Ген риска

Владимир Пасько

После выхода из подвальчика Мазур изъявил желание проводить Шеремета.

– С вашего позволения, пан генерал, если мое общество не есть для вас неприятным…

Владимир улыбнулся на эти захидняцкие «польсько-украйонские» деликатности:

– Да вы ведь знаете, что меня Владимиром Васильевичем зовут. А побеседовать – пожалуйста.

– Благодарю, красно благодарю. Просто я сам служил в войске, субординацию понимаю. Как всегда инструктировал нас комбат перед приездом начальника разведки армии: генерал – он и в Африке генерал, смотрите мне…

– Считайте, что имеете дело с не совсем типичным.

– О, в этом я уже имел возможность убедиться. Так, как вы моего деда «фейсом о тейбл» приложили – такого еще не видел. Тем более, чтобы он стерпел, хотя и не без борьбы, но согласился.

– Дело же не в том, кто кого «приложил», как вы говорите, а – чтобы прекратилось между нами в конце концов это «приложение» насовсем.

– И я о том же! Что они все там в том «КУН – ОУН» большие патриоты – это бесспорно. Тяжело пострадали за неньку-Украину – воздаем почести. Но нельзя же современное, а тем более будущее строить лишь на руинах прошлого!

– Относительно руин, так вы уж, по-видимому, слишком категорически, Евген…?

– Да просто Евген. Мы здесь от русского «по отчеству» понемногу отвыкаем. Так вот, я не оговорился – на руинах. Потому как могучей некогда организации фактически нет. Она себя изжила. Точнее, ее изжили. Усилиями всей карательно-пропагандистской машины СССР и неумолимым временем с новыми историческими реалиями. Я ему сотню раз говорил: те деды настрадались, до конца жизни недалеко, делать нечего, поэтому они и спешат себе памятник соорудить, своему героизму, пока их на тот свет Господь не призвал. Прославляют сами себя, как могут: «бесстрашный друг Искра схватил свой пулемет, и батальон энкаведистов словно корова языком слизала». Кто хотя бы раз был в бою, такого в здравом уме не скажет. А они же и говорят, и пишут… Ну, пусть старые только то и делают, что прошлое и себя в нем прославляют. Но вы, говорю, относительно младшее поколение, давайте вместе с нами придумаем такое, которое бы вело к будущему, а не к прошлому. Нужно строить новое, а не только руины консервировать…

– Это вы уж слишком сурово: то поколение имеет право на историческую память. И если оно о себе в этом отношении немного заботится, так не нам его судить-осуждать. Расскажите лучше, каким вашему поколению новое видится.

Евгений на мгновение задумался:

– Позвольте, Владимир Василевич, пригласить вас на филижанку хорошего кофе. Мой магазин рядом. Там я вам все и расскажу, в удобном кресле, а не на ногах… Тем более, ко мне должен как раз интересный человек зайти, если Вы не против, познакомитесь. Я вас прошу, не пожалеете…

Такой поворот дела Шеремета не очень устраивал. Хотя этот человек и вызывал у него определенную симпатию, но опять в помещение, опять всевозможные напитки – уже поднадоело. Да и знакомиться ни с кем желания не возникало – достаточно уже насмотрелся на своем веку, кто и что ему еще особенно новое может показать и рассказать?

Мазур понял его колебание, торопливо прибавил:

– Все будет как пожелаете, никакого принуждения ни в угощении, ни в общении. Я понимаю, что вы не за тем сюда приехали, чтобы со мной болтать или с моими приятелями. Но мне было бы очень приятно хотя бы немного закрепить наше знакомство. Тем более, что в мой магазин стоит зайти хотя бы посмотреть, хоть на несколько минут. Я вас уверяю…

– А что за человек – интересный?

Евгений и тут понял с полуслова:

– Целиком приличный, умный и интересный – профессор политологии из Львова, создал и возглавляет Центр общественно-экономических исследований.

– Умных и интересных у нас – хоть пруд пруди, только большинство свой ум лишь на свое собственное направляет, а конкретные детали, кто из них как это делает, меня не интересуют.

– Нет, нет – это вовсе не тот человек. Он настоящий патриот и разум свой направляет, куда следует – на общее дело.

