3

Владимир Пасько

«Здесь не стреляют…» Шеремет прилетел из Афганистана в Союз впервые через один год и одну неделю. От военного аэродрома Тузель, что под Ташкентом до гражданского аэропорта нужно было добираться на такси. Владимир удобно устроился на сиденье «Волги» вполуха слушая болтовню водителя и вполглаза окидывая привычный, похожий на афганский, ландшафт. Казалось бы все хорошо, но внутри нарастало какое-то чувство дискомфорта и даже какой-то неприятной тревоги. Шеремет сначала не понял, в чем дело и лишь потом сообразил – тишина и ощущение беззащитности. Тишина – потому что легковушка летит почти беззвучно по сравнению с привычным «броником». Беззащитность – потому что без оружия едешь в низкосидящей хлипкой легковушке, а не на высоком горбу мощной бронемашины. И в случае чего некуда деться, укрыться, нечем ответить. То ли дело «бэтр»: сидишь на высоте едва ли не два метра над землей, чуть что – вниз, за броню. А мысль, что здесь не бывает «в случае чего» или «чуть что», что «здесь не стреляют…» – эта мысль еще не вошла в плоть и кровь. И будет входить еще ох как долго… Для всех для них.

Так что ж, ребята,

нальем бокалы за тех парней,

Кто отдал жизни

во имя счастья чужих людей,

Кто не увидел за цинком гроба родную мать,

За тех, ребята,

кому досталось в земле лежать!

Да… Счастья для «братского афганского народа» не получилось, а целой полнокровной дивизии в землю лечь – пришлось. Да какое там для них «счастье» – одно горе и кровь. Наша «интернациональная помощь» расколола эту несчастную страну на две большие части – антагонисты, которые, в свою очередь, поделились на множество более мелких, но не менее эгоистично-антагонистичных. Они убивали друг друга несколько лет до нас, но с нашей помощью. Потом почти десять лет – с нашим непосредственным участием. Теперь уже более пятнадцати лет – без нас, но с не меньшим энтузиазмом. И конца-края этому не видно. Не взирая на «дружественную помощь» теперь уже других доброхотов – американцев и иже с ними…

Шеремет вспомнил полковника-афганца, который учился у него потом, после его возвращения оттуда. Полковник был образованным и самостоятельным в суждениях человеком, служил у них в Министерстве обороны. Словно предчувствуя беду, он говорил, серьезно-печально глядя Владимиру прямо в глаза: «Вы не имеете теперь права уходить. Поймите – после вашего ухода начнется резня. Или заберите тогда нас всех с собой». Наивный в своей безысходности человек. Он не понимал, что судьба незадачливых союзников вряд ли будет интересовать кремлевское руководство при принятии политического решения. Скорее всего, ему будет абсолютно все равно, что случится с недавними «товарищами по антиимпериалистическому лагерю». Наши – это не американцы, которые едва ли не пол-Вьетнама вывезли с собой в свое время.

Тот их разговор состоялся в 1986 году, за три года до вывода наших войск. Что сталось с тем полковником и его семьей? Кто его знает. Как и предполагалось, мы ушли сами, практически никого не выводя с собой. Не так, как американцы, которые хоть кого могли из местных спасали. Куда делись десятки тысяч выращенных, воспитанных и обученных нами «красных» афганцев-офицеров, служащих, партийных функционеров и активистов? Какова их судьба? Кто знает. Очевидно, как и у всех коллаборационистов – незавидная.

Прошли годы. И сейчас мы лишь по теленовостям узнаем, что там, где пятнадцать-двадцать лет назад воевали мы против моджахедов, теперь они сами воюют между собой. Саланг, Джабаль-ус-Сарадж, Кундуз и т.д. – всё наши «места боевой славы».

Была еще одна категория афганцев, перед которой мы тоже в долгу. Это учившиеся у нас, в наших учебных заведениях. Подавляющее большинство из них предпочло домой не возвращаться. Никому не нужные – ни Афганистану, ни СССР, – они были брошены на произвол судьбы, на выживание. И они выжили. Но как? Да очень просто – по закону джунглей. И сейчас в государствах – бывших республиках бывшего СССР «афганская мафия» занимает свое прочное место в криминальном мире этих молодых независимых стран.

Что же, за все надо платить. Не смогли мы дать им счастья там, у них дома – теперь они берут его сами тут, дома у нас, горькое свое «счастье».

Невеселые мысли прервал офицер-спецназовец своей не более веселой песней:

Над рыжей пустыней «афганец» задул,

И пыль в «бэтээре» висит.

Мой друг у дороги навеки уснул –

Жилет его пулей пробит.

