каждым днем растет, как лавина, а мы тратим время в бесплодных советах и спорах.
Несколько молодых, запальчивых голосов поддержали польного гетмана и Корецкого; другие набросились на них с криком и бранью; Потоцкий, обуреваемый яростью, только стучал кулаком по столу, но напрасно: трудно было усмирить поднимавшуюся бурю страстей.
– Тише, триста перунов! – крикнул, наконец, неистовым голосом побагровевший от натуги Потоцкий. – Прошу слушать, панове! Я – коронный гетман и не потерплю противоречий. Не нужно мне больше совета: я приказываю отступать всем войскам к Корсуню и немедленно! – сделал он повелительный жест рукой, приглашавший всех удалиться.
Молча, с затаенною злобой, бросая вокруг свирепые взоры, выходили из гетманской ставки предводители, готовые броситься друг на друга. Только Калиновский не утерпел и, сухо поклонившись Потоцкому, процедил на прощанье:
– С болью сердца я подчиняюсь воле коронного гетмана, но клянусь всеми святыми, что она ведет к погибели войска. Дай бог, чтобы при Корсуне не повторились Желтые Воды!
– Без наставлений, ваша милость, – прикрикнул Потоцкий, – я вот сожгу дотла этот Корсунь, чтобы панское злорадное пророчество не сбылось!
Ротмистр стоял у палатки и печальным, убитым взором следил за расходившимся рыцарством; в этом совете оно не проявило ни самоотвержения, ни доблести, ни любви к отчизне, а только грубый, трусливый эгоизм да корыстные, низменные инстинкты. Выходившие из ставки предводители вели себя на свободе еще наглее, еще циничнее.
– Пане хорунжий, – пыхтел и переваливался, торопясь догнать своего офицера, Сенявский, – прошу не слушать ничьих распоряжений, кроме моих: пан у меня служит и повинуется только мне! Сто дьяблов им в зубы! Завели к ведьме в гости да и крутят. А мне наплевать! Лучше подобру-поздорову, пока еще есть время. Стоит ли из-за хамья и беспокойство принимать?
– Мы тут служим гетманским капризам, – продолжал вкрадчиво хорунжий, – а там в это время хлопы разнесут все княжьи маетности.
– Именно, именно! Бей их всех Перун! И я тоже хорош, – озирался Сенявский, удаляясь от гетманской ставки. – Быть наготове!
В другой группе Корецкий горячо доказывал Бега-новскому, что движение к Корсуню – безумие.
– Я не видал, пане, нигде такого бессмысленного положения, как у нас. Старик уже давно должен был бы отдыхать на лаврах. Он и прежде не переносил чужих мнений, а теперь, после потери сына, совсем обезумел: делает возмутительные вещи, польного гетмана ставит ни в грош. Почему же мы должны подчиняться явному безумию?
Но дальнейших слов Корецкого ротмистр уже не расслышал, так как последний скрылся с Бегановским в ближайшей роскошной палатке.
Дальше на площади шли уже ссора и драка между рядовыми жолнерами и драгунами. Из долетавших криков и брани можно было только разобрать, что последние не хотели ничего делать и грозили Хмельницким, а жолнеры обзывали их изменниками.
Ротмистр слушал все это и не верил своим ушам.
Еще так недавно это грозное войско дышало единодушием, дисциплиной и отвагой, и вот полная картина разрушения. А предводители, эти славные рыцари? Давно ли они горели бранным задором, кичились доблестями, готовностью лечь за отечество, и вот в неделю-две такая страшная перемена: все готовы бежать, предать друг друга, оставить отечество на расхищение… Пошатнутся скрепы, зашатается пышное здание и упадет; без фундамента строили, потому и упадет. Вот те, гонимые, и должны были бы быть фундаментом, а теперь остается лишь честно умереть! – побрел он разочарованный, мрачный, убитый в свою уединенную палатку.
Погруженный в свои печальные размышления, он и не заметил, что давно оставил за собой лагерь и шел по чистому полю. Громкий топот конских копыт, шумные крики и звонкий смех, раздавшийся около, заставили его, однако, очнуться и поднять глаза.
Прямо в перерез ему неслась веселая кавалькада. Впереди всех летела на белом коне стройная и красивая амазонка, одетая в темно-зеленый костюм и такую же широкую шляпу с целым каскадом роскошных страусовых перьев, спускавшихся ей на плечо. За поясом прекрасной всадницы торчал серебряный кинжал, а из седла выглядывали чеканные пистолеты. Глаза ее горели; выбившиеся из-под шляпы золотисто-огненные волосы окружали светлым ореолом прелестное, гордое лицо, дышавшее теперь каким-то острым возбуждением.
Ротмистр взглянул на нее и сразу признал в ней пани Викторию. Амазонка тоже узнала его сразу.
– А, пан ротмистр! – крикнула она, осаживая на всем скаку своего горячего коня. – Сюда, сюда скорее! Мы возвращаемся с рекогносцировки. Надо же ободрять слабодушное рыцарство, – бросила она насмешливо-пренебрежительный взгляд на окружавших ее блестящих всадников.
– Не ободрять, но вдохновлять! – заметил с тонкой улыбкой один из ближайших панов. – Присутствие богини войны удесятеряет наши силы, но подрывает их у такого нежного существа, какое нужно только носить на руках, а не подвергать опасности встречи с грубым хлопом.
– Я не боюсь хлопов, как другие! – бросила надменно Виктория.
– С наружностью княгини можно не бояться встречи и с диким медведем, но мы…
– Довольно! – перебила резко слащавого пана Виктория и протянула руку ротмистру, которую тот с чувством прижал к губам.
– Я рада была услышать о спасении пана, очень рада, – произнесла она искренно, бросая на старика ласковый взгляд. – Сегодня же хотела просить пана к себе, чтоб услышать от Него истину об этом несчастном, позорном поражении… Но каким чудом спасся сам пан?
– Меня спас, вельможная пани, один казак, находящийся в войсках Хмельницкого, – ответил ротмистр, устремляя на Викторию пристальный взгляд, – я оказал ему когда-то большую услугу…
Нежная краска медленно сбежала с лица красавицы. Рука, державшая хлыст, вздрогнула.
– Кто? – спросила она неверным голосом.
– Чарнота.
Серебряный хлыстик, который держала в руках амазонка, упал со звоном на землю.
Ротмистр бросился за хлыстом. Виктория тоже нагнулась и почти прикоснулась лицом к лицу.
– Далеко ли Хмельницкий? – спросила она шепотом.
– Я думаю, мы встретимся с ним дня через два. Подавленный стон вырвался из груди Виктории; лицо ее стало бледно, как мрамор, рука ухватилась невольно за сердце.
– На бога! Что с пани? – бросились к ней пышные рыцари.
– Мы говорили пану князю! Ведь это преступление! Такой прелестной бабочке только порхать с цветка на цветок, а не подвергаться опасностям войны… Вот первый испуг, и она опускает свои прелестные крылышки.
– Ошибается панство! – перебила резко шумные восклицания панов Виктория, выпрямляясь в седле. – Легкая бабочка сама летает на огонь! – и, взмахнувши хлыстом, она ударила им со всей силы коня; оскорбленное животное взвилось на дыбы и бешено рванулось вперед…
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 555 – 563.