30. В Хустском монастыре

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Со сходки на леваде некоторые поселяне, из более пожилых и влиятельных, отправились к местному священнику на раду и пригласили с собой деда с хлопцем, как могущих дать указания о мероприятиях окрестных сел и о затеваемых здешним экономом казнях. Старичок священник, кроткий и невозмутимый, выслушал с сокрушенным сердцем рассказ о неистовствах панских расправ и об ужасах народной мести, а когда узнал о предстоящих в его пастве истязаниях и несомненном кровавом отпоре, к которому давно уже готовились поселяне, то со слезами начал просить пришедших не подымать руки на своего православного дидыча, ибо он хотя и мирволит ляхам, а все же веру свою боронит; далее обещал батюшка завтра же отправиться к воеводе и упросить его не только отменить казни, но и удалить пана эконома, раздражающего своей жестокостью поселян.

Наконец, молил он своих прихожан не торопиться хотя с кровавой местью, пока выяснится результат его ходатайств, а лучше-де отправиться в Хустский монастырь, где на послезавтра предполагалось, как его известили, какое-то торжество. Поселяне и сами слыхали об этом святе, а потому и согласились с батюшкой выждать, как кончатся его переговоры с дидычем, а самим скрыться в Хустском монастыре, куда стекутся со всех окрестностей поселяне.

За Гощей, мили за три к югу, на возвышенности, окруженной непроходимыми болотами, среди дикого, дремучего леса, приютился Хустский монастырь. Есть предание, что на том месте скрывался, во время первых гонений на схизматов, какой-то подвижник и что будто католический пан фанатик, охотясь в лесу, затравил его собаками; разъяренная стая растерзала отшельника в клочки, так что от несчастного мученика остались одни лишь хусты; от них-то, когда впоследствии была сооружена на том месте ревнителем о вере Севастьяном церковь, эта обитель и получила свое название.

Зимою, когда все замерзало кругом и покрывалось толстым слоем пушистого снега, со всех сторон протаптывались к монастырю тропинки, и благочестивый люд спешил из ближайших и дальних окрестностей помолиться в святой обители, светившей из мрачного бора для гонимых и обездоленных путеводного звездой. Летом же и весною, когда болотистые низины покрывались водою, лататьем и плесенью, либо предательским мхом, многочисленные пути к монастырю закрывались, и он становился почти разобщенным с внешним миром. Только к августу месяцу, когда топкие места начинали подсыхать, отважные богомольцы решались протаптывать скрытые, одинокие стежки, по которым не без риска можно было проникнуть к мирному убежищу. Такие тропинки, представляя опасности в пути, были совершенно безопасны в смысле погони, и ни одному эконому не могла придти в голову безумная мысль гнаться за беглецами по непролазной топи, оттого к концу лета и собралось достаточно богомольцев в Хустском монастыре; только не прежде зимы они могли опасаться облавы.

Стояла темная ночь. По глухим, страшным трущобам, едва заметными тропинками, известными лишь провожатому, пробиралась с длинными шестами небольшая кучка людей, гуськом друг за другом. Длинным шестом ощупывал каждый направо и налево почву, выбирая более надежные места, а в иных случаях, опираясь на него, должен был перескакивать опасную проталину или бочковину; все это делалось методически, по команде вожатого, произносимой сдержанным шепотом. Ни разговоров, ни восклицаний, ни криков при неосторожных шагах не было слышно; все подвигались с большими предосторожностями молча вперед, словно таясь от преследовавшей их по пятам погони.

Оксане, привыкшей уже к ночным путешествиям по диким дебрям и болотам, теперешняя дорога, в сопровождении большого гурта людей, показалась даже в высшей степени интересной. Ни о каких преследованиях, ни о каких опасностях она и не думала, а об одном лишь мечтала, что в монастыре можно будет наверно разузнать, где гуляют украинские загоны, как к ним добраться, а вместе с ними до батька Богдана и до его дорогой семьи и до…