– Что, политик? Так вы же знаете, что мне этого нельзя.

– Здесь все абсолютно чисто – общественная организация. Но патриотическая, это действительно так. А человек незаурядный, судите сами: закончил школу с золотой медалью, поступил сам, без блата, в знаменитый Московский физико-технический институт, на кибернетику, аспирантуру закончил в Германии, тогда еще «демократической»-социалистической. Работал в Подмосковье, создал там первую за пределами Украины ячейку Руха. Ну а затем, как и вы, домой вернулся.

– Погоди, как же так, кибернетик – и вдруг профессор политологии? Что-то здесь не стыкуется, как говорят. Наши политологи – они ведь в большинстве своем из прежних марксистско-ленинских философов да историков КПСС, по крайней мере пока еще. А здесь как-то будто не по специальности…

– Да это он уже второе образование получил, в Канаде. Там двоюродная тетя у жены объявилась, помогла обустроиться сначала, а затем он уже и сам, парень башковитый.

– А на черта она ему сдалась, эта политология? И зачем вообще сюда вернулся? Если он со своей специальностью там мог бы жить, как вареник в масле. Я слышал, наши специалисты на Западе ценятся, по крайней мере в этой отрасли.

– Полностью с вами согласен, я сам у него об этом спрашивал. Не за тем, говорит, я из России в Украину вернулся, чтобы отсюда в Канаду выехать. Мало того, что он в Канаде учился – он там еще и докторскую степень получил. А в Америке – профессорское звание. В каком-то провинциальном, правда, университете, но все же… И вернулся.

Владимир лишь пожал плечами. Это уже не просто интересный человек, а даже чудак какой-то – такое счастье в руки поймал и сам же упустил. У него в Киеве достаточно знакомых, которые изо всех сил выпихивают своих детей за границу, причем не столько ради учебы, сколько с потаенной надеждой, что им удастся там пристроиться на “ПМЖ”, пожизненно. Причем среди таких жаждущих и сторонники возрождения СССР, и украинские ура-патриоты. Не говоря уже о тех, кому безразлично и то, и другое, что СССР, что Россия, что Украина – все, кроме собственного брюха…

Повернули под арку, пошли по улице Музейной. Хотя музей отсюда лет уже тридцать как перевели в другое место, название осталось. С той ячейкой национальной памяти, уже на том новом месте, случилась целая история. И громкое дело с осуждением «националистических недобитков». Когда во время создания новой экспозиции в новом помещении попробовали более-менее правдиво воспроизвести историю этого многострадального края. Тогда несколько научных работников вынуждены были стать дворниками или кочегарами, а кое-кто очутился в мордовских концлагерях.

Остановились около знакомого для Шеремета дома. Здесь некогда располагалась мастерская, в которой Левко проходил в юности трудовое воспитание, – ремонтировал замки, электроутюги и всяческую бытовую мелочь. Теперь за зеркальными стеклами стилизованных под начало XX века витрин виднелись не склоненные в работе головы слесарей, а нарядно одетые продавцы, около пирамид с оружием. Золотом на черном фоне сияло: «Магазин «Сапсан».

Мазур сделал широкий гостеприимный жест:

– Вот это и есть мое хозяйство. Добро пожаловать!

Евгений с гордостью показывал свое богатство, сыпля названиями и техническими характеристиками выставленного оружия – охотничьих и пневматических ружей, разных типов пистолетов и револьверов, многочисленных видов ножей, всякого рода снаряжения известных европейских и американских фирм.

– А где же наше? Или хотя бы русское? Знаменитые когда-то «Иж», «ТОЗ», другие? Они ведь, по-видимому, были бы дешевле, чем все это? – обвел рукой Шеремет, обращая внимание на ценники, которые просто поражали своими цифрами.

– Наши так до сих пор и не смогли ничего путевого сделать. По крайней мере, пригодного к продаже. Ну, а россияне… Технические решения неплохие, но качество… Как сделают, так сразу видно. Что они, что наши. А оружие – товар особенный, покупатель, – также. Здесь на шармачка не проходит. Здесь не столько цена, сколько качество играет.

– Что вы имеете в виду? – С интересом спросил Шеремет.