«Афганец задул…» Горячий сухой ветер, несущий с собой тучи мельчайшей пыли и песка, знойное дыхание мертвой пустыни, он задувал обычно в четырнадцать часов. И пыль действительно висела. Она была всюду – в воздухе, в волосах, тонкой пленкой в тарелке супа, противно поскрипывала на зубах, жующих кусок невкусного черного хлеба. И эта же пыль сейчас засыпает глазницы, которым никогда уже не суждено распахнуться окнами в мир на смуглом от загара, а сейчас матово побледневшем лице.

Царство ему небесное. Это ж надо было так – бронежилет пробить. Очевидно, стрелял снайпер из «бура», да еще может и бронебойным патроном. А может из ДШК. Теперь уже неважно.

Колонну он метким огнем прикрывал,

Душманов из скал выбивал!

Когда же спустился слегка отдохнуть –

Внезапно на землю упал.

Значит – снайпер. Ситуацию смоделировать несложно. Опасная зона и основное направление огня были обычно лишь по одну сторону колонны, с другой стороны – место вроде бы безопасное. Относительно. Наверное, крутые горы. Но там тоже нередко прятались шакалы-одиночки. Которые под шумок тихонько постреливали в спину. И этого бедолагу, очевидно, так же достали.

К скале раскаленной навеки прирос

С открытым для солнца лицом,

А губы шептали ответ на вопрос,

Зачем он покинул свой дом?

«Зачем» – это был вопрос из вопросов. И отвечал на него каждый по-своему. Проще всего было солдатам и сержантам срочной службы – их просто-напросто никто ни о чем не спрашивал. Даже если бы кто-то из них и пытался что-то сказать. Особенно, так скажем, не очень положительное. Как никто не спрашивал, с каким чувством они идут на это весьма опасное дело. Положено – с комсомольским задором. Если же он не очень-то заметен – так и о чувствах солдата или сержанта тоже никто не спрашивал, эта тонкая материя никого особенно не интересовала – ни командиров подразделений, ни их боевых замполитов.

Потому как их тоже в свою очередь не очень-то спрашивали. Не поедешь – положишь партбилет. Ну а это в те времена для офицера – конец карьере. Да еще и все равно ушлют к черту на кулички – не в Афган, так на Дальний Восток или в Забайкалье. Куда царь в свое время на каторгу ссылал. А теперь это нормальное место службы советского офицера лет на пять и более, да еще с семьей. И предпочитал бедный офицер или прапорщик лучше два года одному отмучиться в Афгане, чем пять лет с семьей – в Забайкальском военном округе. К тому же семьи отъезжавших вне очереди обеспечивали жильем. И обычно реально, а не обещаниями. Так что вопрос «зачем» не только для солдат и сержантов, но и для большинства офицеров и прапорщиков был сугубо риторическим и теоретическим.

Он дома был счастлив, как каждый из нас,

Успех и удачу познал.

Грустил о семье, улыбался не раз,

О сыне когда вспоминал.

Отсюда, из Афганистана, оставшаяся в Союзе семейная жизнь представлялась некоей идиллией, раем даже для тех, кто там считал ее адом. Это было святым, не подлежащим сомнению. Это уже потом начинались у многих разборки, по возвращению. Но не у этого парня. Потому что

Но вот его счастье коварно прервал

Бандит автоматным огнем.

И друг, умирая, ответ передал,

Зачем он покинул свой дом.

Он молвил мне тихо: «Я в эту страну

Приехал врагу доказать,

Что можем мы дом свой, детей и жену

С оружьем в руках защищать».

Шеремет зябко повел плечами. «…Его счастье… коварно прервал…бандит…врагу доказать… дом свой, детей и жену…защищать». Что доказать? Что защищать? За тысячи верст от своего дома, на чужой земле? К чему эти высокие слова? Какая чушь! Вряд ли бард сам верит в то, что поет. Как не верил этому ни он сам, ни те, кого он там знал, с кем служил и воевал. Просто ни за что и ни про что вроде бы умирать неудобно, неприлично как-то. Вот они и вынуждены были повторять вслух этот миф, культивируемый и поддерживаемый официальной пропагандой. А на самом деле? Если по-честному – то и воевали, и умирали, кто как мог. Каждый в масштабе своей личности.

Кому и что доказывал прапорщик Чирейкин? Который погиб геройской смертью за неделю до прибытия заменщика. Хотя спокойно мог бы жить, остаться в живых. Он был фельдшером и обеспечивал роту, которая выполняла боевую задачу по сопровождению колонны колесных грузовых машин. В его задачу не входило стрелять, более того – он как медицинский работник в принципе-то даже и не имел права этого делать. Его задачей было оказать помощь раненым, если таковые появятся – и все. Затаиться и ждать. И не высовываться. И – выжить. Но он, этот простой прапорщик, мало в чем, казалось бы, разбиравшийся, кроме своих обыденных служебных обязанностей, рассудил и поступил иначе. Когда был тяжело ранен стрелок – пулеметчик «бэтээра», Чирков оказал ему помощь и сам сел за пулемет. Не взирая на то, что был ранен сам. Но легче. Вторым гранатометным выстрелом был убит водитель, а Чирейкин вновь ранен, теперь уже тяжело. Но он вновь занял место выбывшего – сел теперь за управление машиной. И, истекая кровью, смертельно раненый, вывел ее из зоны огня.

