«Год большого перелома»
Владимир Пасько
«1929 год вошел в историю Советского Союза как год большого перелома на всех фронтах социалистического строительства. В феврале месяце этого года я организовал колхоз “Звезда” и работал здесь председателем колхоза три года. Как же проходила коллективизация в нашем селе? Если в период Октябрьской революции в Недбайках между кулаками и бедняками продолжалась жестокая классовая борьба, то это была борьба с оружием в руках. Кулачество терроризировало бедняков, убивало советских работников и прекратило эту борьбу лишь тогда, когда и бедняки хорошо взялись за оружие и принудили кулаков прекратить свою бандитскую деятельность и бросить оружие. Однако на хозяйственном фронте они борьбы не прекращали. Кулаки старались препятствовать любым мероприятиям советской власти. Они понимали, что коллективизация сельского хозяйства — это как вторая революция, только на хозяйственном фронте, а потому они старались всякими способами препятствовать ей…»
— Что значит “препятствовать”? Это понятие слишком обширное. Под него что хочешь можно подвести — от матерного слова в сердцах и вплоть до гранаты в окно, — заметил Шеремет.
— Гранаты, допустим, тогда уже так просто не летали. И взять на то время было негде, да и кидать, в принципе, некому уже было. Потому что воспитанники товарища Дзержинского, доблестные чекисты также к коллективизации готовились, только по своей линии. Все оружие, которое только можно было, у населения позабирали. Понаходили даже то, о чем давно забыли сами те, кто прятали. Поподчищали и тех, кто мог если не за оружие, то за вилы и топор взяться — тогда мы и услышали впервые, что есть такие Соловки. Как оказалось, это еще дальше, чем то место, где и Макар телят не пас… — Как-то вымученно скаламбурил Дед.
— А вот скажите, пожалуйста. В современной литературе, особенно популярной, настойчиво проводят мысль, что вооруженное сопротивление советской власти не стихало вплоть до тридцатых годов. Приводят примеры крестьянских восстаний практически по всем областям. Так как было в действительности? “Пылала Украина огнем крестьянских восстаний против ненавистной московско-большевистской власти”, или, мягко говоря, не очень?
Старик сердито засопел, собираясь, видно, с мыслями. Наконец проронил неохотно:
— Во-первых, я тебе уже говорил — и некому было, и нечем. А если кто сдуру или из личной обиды и бросался против советской власти — так то были одиночки и долго на свободе не ходили — не тот расклад сил был. Да и толку в тех вспышках было… Только чекистов дразнили и других под удар подставляли — родственников да приятелей. Как “пособников”… — Замолчал, будто вспоминая свое.
— Это первое. А второе что? — Боялся потерять нить Шеремет.
— Второе. Ты о колхозах, которые существовали до 1929-го года, где-то что-то когда-то слышал? Основательное? Чтобы впечатление определенное сложилось?
— Да нет, что-то не вспоминаю, — пожал плечами Шеремет. — А что, были такие?
— И немало, если брать по Украине в целом. Состоянием на двадцать пятый год, когда кулачество опять начало поднимать голову, у нас было пять с половиной тысяч колхозов. А через три года их стало вдвое больше. А ты о них и не слышал толком. Вот тебе еще один ответ на то, как “пылала Украина огнем противобольшевистских восстаний” в то время, в конце двадцатых.
Шеремет молча обдумывал Дедовы слова. В принципе, он не удивлялся услышанному. Но слишком энергично в свое время его убеждали люди, патриотическую позицию которых он не мог не уважать. А оказывается — здесь опять наш национальный романтизм, который изображает нас, с одной стороны, такими себе пасторальными крестьянами с ангельскими добродетелями, а с другой — рыцарями-патриотами. Не задаваясь простой мыслью: а почему же тогда вместе и в итоге все эти распрекрасные люди — украинцы уже в который раз становятся не победителями в борьбе за свою нацию и государство, а традиционно выступают в трех главных ипостасях: либо невинными жертвами хищных инонациональных соседей и пригретых за пазухой приезжих, либо банальными изменниками, либо элементарным быдлом. Которому все равно, кто и как им правит — лишь бы ясли были полны. Или хотя бы не пустые. И тогда — все в порядке, тогда главное — чтобы “цоб-цобе” не забывали своевременно покрикивать. Те, кто сверху сидят…
— Ты чего это там расфилософствовался? — Спохватился Дед, выпустив, очевидно за своим его мысли из-под контроля. — Ты читай дальше, не отвлекайся. Так как времени мало.
«Сначала колхоз наш был очень маленьким — всего пятнадцать семей, всех бывших батраков. Правление состояло из пяти лиц: Козырь Иван Алексеевич, Мищенко Петр Андреевич, Нечипоренко Максим Иванович, Рудь Федор Иванович и я. Председателем колхоза избрали меня».