– Понимаете, те, у кого нет денег, оружие не покупают, потому что оно им без надобности. Если для развлечения, так им не до того, а если для защиты, так не за что переживать, кому бедолага нужен? Поэтому наш клиент – человек с достатком, который деньжата имеет, но и считать их умеет. И если уже платить, то за вещь, а не за стреляющую железяку.

– И много таких в Теренграде?

– Раньше было мало, но в последнее время лед тронулся, слава Богу, – Евгений постучал по полированному дереву витрины и пофукал через плечо. – Однако пойдемте ко мне. – Показал на дверь в глубине зала.

Из подсобного помещения вошли в кабинет, из которого узенький глухой коридор вел куда-то в глубину. И входная, и выходная двери бронированы, словно ловушка, машинально зафиксировал Шеремет, входя в «задник».

– Прошу садиться, – с любезной улыбкой пригласил Евген.

Шеремет с интересом осмотрелся вокруг. Красивая мебель, светотехника, телерадиоаппаратура, фотографии на стенах свидетельствовали, что это апартаменты не только для дела, но и для души. Присмотрелся к фотографиям – на всех хозяин в окружении каких-то людей в военной полевой униформе, при оружии. Хотя и люди, и форма, и оружие, и пейзаж на каждом фото разные, незнакомые. Кроме одного, самого первого черно-белого фото, на котором Мазур еще совсем молодой, с небрежно переброшенным через плечо «акаэсом», в сбитой на затылок панаме, в полосатом тельнике. За спиной – силуэты гор.

Хозяин неслышно подошел сзади:

– Узнаете пейзажи?

– Узнаю… Где, когда?

– Асадабад, провинция Кунар. «Отдельный батальон спецназ ВДВ». Восемьдесят четвертый – восемьдесят пятый годы…

– Н-да… Почти рядом. В самое время и в самое пекло…

– Не говорите. Зато есть о чем вспомнить.

– Разве что так. А остальные где? – Хотя об ответе уже догадывался.

– Да сами знаете, где. – Рассмеялся Мазур. – Везде, где только тогда на территории прежнего Союза стреляли. Правда, в Таджикистан не добрался, ни к чему нам там было. А так… Вот – Абхазия, это – Приднестровье, это – Югославия…

– А зачем тебе оно было нужно?

– Да как вам сказать… О гене риска вы, по-видимому, слышали? Так, может, он и стал причиной? А возможно, еще и ген свободы когда-то найдут, по крайней мере я такой чувствую – Мазур невесело улыбнулся, плеснул в бокалы «Хеннеси».

– Позвольте для начала за вас, как за моего гостя, за наше знакомство. А затем уже поразговариваем. Ладно? Дай Боже! – Неспешно до дна выпил душистую жидкость, блуждая мыслями где-то в своем, пригубил кофе. – А теперь относительно вашего вопроса… Как вам сказать? История достаточно долгая и понять ее нормальному человеку непросто…

Шеремет понял, что это один из тех случаев, когда человек и сам стремится выговориться, освободиться от того, что давно мозолит душу.

– Если «афганец» «афганца» не поймет, тогда кто?

Мазур благодарно улыбнулся:

– Тогда слушайте. Понимаете, когда я вернулся из Афгана в институт, до армии во Львовском «политехе» учился, почувствовал себя как-то не в своей тарелке. Как будто переросток среди детворы. Не столько по возрасту, сколько по восприятию жизни. То, что было трудным для них, скажем, принять какое-то серьезное решение или на что-то отважиться, для меня не составляло проблем. И наоборот – проблемой было понять их, их легкомысленность, порхание этакими бабочками. Хотя, что касается меня, так это было даже к лучшему – я стал бесспорным лидером. Но неформальным, так сказать. Потому что к руководящим должностям в комсомоле не рвался, хотя и предлагали. Однако не очень и отказывался, когда патентованные комсомольские болтуны приглашали в президиумы на их сборищах или где-то там помаячить. Потому что у меня и «Звездочка» была, и «За отвагу» – наша и афганская. Женился, родилась дочка.

– Так все будто бы в порядке. Чего же опять на подвиги потянуло?

