3

Владимир Пасько

Не пришел! Ни Саша Сенотрусов, ни тринадцать с половиной тысяч других Саш, Петь, Эдиков, Слав, Дим и сколько там еще у нас есть теперь имен – модных и не модных. Хотя и обещал. Ну да причина выдалась уж больно серьезная. Главная на все времена и для всех племен и народов. И имя ей – Смерть. Только в мирной, сытой, благополучной стране «развитого социализма» эта причина для советского солдата и офицера считалась как бы не существующей: ведь время-то – «мирное»!

И трагедия заката юной человеческой жизни была трагедией только для ее родных, близких и друзей-товарищей. И для самой этой юной жизни. Если только этот солдат или офицер успевал осознать в свой последний миг, что это – Конец. Тот самый, настоящий Конец, после которого уже ничего не остается, нет ни мамы, ни любимой, ни друзей – ничего. Потому что кончилось главное – Жизнь.

Ну а те, кто стоял тогда рядом, но кого она, Смерть, обошла – им оставалось благодарить судьбу за себя и проклинать за него:

Нет, не станем мы плакать –

ведь слезы не красят солдат.

Лишь слезинка блеснет –

и суровее станет наш взгляд.

И второй батальон – нет, не сгинет

в просторах афганской земли.

Так давайте же солнце и счастье

положим в ладони свои!

Солнца и счастья по возвращении домой Валере Южному выпало, очевидно, не так уж много. Во всяком случае, в армии надолго не задержался. Кто знает, что с ним приключилось. Возможно, приобретенный в Афганистане боевой опыт привел его, профессионального офицера, в непримиримое противоречие с повседневной действительностью Армии мирного времени – и он вынужден был уйти? Как не востребованный в данных условиях и даже нежелательный элемент? Если так, то это была трагедия не его одного – многих. Но не только их самих, а и Армии мирного времени, которая не сумела, не смогла или не захотела их, офицеров – «афганцев», принять. Единственных, имевших в то время боевой опыт офицеров. Который, как известно любому курсанту, бесценен. Ибо Кровь цены не имеет. По крайней мере, пролитая в бою. И даже если это не своя, а чужая, вражеская.

Лейтенанта Валеру Южного сменил тягуче-тревожный голос другого лейтенанта:

Опять я иду на заданье,

Смотрю напряженно вперед.

Прощаясь, сказал – «До свиданья!»,

Я чувствую – мне повезет.

Вновь пули играют на нервах,

Зловеще свистят на лету,

Нам надо пройти самым первым

И надо занять высоту.

Очевидно, парень из разведподразделения. «Пройти самым первым» и «занять высоту» – это был прежде всего их удел, их участь и их солдатская честь. Ну а пули, которые «зловеще свистят на лету» – так это был общий удел для всех, пусть себе свистят. Потому что пока ты слышишь их свист – значит, ты жив. Значит эта, свистящая – не твоя. Свою ты не услышишь.

Меня не прельщают награды –

Я просто стать трусом боюсь.

Пройду сквозь любые преграды

И снова живым возвращусь.

Парень, очевидно, спутал «стать» и «слыть». Но смысл в общем-то понятен: надо занять и эту проклятую высоту, и многие другие, потому что иначе – сочтут трусом. А этого любой уважающий, да и не уважающий себя офицер всегда боится, как огня. По крайней мере – обязан, должен. И не только как огня, а, больше того, – смерти. Ибо только тогда он – Офицер.

Что же касается наград – то тут лейтенант явно выдает желаемое за действительное. Награды, конечно, прельщали. Как и положено любому нормальному Солдату. Ибо Солдат воюет за Родину, Честь и Славу. А вещественно-материальное воплощение Чести и Славы – это как раз и есть те награды, о которых бравый лейтенант стыдливо поет, что они почему-то его «не прельщают». Скорее всего, из скромности или потому, что какую-либо просматриваемую взаимосвязь между доблестью и наградой в Афганистане уловить нередко было трудновато. Эту деликатную тему как-то старались обходить, а напрасно. Потому что это было тоже одним из проявлений несправедливости по отношению к этим парням, вынужденным воевать за Родину в дни мира для всех остальных.