— Что-то очень уж скромно вы, Деду, пишете, — еще раз пробежал глазами короткие строки Шеремет. — Взгляну я, что мать о том вспоминает.
«Я помню первое колхозное собрание весной 1929 года. Мы пошли всей семьей, потому что приехал фотограф в село, на то время это было чем-то необычным. Мама тоже была колхозницей, отец считал, что его семья должна быть примером для других. В этот день мы сфотографировались — папа, мама, Таня, я, Галя, а Коли еще не было. На фото мы красивенько одеты, но все трое детей босые.
Во время проведения собрания кулаки, чтобы сорвать собрание, подожгли дом тети Марты, отцовой сестры. И как стало видно пожар, то отец сразу сказал людям, что это горит дом моей сестры. Мы туда все побежали, так оно и было, крыша сгорела, потому что из соломы, а стены глиняные, так остались. После этого семья тети, три человека, жила почти полностью на иждивении моих родителей”.
Весной — и всех трое детей босые. — Шеремет вопросительно взглянул на Деда.
— Мама твоя маленькой тогда была, семь лет еще не исполнилось, немного спутала первое собрание с теми, что потом были. Я же говорил, что кулаки всячески пытались препятствовать. “Но беднота села не считалась с кулацкими препятствиями, а шла к нам. На протяжении трех месяцев колхоз пополнился новыми членами и на Первое мая в колхозе уже было свыше двухсот семей”. Вот тогда, в мае, и было то собрание, о котором Манюся пишет. “А на протяжении лета в селе уже было организовано восемь колхозов или девяносто пять процентов всего населения”.
— Практически все село пошло в колхозы? Но задание сплошной коллективизации было поставлено лишь на следующий год, на девятьсот тридцатый?
— Правильно. Но разве мы не коммунисты? А что такое социалистическое соревнование — забыл? Главное — это работать с народом, с людьми, если нужно — с каждым в отдельности.
С каждым в отдельности. Шеремету вспомнился роман “Поднятая целина” величайшего советского писателя Михаила Шолохова, лауреата Нобелевской премии, между прочим, первого из советских. Не последнего ли? Кто знает, докапываться некогда, да и незачем. Потому что если первый его роман —“Тихий Дон”, — еще хотя бы как-то претендовал на объективность, то этот уже был нескрываемой одой коллективизации, “родной коммунистической партии” и ее “надёжному фундаменту — рабочему классу”. Донские казаки служили материалом для громадного эксперимента по “воплощению планов партии” относительно коренного взлома векового уклада крестьянской жизни на “одной шестой части земного шара”. По этому роману был снят одноименный фильм.
Воспитанный на коммунистических традициях не просто вообще, а еще и на семейных — большевика деда, — Шеремет, которому исполнились тогда лишь тринадцать, не только прочитал тот роман, но и посмотрел фильм, как ее поднимают, ту целину, как коллективизируют донских казаков. И какими методами. Будучи уже несколько старшим, он разговаривал как-то с Дедом о том, как практически происходила коллективизация. Разговор услышала баба Векла. И сказала ему потом наедине: “Ты Макара Нагульнова из того фильма помнишь? Вот чисто твой дед был”.
Макар Нагульнов, красавец-казак в военной форме без знаков различия, но с револьвером на боку убеждал “колеблющихся” в правильности коммунистически-колхозных идеалов достаточно доходчиво, применяя к “непонятливым”, а тем более “непокорным” и более весомые аргументы — вплоть до “нагана” включительно.
Шеремет вспомнил об этом уже будучи взрослым, но еще достаточно молодым. Когда у него возникли некоторые сомнения относительно правильности курса, которым вел коммунистическую партию, партию его родного Деда, “наш дорогой Леонид Ильич Брежнев”. С тех пор он лишился некоторых иллюзий как относительно “линии партии”, так и относительно собственной натуры. И все это вместе определило его последующий жизненный путь.
— Ну что, закончил мне кости перемывать? — Прервал его размышления Дед. — Пошли дальше?
— Так ведь дальше в этот период, насколько мне известно „нарушался в первую очередь ленинский принцип добровольности в колхозном строительстве. Кропотливая организационно-разъяснительная работа среди крестьян нередко подменялась грубым администрированием и насилием относительно середняка. Добровольность вступления в колхозы замещалась принуждением под страхом “раскулачивания”, лишения избирательных прав и т.д. В некоторых районах процент “раскулаченных” доходил до 15, лишенных избирательных прав — до 15-20”.
— И откуда ты это все взял? Все это очернительство нашей работы? — С досадой воскликнул Дед.