– Я же сказал: это длинная история. Так вот: когда у нас «Рух» появился, я сразу для себя определился, начал активно помогать. В нашем роду хотя никто и не был причастен к освободительному движению, потому что иначе как бы меня в «спецназ» взяли, но традиций украинских придерживались, все как должно быть. Поэтому ничего странного нет, что я с ребятами и листовки расклеивал, и разные шествия да собрания охранял, и в Киев ездил с колоннами автобусов. Словом, старался для национального дела, как мог, искренне, от души. А у жены моей родители были с Востока, Ляшенки их фамилия. Они приехали во Львов из Харькова по распределению после института работать на автобусном заводе, да так здесь и остались. И им это все очень не понравилось.

– Что – все? Твоя активность?

– Не только. Больше всего независимость. «Как это так, Украина без России, мы всегда были вместе…». Хотя вы и сами знаете эту песню… Вижу, и моя половина начала им подпевать. Я пытался ей объяснить, что к чему, но напрасно. Демонстративно разговаривала в семье только на русском, ребенка учила только русскому. И вот однажды, когда дочка вдруг спросила: «Папа! А почему тебя бабушка с дедушкой «бандерой» называют?» – мое терпение лопнуло. Здесь я не выдержал. Высказал сначала дорогой жене все, что думаю о манкуртах и им подобных, ну а затем взялся за дорогих тестя с тещей, прочитал и им популярный курс украинской истории. С теми фактами «братства народов», о каких они предпочитали вроде бы не знать, а если кто припирал их к стенке, то делали вид, будто ничего плохого не случилось. Миллионы загубленных жизней украинцев? – Так… «ведь этого требовали интересы государства, интересы России…»

– И как, поняли?

– Конечно! Жена сразу забрала дочку и к ним направилась, мы в общежитии тогда жили. А я как раз поехал было с ребятами в Киев, боевое сопровождение колонны, так сказать, как в Афгане. Вернулся через пару дней, а из комнаты совсем все вывезено, только раскладушка и один стул остались. Да еще мои вещи кучей сваленные. Сверху записка: «Не вздумай нас искать. На развод подам сама». Ринулся к ее родителям – нет, соседи сказали: поехали в отпуск. Вот такие-то пироги… – Мазур глубоко затянулся сигаретой.

– Так и не помирились?

– Как видите. Иначе бы я зятем пана Гонты не стал.

– Понятно.

Личная обида этого сильного мужчины, умноженная на характер, убеждения и специфический жизненный опыт, могли завести куда угодно, а не только в Абхазию, Приднестровье или Югославию.

– И что вам понятно?

– Почему опять потянуло воевать? Почему далекая Абхазия?

– Вскоре после моего семейного разлома поехал я со Степаном Хмарой и Миколой Поровским в Крым. Помните – был такой там украинский десант в девяносто втором году?

– Кто этого не помнит! – проворчал Шеремет. Потому что, по его мнению, эта акция дала эффект прямопротивоположный ожидаемому. Вместо усиления позиций молодой украинской государственности в этом специфическом регионе, она лишь спровоцировала всплеск антиукраинских настроений.

– Я вас понимаю: этого действительно не нужно было делать. Но мы ведь хотели, как лучше… Зато я осознал там, насколько опасными для нашей независимости, по крайней мере для нашей территориальной целостности, являются этот регион и ему подобные, где большинство составляют русские и, денационализированные малороссы. А брошенные государством на произвол судьбы украинцы, затравленные и угнетаемые, в своей же стране вынуждены подгибать плечи, отказываться от родного языка, а то и национальности. И которым при таких условиях Украинское государство, которое не поддерживает в них их украинскую сущность, просто не нужно. Это колоссальная проблема. Ведь постепенно тем “потерянным” украинцам становится абсолютно одинаково, где быть «хохлами», людьми второго сорта – то ли в СССР, то ли в Российской Федерации, то ли в «независимой» Украине…

Шеремет молчал, потому что решительно возражать не позволяла совесть патриота, а поддерживать не позволял долг кадрового военного. Наконец нехотя промолвил:

– Так что же с ними делать, если они там такие – и в Крыму, и в Донбассе, и в Криворожье? Мы все – один народ, поэтому должны совместно жить. Время покажет. Нельзя же человека антиукраинцем называть только потому, что он русского происхождения или проживает в Крыму либо в Донбассе.