Мало зависимо от доблести и геройства, живой и невредимый солдат-рядовой мог претендовать в лучшем случае на медаль «За боевые заслуги». И то если очень повезет. Медаль «За отвагу», а тем более орден «Красной Звезды» – это уже считанным единицам: или исключительным героям, или исключительно везучим, или исключительным негодяям. Чаще эти качества смешивались в невообразимой для нормального человека пропорции. Подавляющее же большинство солдат социалистической Родиной не отмечались никак. Им уже потом, в Союзе, давали медаль с кощунственным, если вдуматься, названием – «От благодарного афганского народа». Эта бессмысленная война давно во всем мире признана позорной. И главаря режима, учредившего эту медаль, «благодарный афганский народ» впоследствии повесил на воротах иностранного посольства, где он от него, от благодарного народа, долго прятался. А медаль осталась и ее носят все бывшие советские воины – «афганцы». По крайней мере раз в году на «афганский» день. Потому как для этого подавляющего большинства эта кощунственная медаль – единственная награда за ту бессмысленную войну. На которой они честно выполняли свой воинский долг: лили горький мужской пот – свой и соленую алую кровь – свою и чужую. В то время как их сверстники об этом понятия не имели и если и проливали пот – то на полях учений, а не сражений, или в постелях своих подружек да на дачных участках. «На производстве» в стране «развитого социализма» особенно «горбатиться» не приходилось. Даже для того, чтобы прослыть «ударником коммунистического труда» со всеми происходящими из этого для «гегемона» различными и разнообразными «трудовыми» льготами и привилегиями, нередко фактически превосходившими Их выстраданные боевые.

Автоматически медаль доблестному советскому воину следовала лишь в одном случае – если приходилось пролить кровь. Свою, естественно, не только чужую.

А при тяжелом ранении можно было и «Красную Звезду» получить. В обмен на потерянную руку или ногу. О большем простой солдат и мечтать не мог. «Автоматом» этот орден ему шел лишь в одном случае – посмертно. А это уж – не дай Бог. В которого он, как простой советский комсомолец, не верил и писал это слово с малой, а не с большой буквы.

Относительно офицеров положение было не много лучшим. Просто все было на ступень выше. Минимум медаль получали практически все. Обычно «За боевые заслуги». Они ее называли иронично «За Бэ Зэ». Намекая на аналогию с ничего не значущей медалью «За безупречную службу в ВС СССР», которую давали в Советской Армии всем без разбору за выслугу лет. Кто в Афгане как-то отличился или повезло – получали орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» третьей степени. Много реже – «Красной Звезды». Очень редко – и то, и другое. Или две «Звезды». Две «За службу…» давать избегали – оставалась всего еще одна степень, а полный кавалер этого ордена имел, в отличие от остальных орденоносцев, некоторые льготы. Предоставлять которые Советская Родина не очень-то торопилась. Лучше уж две, а то и три «Звезды». Вопреки всякой логике. Потому что «Звезда» в отдельности ценилась выше, чем «За службу». Но две или даже три вместе «Звезды» никаких льгот не давали. В отличие от «За службу…».

Следующего за «Звездой» ордена – «Красного Знамени» родному отечеству для афганцев тоже было жалко. Его давали очень немногим, преимущественно старшим офицерам-летчикам, командирам частей и соединений. Вне очереди офицеры получали в награду за кровь – «Красную Звезду», за смерть – «Красное Знамя». В списках представленных к награждению их фамилии подчеркивали красным карандашом – чтобы дали обязательно, не вычеркнули. Потому что если представляли из полка, то сначала «корректировали» в штабе дивизии, потом – в армии, потом – в округе, в Ташкенте, ну а иногда и в первопрестольной. Правда, кто уж туда дошел, тот обычно получал. Но бывало и другое.