Шеремет до сих пор не мог простить себе, что незадолго перед этим корил его за нерадивость и охлаждение к службе. Что было, скажем прямо, весьма нередким явлением среди подлежащих замене «афганцев». Даже теоретическое обоснование по этому случаю придумали – «заменщик не потеет». И Чирков вроде бы туда же, если по верхам посмотреть. А копнула жизнь глубже – и вон оно как человек повернулся! Он что, за эту официальную идею, далекую от его незамысловатого бытия, отдал свою единственную и неповторимую жизнь, оставив жену вдовой, а сынишку – сиротой? Вряд ли. Просто они, те поколения офицеров и кадровых военных вообще, Той армии были воспитаны на многовековой и славной военной традиции, на незыблемых принципах и правилах военного профессионализма, которые основывались безусловно если не на пылкой любви, то по крайней мере на глубоком уважении к своей Родине, к своему государству, к Армии, к её славным боевым традициям, к своим боевым товарищам. И даже в минуту смертельной опасности у них срабатывали воспитанные годами и вошедшие в плоть и кровь законы и правила этого военного профессионализма, войскового товарищества. Ну а глядя на старших тянулись и младшие – солдаты и сержанты.

Потому что так служили и воевали их старшие братья – отцы – деды – прадеды с незапамятных времен. Не спрашивая – зачем, где и против кого, а просто – молча выполняя свой солдатский долг перед своим народом и его организационным воплощением – государством. Штурмуя Царьград и Кафу, Стамбул и Очаков. Защищая Одессу и Севастополь, обороняя Киев и Сталинград. Освобождая Варшаву и Прагу, беря Берлин и Будапешт. А потом беря Будапешт вновь, а затем и Прагу. Ну а на их время, на их долю выпал вот Афганистан.

Хотя этому парню, в честь которого поминальная песнь, похоже, и до того уже, кое-что и кое-где досталось. В динамике грустно звенели струны и негромко тянул глуховатый голос:

Мой друг на чужбине не первый был раз,

Прошел и «Каскад», и «Зенит».

И знал – если нужно, то каждый из нас

Сынишку его защитит.

Защитить-то защитит, да кто каждый день накормит, обогреет, а главное – воспитает? На скудную пенсию в связи с потерей кормильца – капитана или майора, скажем прямо, не разжиреешь. О нынешних страховках, хоть каких-никаких, тогда и речи не было. Хорошо, если родители покойного или вдовы были более-менее при силе и при возможностях. Иначе – бедность, тоска и безотцовщина. Но тогда мало кто из нас об этом задумывался. Во всяком случае, виду друг перед другом не подавали. А про себя каждому думалось-казалось: кто угодно, только не я. А получалось – как Бог даст. В которого мало кто из нас тогда верил. А давал он всем по-разному. И не всегда справедливо.

Над рыжей пустыней «афганец» задул,

Мой друг у дороги лежит.

Свой выполнив долг, он навеки уснул,

Врастая в афганский гранит.

Песня чем-то разбередила душу. Шеремет протянул руку, остановил ленту. Ответ «зачем он покинул свой дом» был явно не полным. Этого, судя по всему, никто туда не гнал и не тянул. Сам пошел, добровольно.

Добровольно – это по своей, значит, воле. Ну что же, бывало и так. Не очень часто, правда, но и не так уж редко. Обычно – среди профессионалов-офицеров, реже – прапорщиков. Причины – самые разные, но основных – несколько. По ним этих офицеров можно было разделить на несколько основных категорий. Первая по благородству помыслов, взращиваемая-холимая-лелеемая-воспеваемая официальной пропагандой – это как у этого парня: «врагу доказать…» Идеологическая, так сказать, причина. Но она же и наиболее редко встречавшаяся, во всяком случае, в чистом виде, а тем более по прошествии уже первых лет той странной войны. Или быстро улетучивалась под знойным афганским солнцем? Кто знает. В любом случае эти идеалисты погоду не делали.