Мазур бросил резкий взгляд прямо в глаза:

– Ладно, вы человек государственный, я понимаю, что вам не с руки. Да и не о вас лично речь. Только напомню, ведь именно тогда россияне подняли шумиху относительно принадлежности Крыма, а в Грузии продемонстрировали, как это может быть на практике: поддержали сепаратистское движение в Абхазии. Поэтому мы и решили тогда одним выстрелом подстрелить двух зайцев, даже трех: поддержать грузинов в сохранении их территориальной целостности, показать россиянам, что безнаказанно, без крови такое не проходит, и дать боевую выучку своим ребятам.

– Выходит шумиха российских средств массовой информации была небезосновательной?

– Конечно! Русские десантники, которые воевали на стороне абхазов, кричали нам перед атакой: «Хохлы! В плен лучше не сдавайтесь – все равно брать не будем!» Несколько наших погибло. Один Героем Грузии стал, посмертно. В Тбилиси в Пантеоне Славы похоронен.

– И им это нужно было, – сложить головы в чужом крае?

– Война есть война…

– А те, которые вернулись, где они со своей выучкой? Где её применяют?

– Да нигде, если по правде. Сидят себе, занимаются кто чем. Но не может быть, чтобы это было напрасно. Пролитая за свободу кровь напрасной не бывает. Мы еще понадобимся – те, кто умеет не жалеть крови и собственной, и вражьей. Тем более, если это враги Украины.

– В Приднестровье вы ее также “не напрасно” лили? Только теперь уже вместе с русскими казаками против Молдовы?

– Там было совсем другое дело. Вы же знаете, что Приднестровье наше, украинское. Его во времена Союза в Кремле от Украины отчекрыжили, чтобы Молдова стала большей территориально, чтобы союзной республикой ее сделать, а не автономией в составе УССР, которой она до тех пор была. Вот так оно и осталось. Но когда возник вопрос об объединении Молдовы с Румынией, дело мгновенно заострилась. Приднестровцы хорошо помнят, как им когда-то под боярской Румынией жилось. Как и наши буковинцы, кстати. Тут, как говорят, звыняйте, дядьку… Идите себе под румынов сами, а нас, славян, оставьте в покое, тем более на своей же земле.

– Но ведь Приднестровская республика, насколько я знаю, вовсе не на Украину ориентируется.

– Это уже другой вопрос, его решим потом. Главное мы выполнили…

– А в Югославию чего направился? Что там украинцы потеряли? Не миротворцы, а такие, как ты?

– Да как вам сказать… Тут уже синдром какой-то появился. Как у боевого коня на звук трубы. Да и не нравилось мне, что там сербы делали. Они в той Югославии были, как россияне у нас в Союзе. А хорваты – как украинцы. Только они себя все же больше уважают, более готовы за свободу свою бороться. Так почему бы не помочь? Тем более, что район Вуковара, который сербы почти весь уничтожили, украинцами был заселен, давними переселенцами из Галичины.

– Но сербы – православные, а хорваты – католики. Мы же здесь – православные, по крайней мере твое поколение. Так как же так – против своих единоверцев с извечными врагами? С какой стороны ни взгляни – именно так в историческом контексте выходит.

– Единоверцы, говорите… А разве общая вера уберегла украинцев от кровавой расправы русских солдат-православных в 1709 году? Река Сейм стала тогда красной от крови стариков, женщин и детей, как и Ворскла. А виселицы на плотах с повешенными и четвертованными украинскими казаками плыла по Днепру до самого Черного моря. А разве не православными были русские солдаты, которые утопили в украинской крови восстание гайдамаков – Колиивщину? Не православными ли были офицеры генерала Деникина, которые истребляли православных воинов армии УНР более свирепо, чем своих классовых врагов – большевиков? И все это за что? Только за одно – за попытку украинцев быть нацией, хозяевами на своей земле. Что во времена Петра – для кого «великого», для кого «кровавого», что Екатерины – соответственно «великой» и «суки», что Деникина – «спасителя России» и «палача Украины». Так что вера здесь в действительности ни при чем.