— Да из книжки, Деду. Вашей же партийной библии. Вот смотрите. — “История Коммунистической партии Советского Союза”. Издание 1959 г. Учебник аж на семьсот страниц. Авторский коллектив — люди одного с вами партийного стажа. Украинца нет ни одного из одиннадцати человек. Написано в Москве, у нас лишь перевели на украинский. Но выпустили тиражом в четверть миллиона экземпляров. Вот рядом учебное пособие, такого же, казалось бы, уровня — “История Украины”. Но — современное. В полтора раза тоньше и тираж в пятьдесят раз меньше. А вы говорите, что у нас националистическая идеология процветает…
— То ваши проблемы, что вы не желаете изучать историю своего народа и своего государства: хоть по уровню, потому что пособие — это не учебник, хоть по тиражу, потому что тираж пять тысяч экземпляров на почти пятидесятимиллионную страну — это просто издевательство над здравым смыслом. Тем более что у вас с предыдущих лет запасы такой литературы еще не созданы. Однако вернемся к колхозам. Мы у себя в Недбайках, если хочешь знать, не только практически завершили коллективизацию, когда другие еще только начинали. Мы пошли дальше. И такого скачка одним принуждением не сделаешь. Читай-читай!
«В начале тысяча девятьсот тридцатого года все колхозы села были объединены в один колхоз под названием село-“коммуна”. В этом огромном колхозе мне и пришлось работать председателем”.
На этих словах Шеремет опять остановился. Удивление вызывало не то, что именно Дед возглавил такого монстра — хозяйство на семьсот дворов. Отважиться и смочь на такое мог только “Макар Нагульнов” — Григорий Горенко, кому же еще в селе такое по силам? Интересовало, прежде всего, что представляла собой то село-“коммуна”, а главное — как смогли объединиться целых восемь независимых “вождей”? Для Украины, особенно нынешней, случай крайне нетипичный, даже парадоксальный. Причем — супер, как любит говорить один его коллега — генерал и математик профессор Назаренко. Взглянул на мамины записи — точно, есть.
«В этом же году была и коммуна организована в селе. 7-летним ребенком я ходила в гости к жене маминого брата. Что мне запомнилось? Женщины были с подстриженными волосами (в селе все носили косы), в укороченных юбках (в селе все носили длинные), все жили в построенном большом (длинном) доме, ели в столовой, дети в садике игрались красивыми игрушками. В общежитии каждая семья имела комнату. Пол был не глиняный, как в сельских домах, а дощатый деревянный. И нам было интересно по нему ходить, нажимая на пятки, чтобы громче гудело. А когда я уже ходила в школу, то обращала внимание, что все ученицы из числа коммунарок были в одинаковых красных с цветками платках, им давали в сельском магазине в первую очередь. В начале голодовки они в школу приносили с собой белый хлеб, а мы уже голодали. Коммуна была на дотации. Позже она стала колхозом под названием “Клич”.
Коммуна была на дотации… За счет кого она на ней была — сомнений не возникало. Облагали налогом единоличников — те только пищали.
— Деду! Можно неудобный вопрос?
— Какой? О статье Сталина “Головокружение от успехов”? О перегибах? О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении? Было в марте тридцатого такое постановление ЦК.
— Именно так. Не были ли все ваши выдающиеся достижения теми же перегибами? Тогда, в двадцать третьем, вы пошли “против паровоза”. Не побежали ли теперь, через шесть-семь лет, “впереди паровоза”?
— Ишь ты, какой наблюдательный! “Против”, “впереди”. А о XVI партконференции, что в апреле 1929-го года состоялась, ты слышал? А ты знаешь, что одним из главных вопросов на ней были пути подъёма сельского хозяйства и генеральная чистка и проверка членов и кандидатов в члены партии? Так где, по-твоему, лучше при таких условиях было быть — “впереди”, или “позади”? Меня уже один раз “чистили”, достаточно. В этот раз также каждого десятого выбросили, словно отребье. А что такое в те времена было носить клеймо “исключенный из партии” — знаешь?
Шеремет точно об этом не знал, но приблизительно себе представлял. Потому что даже во времена его личного коммунистического прошлого, значительно более мягкие, чем времена деда, угроза: “положишь партбилет на стол” — действовала безотказно. И приводила к повиновению если не всех, то девяносто девять и девять десятых.
— А о пленуме ЦК ВКП (б) в ноябре месяце ты знаешь? — не утихал Дед. — На нем товарища Косиора, первого секретаря ЦК ВКП(б) заслушивали как раз о ходе коллективизации? А о том, что товарищ Сталин еще в конце декабря поднял проблему ликвидации кулачества как класса — знаешь?
Шеремет чувствовал себя достаточно неуютно перед натиском Деда. Может, он о тех пленумах и выступлениях вождя когда и слышал, а может и учил, однако со временем забыл. А получается, напрасно. Потому что прошлое — оно всегда с нами. Тем более, если касается таких переломных моментов в жизни громадной страны. Что же касается гениального вождя и учителя — то он был верен себе. Точнее, тогда он еще был просто вождем. Эпитеты добавились позже, после 1934-го. А укоренились после 1937-го. Но до того еще было далеко. Для начала — завершение сплошной коллективизации. А предпосылкой этого было…