Господи, как она стосковалась за ними, и за панной Ганной, и за подругами Катрусей, Оленкой, с которыми она так давно разлучилась, – да еще в какую минуту, не приведи бог и вспомнить, – которых оплакивала уже не раз и не надеялась больше увидеть, а они ведь наверное знают, где он… Ахметка… Олекса… Морозенко… он, любый, единый, богом ей данный!.. А что если он убит? И у нее, при одном бесформенном, каком-то страшном предположении, леденела кровь; но молодое сердце снова разогревало ее своей энергичной работой и навевало радужные надежды. «Нет! нет! – что-то шептало ей. – Он не погибнет; ты увидишь его, сияющего радостью, счастливого, прекрасного, покрытого славою… и сгоришь от восторга… от счастья…»

– Тут, братцы, и отдохнуть можно, – разбудил ее от мечтаний голос провожатого, – перебрели первый пояс болота; сюда уже никакая лядская собака не проберется. Пройдем теперь с полмили по сухому, а там снова болото, а за болотом непролазные чагарники да терны, а за ними еще третье болото, а там уже пойдет до самого монастыря непросветный бор.

Путники разлеглись по сухим местам молча, и только по тяжелому их дыханию да по прорывающимся легким стонам можно было заключить, как тяжел был этот переход и как он изнурил их силы. Прошло с полчаса времени. В лесу было совершенно тихо; закрытое пологом ветвей небо не просвечивало нигде; неподвижный воздух полон был удушливой влаги.

– Быть непременно дождю, – заметил наконец вслух дед, кряхтя и поворачиваясь на бок.

– Похоже, – отозвался хрипло сосед, – только пронеси господи хоть до завтра, а то беда: и не вылезешь! Тут и без того таким шляхом как ни торопись, а только к завтрашней ночи едва доберешься.

– Не приведи бог опоздать, – заговорил дед, – и батюшка сказывал, да и все гомонят, что завтра на всенощной будет там великое торжество и что со всех окрестностей собирается на него благочестивый люд, что и казачество даже будет.

– Так, так, это говорят верно, – вставил вожатый, – только вот что мне в диковинку, какое это свято? Уж сколько лет мне доводилось бывать здесь, а в этот день свята не помню… Храм там на спаса, а чтоб теперь…

– Стало быть, есть, коли созывают, – рассудил дед, – может, и новое свято установили святые отцы за вызволенье от панской неволи людей, от лядских кайданов края и от католиков да жидов нашей веры.

– А что думаешь, дид прав, – решил философски вожатый, – только стойте, братцы, тихо… кто-то к нам подбирается.

Все приподнялись на локтях и насторожились. Упало сразу тревожное, мертвое молчание.

Но в чуткой тишине обыкновенное ухо не различало никаких звуков, только обостренный слух передового мог уловить их.

– Идут… сюда пробираются, – сообщил он наконец решительно.

– Откуда? С какой стороны? – спросило несколько голосов. – Быть может, погоня?

– Какое там погоня! – успокоил вожатый встревоженных. – Вон с той стороны идут, от Лишиного… должно быть, тоже в Хусты. Сюда им и путь… со многих хуторов и сел сходятся в этом месте тропинки… а за третьим болотом их еще больше… По-моему, братцы, следует лишинян подождать, чтобы двинуться вместе.

Успокоенные объяснением вожака, все согласились обождать подходивших товарищей. Через полчаса уже ясно слышен был шелест шагов и хруст ломаемых ветвей.

– Кто пробирается? – окликнул их на приличном еще расстоянии вожатый.

– Свои, – ответил, после некоторого молчания, неуверенный голос.

– Кто свои? – повторил грознее вожак.

– Прочане с Лишиного, – ответил кто-то смелее.

– Куда?

– В Хусты, на свято!

– А! Так милости просим до гурту, – пригласил их успокоенный совершенно вожак, – мы тоже туда прямуем.

Вскоре из-за кустов показались тетмные силуэты фигур и послышались вместе с тем скрип и скачки по неровной почве колес. Это всех озадачило.

Дед первый подошел к ним и, поздоровавшись, начал с любопытством осматривать, что бы такое тащили по болотам и непроходимым путям богомольцы?

– Что это у вас такое, добрые люди? – допрашивал он, ощупывая рукой длинные небольшие возы, или скорее дроги, закрытые плотно воловьими шкурами и увязанные, бичевой.

– А разве, диду, не бачите? – ответили уклончиво прибывавшие прочане.