Немного подумав, прибавил:

– Вы знаете, это может счастье хорватов, что они другой от сербов веры. По-видимому, именно она усиливает в них ощущение своей самобытности. Да еще алфавит, поскольку язык практически один – сербско-хорватский. А они все же чувствуют себя нацией, собственное государство добыли в борьбе и успешно строят. А не размышляют, как некоторые у нас – нужно ли?..

– Это ты уже слишком, такое противопоставление. Ни к чему.

– А что, не было такого, скажете?

– Не обо всем том, что было, нужно вспоминать, а тем более вести речь. Один поймет так, а другой – иначе. А нам с тем соседом, которого ты упрекаешь, вовек рядом жить, аж пока с лица земли как народ не исчезнем. Так зачем же бередить? А тем более раздражать? Пословицу помнишь – не буди лихо, пока тихо?

– А его и будить в них не нужно, оно у них внутри всегда недремлющее, испокон веков их по миру водит-колобродит, всем ближним и далеким соседям жить спокойно не дает. Особенно кто в их жадные глаза попадет как объект «геополитических интересов». Начиная от их князя Андрея Боголюбского, который Киев страшнее, чем татары разорил, а они его «святым» назвали, и заканчивая нынешними, которые Чечню второй десяток лет в крови топят. И за что? Только за то, что этот крошечный народ стремится свободно жить и быть хозяином на своем лоскутке Земли.

Такой поворот разговора был Владимиру вовсе не по нраву. Не то, чтобы он имел что-то против чеченцев, хотя Шеремет-старший и рассказывал ему кое-что о сотрудничестве достаточно значительной их части с немецко-фашистскими оккупантами. А затем, после освобождения Кавказа, вынужден был принимать участие в депортации этого народа, в жестоком наказании всех в целом за вину всего лишь части. Отец не любил об этом вспоминать, а тем более как-то комментировать.

Не очень-то болел Шеремет и за территориальную целостность России. Поскольку в глубине души не считал эту маленькую страну, завоеванную и порабощенную еще в царские времена, такой же неотъемлемой ее составляющей, как, например, Рязанская или Тульская область. В своем видении истории российской политики на Кавказе он больше доверял мнению Тараса Шевченко и Льва Толстого. Впрочем, у России, если взглянуть на карту, едва ли не две трети территории нажиты-приобретены если не таким кровавым способом, как Чечня, то, в большинстве случаев, «добровольно-принудительно». Поэтому недовольно буркнул:

– Ты что, не понимаешь, чего они так за эту Чечню уцепились? Об эффекте домино никогда не слышал? Посыплется у них – и у нас в некоторых регионах могут зашевелиться. Пожар в доме соседа нам ни к чему…

– Крым имеете в виду?

– Какая разница – какой регион конкретно? Главное, что есть у нас такие уязвимые места…

– Нет, не «есть», позвольте с Вами не согласиться. Россия с Чечней или Украина с Крымом – это две большие разницы. И вы это отлично понимаете. Потому что Ичкерия – это земля, которую испокон веков заселял тот народ. Упоминания об этом в древних письменах значатся еще за семь веков до того, как русская народность образовалась. Напомнить, как тот несчастный народ к России присоединяли?

Мазур подхватился с дивана, взял с полки книжку.

– Вот, послушайте:

За горою горы, хмарою повыти

Засияни горем, кровию полыти...

Глаза Евгения взблеснули каким-то внутренним огнем, он словно стал выше ростом, в мгновение вдохновленный верой в неодолимость духа горцев, чью борьбу за свободу поддерживал, может, рискуя своей жизнью. Как когда-то украинец Яков де Бальмен, которому наш Гений посвятил свою гневную поэму. Мазур листал страницы “Кобзаря” и продолжал с обжигающим прижимом на каждом слове:

И вам слава, сыни горы

Крыгою окути.

И вам, лыцари вэлыки

Богом не забути.

Боритеся – поборете

Вам Бог помагае!

За вас правда, за вас слава

И воля святая!

Шеремет сам достаточно хорошо помнил Шевченков «Кавказ». Читанное когда-то давно, еще в школьные времена, теперь оно приобретало особенное содержание – изначального, настоящего. Рукав сорочки на руке Евгена, которая держала книжку, сполз и обнажился, бросился в глаза достаточно немалый рубец. Неужели?