Шеремет вспоминает, как именно там, в Москве вычеркнули «Красное Знамя» начальнику штаба дивизии полковнику Кандалову – настоящему боевому командиру. И в то же время этот высокий орден нередко получали штабники, практически не вылезавшие из Кабула, особенно из советнического аппарата.

А надо ли вообще об этом? Шеремет задумался. Наверное, надо. Потому что это тоже один из элементов правды о той войне – как Родина, во имя которой они мучились и страдали в то время, когда их сверстники жили мирной жизнью, ценила их тяжкий воинский труд.

И не только тяжкий, но зачастую и смертельно опасный.

Почему вышло так, что остался один?

Я остался один против Смерти своей.

Все убиты друзья, здесь, на скалах – их кровь.

Но пока я живой – буду мстить за друзей.

«Почему вышло так» – вопрос риторический. В этой странной войне все было без правил, в том числе и собственно боевые действия. Они скорее напоминали охоту: то мы на них, то они на нас. Сейчас, видно, в роли охотников – «духи». Ну а мы – в роли известных по Высоцкому волков. Попали в засаду.

«Буду мстить» – тоже лозунг не бесспорный. Так мы и мстили друг другу без малого десять лет: мы – им, они – нам.

Шеремет вспомнил трофейный душманский агитационный плакат, который больно царапнул его по сердцу. На фоне красивого молодого женского лица в черном платке – контуром карта Афганистана. Из глаз женщины густо катятся слезы. Кровавые слезы. И под каждой этой кровавой слезой – фотографии результатов наших деяний: трупы мирных жителей, кровь, дети с оторванными руками и ногами. Плакат цветной и белые окровавленные бинты на смуглых детских телах будоражили душу.

Но молодой советский бард, очевидно, не видел ни этого плаката, ни следов наших деяний. Ни, тем более, в них не участвовал. Хотя это – вряд ли. А поэтому он в своем каком-то отчаянном веселье выводит, как заклинанье:

Будем здравствовать и любить,

Вечно праздновать – долго жить.

Будем здравствовать и любить,

Ну а главное – с честью жить.

Здравствовать, праздновать, любить, а тем более долго жить – все это было за пределами реальности, недосягаемым миражом, в той, другой жизни. Оставшейся там, где далеко за перевалом Саланг светилась Полярная звезда. Для здешней же жизни оставались лишь два последних слова – с честью жить. Насколько это было возможно на этой странной войне без правил. С честью по крайней мере к своим товарищам. Ну а к тем, другим, чужим и врагам – тут уж, как получится. Как они к нам. А они к нам – круто. И опять круг замыкается.

У меня автомат и сто двадцать патронов.

Да еще пять гранат наготове лежат.

Здесь кругом басмачи – слышу их переклики,

Они знают, что я ими в клещи зажат.

Сто двадцать патронов – четыре «рожка». Стандартная носимая норма. Много это или мало? Тут уж в меру разумения каждого. Кто заменял автоматные рожки на пулеметные – получалось уже сто восемьдесят. Кто их к тому же еще и спаривал – получалось еще больше. Ну а были и такие, кто не брал даже и того, что положено. Особенно офицеры штабов и подразделений обеспечения, из тех, кто не робкого десятка. Они быстро усваивали, что по роду своей воинской деятельности им для всякого случая достаточно двух спаренных пулеметных «рожков» на девяносто патронов. Потому, что если уж «зажмут», как этого лейтенанта – то и двести патронов не помогут. Исход будет все равно один:

Вот уже два часа экономлю патроны.

Рядом трупы врагов, слышен раненых стон.

Но враги все идут, и мне надо держаться,

Лишь один в автомате я оставлю патрон.