– Возы, что ли? – недоумевал дед. – Только чудные, таких и не видывал от роду. А что же в них напаковано?

– Товар.

– Какой?

– Да… – запнулся передовой, – хай будет тарань, – Чего же это тарань вы везете на свято?

– А чтобы освятили.

– Вот тебе на! – изумился еще больше дед. – Тарань и святить! Да ведь рыба – чисто божье творение, ее и в пост можно есть. За ней какие грехи? Рыба, сказано – рыба. То свинина либо поросятина, так нечистое, его нужно святить, а рыбу и святые едят.

– Ну, а теперь, диду, – засмеялся странно передовой лишинянин, – настали такие времена, что и тарань нужно святить.

– Да покажи хоть, какая это тарань? – сомневался дед, озадаченный и отчасти обиженный смехом. – Что-то чересчур твердая.

– На добрые зубы как раз, – ответило несколько голосов и, приблизившись, стали вежливо отстранять от возов деда. – Теперь, дидуню, до свята рассматривать возов нельзя, а после освящения можете и себе, и своему хлопцу взять по тарани.

– Что ж, диду, – отозвался и вожатый, который тоже с селянами осматривал и ощупывал сомнительные возы. – Коли человек говорит, что не можно, так, стало быть, не следует, а, даст бог, дождемся свята, так и посмотрим.

– Ну, ну, – согласился неохотно дед, раздумывая, что бы такое могло быть в этих возах.

Отдохнули еще немного сошедшиеся прочане и двинулись вместе в путь. Теперь по сухому и несколько возвышенному месту было совершенно удобно идти. В тяжелые возы запрягались все по сменам и к рассвету успели дотащить их- до второго болота. Хотя и блеснуло солнце с утра, но густой и душный туман вскоре заволок его дымкой сгущавшихся облаков, которые начали со всех сторон подниматься на небе. Все боялись дождя и торопились, не щадя сил, перебраться через опасные места днем, чтоб поспеть хотя ранней ночью в монастырь.

По мере приближения к нему, начали встречаться им по пути и другие группы, стекавшиеся со всех сторон к святой обители. Среди них попадались тоже и возы, запряженные людьми, напакованные тоже каким-то товаром. Доискиваясь в мыслях, что могло бы быть в этих возах, дед остановился на одном предположении, что это был или провиант, доставляемый окрестными селянами святой братии, или, еще вернее, награбленное у панов добро, отправляемое частью в дар монастырю, а частью на сохранение.

Была уже ночь, когда сплоченная из многих партий толпа вышла из мрачного бора и остановилась перед крутой, скалистой, и обособленной горой, возвышавшейся, словно круглый хлеб, среди бесконечной лесной равнины. Гора эта была внизу опоясана узкою речонкой, расплывавшейся дальше в болото. На самом темени ее, покрытом курчавым лесом, стоял монастырь. Над ним висела теперь зловещая туча, мигавшая ослепительным сиянием дальних молний.

Дед и Оксана были поражены видом этой затерявшейся среди диких трущоб святой обители, напоминавшей своими зубчатыми стенами и островерхими башнями скорее укрепленное гнездо какого-либо хищника..

Когда небо загоралось фосфорическим блеском, то очертания монастырских стен и башен казались на ясном фоне черными, мрачными силуэтами и внушали душе тайный трепет… Только сверкавшие из-за черных стен кресты двух церквей несколько смягчали давящее впечатление.

После опросов и сообщений гасла, въездная брама отворилась, и откидной мост перекинулся через реку. Неторопливо и чинно стали проходить по нем богомольцы в первый, собственно замковый, двор.

Дед, осмотревшись, заметил, что и здесь стояло немалое число возов с загадочною кладью, увязанных крепко шкурами; но эти возы не затрагивали уже его любопытство, и он с хлопцем поспешил пробраться сквозь галдевшую и суетившуюся толпу в другой, внутренний двор.

Последний обнесен был низенькими жилыми постройками, прилепившимися к круглому муру; эти жилья размежовывались небольшими садиками, обрамлявшими свободный, довольно обширный круг в центре двора, так называемый цвынтарь, среди которого возвышался семиглавый деревянный храм с затейливою звонницей, а другая маленькая церковь ютилась между садиками в углу, совершенно закрытая ветвями яблонь и слив.