– Ты там был?

– Где?

– Не притворяйся, понимаешь, о чем спрашиваю – не на курорте же…

– Был. – Настороженно поднял глаза.

– Когда?

– В первую войну, в девяносто пятом.

Евген тяжело поднялся на ноги, взял со стола фотографию в рамке, протянул Шеремету. С нее весело улыбались двое вооруженных до зубов молодых бородача. За их спиной скорбно-незряче взирали на белый свет черными провалами выбитых окон разрушенные дома. На обороте надпись: «За нашу и вашу свободу. Боролись и победили. Боевому другу Жене с вечной благодарностью – Шамиль. Грозный. 1995 г.»

«За нашу и вашу свободу»… Так призывали поляки украинцев к борьбе против русского самодержавия во время своих восстаний в 1830-31 и 1863-64 годах. Но украинские крестьяне не поверили своим польским панам – очень уже беспощадным был их гнёт, – и не только не поддержали, а даже выступили против. Пользуясь случаем отомстить за свои горькие обиды. Теперь ситуация иная. И некоторые отчаянные головы отозвались на тот призыв, стали как бы в ряд с чеченами… Чтобы помочь им воплотить в конечном итоге напутственное слово Великого Кобзаря: «Боритеся – поборете!»

– Во второй раз не ездил, в последнюю войну?

– Нет, не ездил. Да и еще не последняя та война…

– Почему?

– Почему не ездил или почему не последняя?

– И то, и другое.

– Не ездил, потому что не все у них самих так, как надо сложилось. Рассорились, погрызлись прежние боевые друзья, порасходились по своим аулам и районам, каждый захотел первым стать. Хотя и немногие слышали слова Юлия Цезаря, что лучше быть первым в селе, чем вторым в Риме. Не тем начали заниматься, чем нужно. Вместо того, чтобы государство творить, каждый начал себе свое благополучие мелкое лепить. Вот и накрыли их россияне мокрым рядном. Во второй раз ехать как-то не хотелось. Потому что сами свою волю профукали. Ну а то, что эта война не последняя, – в этом я убежден. Не тот чеченцы народ, чтобы смириться с неволей. Это вам не наши, которых стравить, обмануть, подкупить можно запросто, а затем и совсем ассимилировать. Они боролись сто семьдесят лет – и еще столько же будут, пока не погибнет последний. Я их хорошо знаю…

– А ты никогда не задумывался, что будет, когда такие, как ты откуда-нибудь к нам в Крым придут? Не по убеждениям я имею в виду, а по методам их практической реализации? Что тогда?

– Ну, таких как я там были единицы. А единицы, как известно, погоду не делают. А если все же появятся, то все зависит от того – откуда? Если из России – это будет нам на пользу при любом конечном результате: хоть заберут они его у нас, хоть отстоим мы его с большими трудами. Здесь решающее значение будет иметь сам факт агрессии. Потому что тогда даже слепцы у нас прозреют и осознают в конце концов, кто есть кто.

– Ну и что ты думаешь, наши грудью встанут с россиянами за Крым воевать? Чушь несусветная. Бред, яснее говоря! – Шеремет раздраженно крутнулся в кресле.

– Почему бред? Совсем нет. Кто сказал о какой-то там войне? Упаси Господь. Пусть они его забирают силой, русские братья, тот Крым, я лично лишь перекрещусь. Но тогда уже возврата в отношениях у нас не будет. Навеки. А нам как раз только того и нужно. Потому что для нашей независимости если и исходит от чего-то или от кого-то угроза, так это только от нашей собственной воловьей терпеливости, рабского безразличия и холуйской усердности перед дорогим северо-восточным соседом. Поэтому я вовсе не против, если он кое-кого у нас лишит глупых иллюзий относительно своего «братства», «миролюбия» и «справедливости».

– Ну, у тебя и фантазия…

– Почему «фантазия»? Простой анализ геополитической ситуации. Надейся на лучшее, а готовься к худшему. Ситуация в Крыму может ухудшиться, кстати, не только от россиян. Вы же отлично понимаете, что если кто и имеет естественные права на Крым – так это только крымские татары. Все другие – люд может и почтенный, может и хороший, но – пришлый, настоящая родина которого далеко оттуда. И он за ту землю до последней капли крови, вплоть до того, чтобы в нее лечь, драться не будет. Потому что ему проще выехать оттуда. Это татарам некуда ехать из своего Крыма. Как чеченцам из Чечни. А нам из Украины.