Желательно разрывной. Для надежности. А еще лучше – граната «Ф –1». Тут не менее быстро, но без осечек. Да еще и с собой кого-нибудь из «духов» на тот свет можно прихватить. За компанию, чтобы не скучно было. Наши там быстро усвоили, что в плен к «духам» лучше не попадать. Поэтому отбивались обычно до последнего. Ну а тем бедолагам, которые все же попадали по тем или иным причинам – им можно было только посочувствовать. Хрестоматийное понятие «восточная жестокость» здесь обретало свой жуткий реальный смысл, от которого буквально волосы дыбом становились.

Шеремет вздохнул, тяжело задумался. То, что показывают нынче в триллерах – жалкий дилетантизм. В жизни все было не менее кровавым, но более обыденным. И от этого еще более страшным. Вспоминать тошно. Наши обычно не успокаивались, пока не найдут по крайней труп исчезнувшего солдата или офицера. Закон был простой: если нет у нас – значит, он у них. Если у них – значит, вернуть – добыть любой ценой. «Пропал без вести» – за это спрашивали и карали беспощадно всех к тому причастных и непричастных командиров и начальников. Поэтому – искали. И, как правило, находили. Даже порой в тех местах, которые обшаривали уже по несколько раз. Это обычно после того, как проводили «воспитательно-разъяснительную работу» со старейшинами кишлаков. Когда, отчаявшись уже найти, собирали аксакалов и в доступной популярной форме объясняли, что «если не отдадите хотя бы труп – «сотрем к… матери ваш е…й кишлак с лица земли. Вместе с вами и вашими е…и баранами». Богатство русского языка, решительность тона и выражения лиц шурави не оставляли сомнений, что именно так и будет. Аксакалы уходили советоваться, а вскоре мы находили того, кого искали. Точнее, то, что от него осталось. «Тот, кто однажды видел это – тот не забудет никогда…», как пелось в одной из песен о Великой Отечественной… Правда, по другому поводу. Ибо та война была все же более цивилизованной, что ли. Если можно так выразится. И фантазия испорченного цивилизацией немецкого эсэсовца далеко уступала примитивной кровожадности разъярённого темного афганского крестьянина, взявшего в руки оружие против неверных. А тем более еще и немного подученного. Иногда командиры специально проводили своих солдат мимо истерзанных останков советского воина-интернационалиста. И тогда уже не надо было агитировать, что в плен лучше не попадать. Надо было лишь сдерживать и объяснять, что не все афганцы такие как те, кто сделал это с их товарищем. Но старания политработников далеко не всегда давали должный эффект. Тем более, что психология какого-нибудь замполита роты или батальона – непосредственного «воспитателя» солдат, – мало чем отличалась от психологии обычного строевого офицера. По крайней мере относительно того, что принято называть гуманизмом. И тогда начинались непомерные жестокости с нашей стороны.

И тогда уже, раз сцепившись, эти кровавые шестерни перемалывали тела и души и наших, и их. Иногда факты неоправданных жестокостей получали огласку и некоторых наших офицеров и солдат пытались привлечь к ответственности и даже судить. Конечно, они были виноваты. Но кто их сделал такими? И что сделало? К счастью, таких случаев было немного. Привлечения к ответственности, имеется в виду…

От невеселых мыслей отвлек приятный красавец-баритон безымянного авиатора:

Лишь багряное солнце из-за гор выплывает,

Тишину разрывает грохот мощных турбин.

И не в мирное небо самолеты взлетают,

Потому что душманы стреляют по ним.

И стреляют, и иногда даже попадают. Не так часто, как хотелось бы им, но и не настолько редко, как хотелось бы нам. Шеремет вспомнил, как летел на службу в Афганистан. В компании с командой спортсменов-альпинистов спортивного клуба ТуркВО. Которые должны были найти где-то в горах сбитый истребитель-бомбардировщик и вытащить летчика. Или то, что от него осталось. Но это же было в какие времена! Когда «Стингеров» еще и в помине не было, а наиболее грозным средством ПВО у духов был ДэШэКа. Потом нашим стало намного сложнее:

Нервы сжаты в кулак – риск большой и опасность

Поджидают ребят за вершиной крутой.