Дед с Оксаной вошли в этот двор; но здесь представилась им совершенно другая картина: слабо освещенная церковь была переполнена народом, стоявшим на всех папертях вокруг; среди толпы не было слышно ни гомона, ни восклицаний, ни даже тихого шепота, – все с обнаженными чупринами благоговейно молчали и только усердно крестились при вспыхивавших зарницах приближающейся грозы.

Сняли набожно шапки дед и хлопец, осенивши себя крестным знаменем, и поклонились земно святыне. Стоя на коленях, дед беззвучно шептал горячие молитвы, Оксана… она не могла уложить в слово своей мольбы, а с проступившими слезами смотрела лишь на главы храма, увенчанные восьмиконечными крестами, да чувствовала, как ее трепетавшее сердце расплывалось в каком-то радостном и трогательном умилении.

– Сподобил господь, – прошамкал, наконец, подымаясь тяжело с колен, дед, – и уйти от грозы, и поклониться святыне, и поспеть на всенощную.

– Да, диду, – заговорила взволнованная Оксана. – Совсем, совсем так, как на велыкдень перед заутреней. Вот в Субботове мы, бывало, с семьей пана сотника, теперешнего славного нашего гетмана, целую ночь простоим на деяниях… народу сила, толпа толпой – и наши, и с соседних хуторов, а то, как стали ксендзы запирать церкви, так и с дальних сел… яблоку было негде упасть и в церкви, и на цвынтаре, а кругом – подвод, подвод, – вон как и на том дворе за муром, – все с пасхами, да поросятами, да всякою всячиной… А потом как ударят в звоны, в арматы, как выйдут из церкви с хоругвями, прапорами да крестами, как запоют… Господи, как было весело, как было радостно!

– Вспомнил, сынашу, давнее, – улыбнулся дед. – Стосковался, видно?

– Как не стосковаться? Вот, почитай, второй год никого-то, никого из близких да дорогих не видал, в храме божьем не был, к святым образам не прикладывался.

– Бог милостив! Претерпел немного, да твои молодые года, много еще у тебя впереди жизни, да не нашей, побитой напастями, а счастливой да вольной, – заражался и дед молодою радостью. – Прежде вот, може, в одном лишь Субботове можно было славить господа в церкви, а теперь скоро, коли бог поможет, загудут по всем селам на Украине звоны, и народ обновит свои храмы и без боязни потечет в них широкою рекой благодарить милосердного за вызволенье из кайданов, из тяжкой неволи.

– Ах, когда бы только скорей сбылось ваше слово! Господи, сглянься! – воскликнул хлопец, сложивши молитвенно руки. – Пойдем, войдем в церковь, – заторопил он деда, – а то пропустим большую отправу!

– Не бойся, раньше полуночи она не начнется… да и звоны заговорят, запоют… А мы лучше пока отдохнем на том дворе, а то ноги что-то щемлят…

– Ноги – пустое, а лучше послушаем про новости…

– И то, – согласился с улыбкою дед и поплелся за внуком.

Они очутились снова на первом дворе и начали присматриваться к собравшимся богомольцам.

В разных местах между двумя мурами, внутренним и внешним, группировался массами народ, преимущественно в серых и белых свитках простота, между которой только изредка мелькали жупаны да с красными верхушками шапки. Иные селяне лежали себе в непринужденных позах и, посмактывая коротенькие люлечки, вели между собою таинственную беседу; другие стояли, окружив плотной толпою какого-либо казака, и, затаив дыхание, слушали его рассказы, то одобряя сочувственными возгласами его слова, то отзываясь гневными вспышками на сообщаемые им факты, то воспламеняясь задором; третьи просто безмятежно спали… а там дальше шумно волновалась масса обнаженных голов, среди которой раздавался сильный мужской голос, сопровождаемый рассыпчатым звоном бандуры… Очевидно было, что место здесь еще не считалось священным и составляло круглую, длинную площадь для житейских потреб.

Путники наши подошли к той группе, где оживленно докладывал о чем-то запорожский казак.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 230 – 238.