– Ну ты и закрутил! Прямо-таки новый жанр – политическая фантастика.

– Вы зря иронизируете. Дай Бог, чтобы я ошибался.

Острая тема постепенно выгорела. Шеремет блуждал взглядом вокруг. Неплохо, даже очень!

– Это все – за счет вашей организации или воевали не только за идею?

– Вы на что намекаете, пан генерал? Повторяете русскую басню, что мы там наемниками были? Тогда я хотел бы для начала сказать: что зато мы нигде против женщин и детей не воевали! И за нас перед миром неньке-Украине краснеть не приходились, нигде кроваво не наследили. Потому что мирное население не уничтожали и не насиловали, и пленных связанных за своей машиной волоком не таскали, и подростков от десяти лет террористами-боевиками не объявляли, да и в «сортирах» также никого не «мочили». Что же касается того, кто за что воюет… Есть давняя украинская басня, еще когда мы под Польшей были и вместе Москву воевали. Во время похода поляки-шляхтичи задирают казаков-украинцев, что вот, мол, шляхта – та за славу на войну идет, а казаки – за деньги. Те им и ответили: кому чего не хватает, тот за то и воюет… Да, нам платили. И неплохо! Иначе на какие такие шиши я бы свое дело раскрутил, за счет которого в настоящий момент почти вся наша организация живет? Но главное все же было – идея свободы, приобретение боевого опыта. А не так, как в настоящее время у вас в армии – все наперегонки в миротворцы рвутся, чтобы заработать какие-то несчастные несколько сотен долларов. Весь мир над вами смеется: в украинском батальоне подполковников больше, чем в любом другом капитанов. Если бы там в действительности стреляли, такого бы не было. В Афганистан я очереди что-то не видел и даже никогда о такой не слышал. А здесь – как к корыту…

– А ты что, их осуждаешь?

– Не осуждаю, но… Это уже не солдаты. Полицаи, торгаши, работяги – кто угодно, но не настоящие бойцы. Потому что их интересует в первую очередь доллар. И, чтобы, не дай Боже, никто не стрельнул, в основном по пьянке или из неосторожности, чтобы тот доллар домой же привезти, не потерять по пути. А нас – нас влечет в первую очередь само дыхание Войны – настоящей рыцарской забавы! А не эти «баксы», «зелень» и тому подобное.

Шеремет тихо наливался бессильной яростью. Бессильной, потому, что во многом этот боевик был прав. Но наконец его прорвало:

– Во-первых, ты сам себе противоречишь. Во-вторых, знаешь ли, как живет тот офицер, о котором ты с таким презрением отзываешься? Ему что, очень хочется таким способом зарабатывать те деньги? Быть посмешищем, как ты говоришь?

Однако Мазур быстро замахал руками:

– Простите, пан генерал, но это уже ваша проблема – сколько и за что вам платят. Армия, которая не способна защитить себя, не вызывает ни сочувствия, ни доверия. Сочувствие вызывают слабые и убогие, а если ваша армия именно такая, так зачем она тогда нужна? Потому что как же тогда она защитит государство? Это есть нонсенс. Доверяют обычно сильным и умным, которые не жалуются на лишения, а добывают то, что им нужно своим умом и силой. Армия, которая ропщет на собственную бедность, выглядит так же комично, как «плачущий большевик». Или, знаете, как в восточной притче: «Все куплю – сказало Злато. Все возьму – сказала Сталь». Если армия не может ни того, ни другого, то она не есть ни «Злато», ни «Сталь», а так себе – бутафория. А бутафорские мечи чего-то достойны лишь в театре, но не в жизни…

Подобная откровенность высказываний в адрес Армии, которая была для Шеремета понятием таким, которое подлежало написанию лишь с большой буквы, смахивала на дерзость и начинала раздражать. Едва лишь он собирался поставить нахала на место, как раздался звонок.

– О, это наш гость, о котором я вам говорил. Минуточку, я сейчас. – И Мазур исчез за дверью.