И летят они в небе, самолеты теряя

Лишь бы выполнить долг и приказ боевой.

Шеремету импонировала сохранявшаяся у летчиков, по крайней мере там и в то время, атмосфера некоей избранности их профессии и какого-то рыцарственного отношения друг к другу, по крайней мере, к смерти товарища. Вспоминается гибель вертолетного экипажа «Ми – восьмого» во время штурмовки дивизионной эскадрильей затерявшегося в предгорье кишлачка, служившего базой душманов. Его сбили из ДэШэКа прямо рядом с кишлаком, в зоне ружейно-пулеметного огня. Но разведбат все же отбил то, что осталось от этих троих несчастных.

Останки обычных смертных доставляли в морг. Там их более-менее приводили в порядок, одевали в парадную форму и запаивали в цинковый гроб. Который клали в буднично-неприметного вида большой деревянный ящик из плохо оструганных досок. И «груз – 200» был готов в свой последний путь. Оставалось дело только за «гробовозом» – неприметным обычным Ан–12, который периодически облетал советские гарнизоны в Афганистане, собирая эту жуткую то ли дань, то ли жатву войны и увозя ее в Союз, в Ташкент. «Черный тюльпан» – такое свое мрачно – «романтическое» название, – этот самолет получил уже позднее. Первоначально «Черный тюльпан» это был позывной «пункта сбора погибших военнослужащих», как его тогда официально называли, в Кабуле. Это странное имя такому невеселому учреждению дал, очевидно, какой-то киноман. Не вполне обоснованно позаимствовав название у фильма «Черный тюльпан» с популярным в то время французским актёром Аленом Делоном в главной роли. Ну да дело не в этом, Бог с ним, с названием. Какая разница – «гробовоз» или «тюльпан»? В любом случае его загоняли в дальний конец аэродрома, подходил грузовик, с которого солдаты буднично-сноровисто перекидывали тяжелые неприметные ящики из кузова машины в чрево самолета. Туда же торопливо ныряли сопровождающие – и все, прощай Афганистан! Жаль только, что вместе с жизнью. Но это уже кому как повезет. Ни тебе «спасибо», ни тебе «до свидания», как говорится.

Иное дело летчики. Для прощания со своими погибшими товарищами они выстраивались всем баграмским авиагарнизоном, с Боевым Знаменем и оркестром. Обшитые кумачом гробы плыли на руках во главе медленно двигавшейся под звуки траурного марша серо-голубой колонны авиаторов. Пока не скрывались медленно в чреве специально присланного благородно-могучего Ил-76-го. А не пропахшего смертью и старостью-дряхлостью Ан-12-го – «черного тюльпана».

Мы, «пехота» лишь молча смотрели на эту величественную траурную церемонию. У наших и жизнь стоила дешевле, и смерть проще, и похороны, естественно, не по первому разряду. Или просто они себя больше уважали? Впрочем, американцы своих погибших во Вьетнаме хоронили тоже не так, как мы.

Но это было для тех, кому не повезло. У поющего же баритона были более оптимистичные планы:

Вы же, милые жены, нас встречайте в объятья.

Мы вернемся отсюда на побывку домой.

Вы в глаза нам взгляните и сильнее любите,

Ведь вы долго нас ждали в Кучераве родном.

«В Кучераве родном…» Насколько Шеремету помнится, это забытый Богом авиационный гарнизон где-то в казахстанских степях. Но оттуда, из Баграма, он действительно казался раем земным.

Мы же вам обещаем жить, как вам завещали,

И сберечь свою гордость, и сберечь свою честь.

Нам осталось полгода – это мало иль много,

Вы рассудите сами, коль вернемся домой.