Гораздо весомее была другая причина, по которой многие офицеры добровольно отправлялись в Афганистан. Имя ей – военный профессионализм, здоровое честолюбие кадрового офицера. Армия не воевала почти сорок лет. Выросли и ушли в запас и отставку целые поколения офицеров и даже генералов, знающих войну лишь по рассказам отцов, книгам и кинофильмам. И тут, после первой массовой замены офицеров, летом 1981-го года, появились прибывшие оттуда очевидцы и популярно объяснили, что там никакая не интернациональная помощь в уборке урожая и ремонте дорог и арыков, как это показывали по телевидению, а просто-напросто война. Хоть и небольшая, и очень своеобразная, но –война. На которой взаправду и воюют, и стреляют. Правда, иногда и убивают, но – не очень часто и не всех. Многие офицеры, особенно молодые, не могли упустить такой шанс – испробовать себя в деле, к которому готовились на протяжении всей своей службы, приобрести собственный боевой опыт. Понюхать пороху, как говаривали в старину. Определяющую роль тут играло, конечно, профессиональное воспитание, честолюбие и здоровый карьеризм. Эти энтузиасты своей военной профессии добровольно изъявляли желание, которое чаще всего охотно удовлетворялось. Писал такой рапорт в свое время и Шеремет. Должность, в которой он хотел послужить в войсках в действующей армии была на ступень ниже той, которую он занимал в военной академии в Союзе. Осторожным кадровикам одного устного его желания было мало, потребовали бумагу. Чтобы потом при любом исходе никаких претензий, если что…

Была и третья категория офицеров, которые добровольно отправлялись считай на войну. Это были, как говаривали в старину «искатели военного счастья и чинов». Эта категория шла в обнимку со второй. Потому что это тоже были профессионалы, только с иной, как говорят психологи, мотивацией, – более-менее откровенные карьеристы. Таких было мало, потому как понятия «храбрец» и «карьерист» обычно как-то редко сочетаются в одном человеке, а тут надо было «дубленкой» рисковать. Но – были и такие, встречались. И эти пострадали, пожалуй, больше всех В том смысле, что у большинства из них расхождение между желаемым-ожидаемым и действительным-полученным оказалось наибольшим. Очень скоро по прибытии в Афганистан они убеждались, что звезды на погоны и на грудь тут звездопадом не сыплются. В огорчении кто закисал, кто быстренько стремился улизнуть, ну а большинство умудрялись все же как-то пристроиться. Зато именно эта категория по возвращении в Союз громче всех била себя в грудь, требуя всех положенных и неположенных льгот и привилегий. И обычно добивалась. Особенно и преимущественно на поприще созидания собственного материально-бытового благополучия.

Ну и особь статьей была четвертая категория. Четвертая по перечню, весьма малая по численности, но едва ли не самая весомая, всемогущая. Это так называемые блатные. Только блатные не по криминальному признаку, а по кадровому – всякого рода сынки-зятьки-племяннички-односельчане-седьмая вода на киселе. Добровольцами их можно было считать лишь условно. Поскольку ехали они не по собственному желанию, а по указанию. Своих покровителей, которым с помощью такой «прокрутки» через Афганистан проще было лепить своим протеже блистательную военную карьеру. Для этих из «Афгана» выжимали все, что только могли – и звезды, и ордена, и должности. Чтоб и на плечи, и на грудь, и под задницу было. Соблюдая при этом надлежащие меры безопасности – участочек поспокойней, но чтобы нужную запись в личном деле обеспечивал. Ротным ведь можно быть и в комендантской роте, и в батальоне охраны, а можно и в разведроте полка, и в разведбате дивизии. По жизни так «дистанция огромного размера», а по бумаге – записи в личном деле, – разницы практически никакой, следующая ступенька все равно начштаба –замкомбата, а то и комбат.

Шеремет очнулся от этих навязчивых ненужно-углубляющих мыслей. Да, много их там было – всяких и разных. Причудливый конгломерат из ста тысяч людских судеб, характеров и мотивов, объединенных общей Судьбой. Которая дипломатично именовалась в средствах массовой информации – ограниченный контингент советских войск в Афганистане. И эти сто тысяч минимум раз в два года полностью обновлялись. А реально – быстрее. Так сколько же тогда он «прокачал» их через себя, Афганистан? По самым скромным подсчетам – от полумиллиона и более. А скольких забрал? Искалечил тела, души, судьбы?

Простой незамысловатый баритон с тоской и болью затянул:

Кабул далекий и безжизненная степь!

Пейзажи эти надоели мне по горло.

Ты многих не дождешься сыновей –

Земля родная, плачь-рыдай от горя.

Тогда, в далеком 1983 году, этот капитан не мог знать, что их будет так много – целых четырнадцать тысяч четыреста пятдесят три. Но своим инстинктом военного человека предчувствовал, что – немало.

Они ушли, покинули тебя.

Им Партия дорогу указала –

Иди и выполняй святой приказ,

Чтоб Родина спокойно засыпала.