65. Поляки устраивают табор
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
– Табор! – вскрикнул вдруг Потоцкий.
В одно мгновенье возглас этот отрезвил всех.
– Табор! Табор! Возы сбивайте! Копайте рвы! – раздались во всех местах торопливые крики начальников.
В минуту все соскочили с коней. Жолнеры, хорунжие, полковники – все без различия принялись за работу. Одни бросились сбивать возы, другие, схвативши заступы, начали копать рвы, насыпать валы; работа закипела с какою-то лихорадочною, смертельною быстротой. Через полчаса наскоро сбитый обоз был уже готов. Вдруг издали донесся глухой топот множества коней. Все побледнели и молча обнажили сабли; но на бледных лицах столпившихся воинов не было уже больше страха, а горела суровая решимость отчаянья.
Так прошло несколько мучительных минут, топот и крики приближались с неимоверною быстротой. Весь лес наполнился диким, гогочущим шумом. Казалось, какой-то страшный ливень падал с неба, громче, сильнее, сильнее, и вот на края котловины хлынула из лесу татарская конница. Холмы зачернели волнующимися толпами: татары окружили польский обоз тесным кольцом.
– Собаки! Джавры! Трусы! – закричали сверху сотни голосов. – Вот теперь-то мы перестреляем вас всех, как сайгаков!
– Чего ж молчите, неверные псы? – издевались другие. – Ну ж, наводите на нас те пушки и мушкеты, которые побрали у вас казаки!
Крики, насмешки, брань и угрозы смешались в какой-то дикий, хищный вой. Камни, комки земли посыпались на поляков.
Вот один из наездников натянул лук и, прицелившись, спустил тетиву; стрела мелькнула в воздухе, и в тот же момент пораженный насмерть жолнер повалился на землю. Громкими криками приветствовали татары удачный выстрел. Шутка понравилась остальным; охотники стали подъезжать к краю оврага и прицеливаться, выбирая себе цель. То там то сям слышалось после легкого свиста глухое падение тела. Число стрелков увеличивалось все больше и больше. Эта оригинальная и безобидная для татар охота доставляла им, по-видимому, большое удовольствие. После каждого меткого выстрела по всем надвинувшимся рядам раздавались взрывы дикого, адского хохота, перекатывались каким-то чудовищным ржанием, сливались со стонами умирающих внизу и неслись к окраинам этой ужасной балки, где человек-зверь терзал своего собрата и издевался над его мучительною агонией.
Поляки падали один за другим, не имея возможности отразить врага. В ужасе бросались они под фургоны, и телеги, запрятывались в кареты, забирались под лошадей, – меткие стрелы татарские всюду находили своих жертв.
– О Езус! О матко найсвентша! Смерть! Погибель! Они перебьют нас до одного, как кур в курятнике! Упорство безумно! – послышались отовсюду дрожащие отклики, но большинство еще хранило угрюмое молчание.
Вдруг стрельба прекратилась. Татары расступились, и к самому краю обрыва подскакал дикий и свирепый Тугай-бей.
– Йок пек! Собаки! Джавры! – закричал он хриплым, громким голосом. – Сдавайтесь, трусы, на мою ласку! Даю вам на размышление столько времени, сколько требуется для прочтения главы из корана; если же за это время вы не попросите пощады, всех вас перестреляю, как псов, а кого поймаю живьем, отдам вовгуринцам на потеху!
Тугай-бей отъехал. Словно стая диких кошек, сторожащих свою пойманную добычу, расселись татары по краям оврагов и начали перекидываться какими-то гортанными возгласами, не спуская своих хищных глаз с расположившегося у их ног польского обоза.
Поляки вышли из своих убежищ и столпились посреди обоза.
– Панове! – заговорил прерывающимся голосом Сапега. – Мы должны согласиться на предложение татар; теперь уже мы не можем ничего сделать… нам нечем защищаться… у нас нет оружия… Они перестреляют нас, как собак. Ничего у нас не осталось, кроме этой жалкой жизни… К чему же нам лезть на смерть, на муки, когда нам нечего даже и защищать: наши пушки, наши ружья… знамена…
– Сдаться, сдаться! На бога! Скорее! Подымайте белый флаг! – прервали его дрожащие возгласы.
Но в это время раздался голос Потоцкого. Он зазвучал так властно и сильно, что все невольно умолкли и обратили на него глаза.
Поднявшись на высокий пень, Потоцкий казался теперь выше всех головой. Лицо его было бледно, глаза горели каким-то жгучим вдохновенным огнем, на лбу зияла темная рана.
– Панове! – заговорил Потоцкий глухим, пророческим голосом, подымая к небу руку. – Остановитесь в своем безумий! Вы думаете идти против воли того, кого не в состоянии никто победить! Знайте, это господь карает нас за нашу измену отчизне! Он обрек нас смерти, и нам от нее теперь никуда не уйти! Не обременяйте же души своей еще безумным сопротивлением воле того, перед которым мы все предстанем сейчас!
Было что-то страшное, сверхъестественное в его словах и фигуре. Казалось, это говорил толпе не юный предводитель, а карающий ангел, возвещающий людям о дне суда. Смертельный ужас охватил поляков. Потрясенные, все молчали, не спуская с Потоцкого глаз.
– Вы говорите, что у нас ничего не осталось, кроме жизни, – продолжал пламенно Потоцкий, – ошибаетесь: у нас осталась еще честь, которую предлагают вам бросить под нори поганцев… Сохраним же ее, панове, для себя и для славы отчизны. Предстанем, по крайней мере, пред лицом творца не как предатели, не как последние, презренные трусы! Эта смерть – это его кара; так примем же ее честно и смело и хоть этим искупим свой позор!
– Amen! – ответили кругом суровые голоса.
– Amen! – повторил торжественно ротмистр и, сняв шелом, обратился ко всем каким-то несвойственным ему трогательным голосом: – Братья! Простим же мы перед смертью друг другу вины… Вспомним, что много на своем веку пролили невинной крови, много причинили насилий и кривд таким же людям, как и мы… Эта кровь и вопиет к небу, и там, на весах, взвешено все. Но если мы творили неведомо, будучи слепы, то милосердие и ласка божья не имеют границ…
Все обнажили головы и молча опустились на колени. Ротмистр поднял глаза к небу. Он один стоял, словно старый дуб, среди коленопреклоненной толпы.
– Боже, прости прегрешения наши! – начал он взволнованным голосом, и над склоненными головами зазвучали печальные и торжественные слова последней молитвы.
Среди наступившей тишины слышно было, как кто-то повторял торопливо святые слова, кто-то шептал дорогое имя, кто-то передавал товарищу последний завет. Остальные молча пробегали в уме свои житейские дела.
– Еще живем в этой юдоли плача, не освобожденные от уз смертельного тела, но час нашей смерти пробьет через минуту, – продолжал ротмистр. Слова его раздавались отчетливо и громко.
– Что ж вы молчите, псы? – рявкнул с обрыва громкий голос Тугай-бея. – Время прошло! Я не стану ждать!..
Поляки не обращали на него внимания.
– А!.. Шакалы! Так вот вы как! – заревел бешено Тугай-бей с пеной у рта. – Погодите ж, мы вас проучим! Перестрелять их всех до последнего!..
Все молчали и только еще ниже пригнули головы. Никто не думал сопротивляться. Ни крик, ни стоя, ни проклятья не нарушили этой предсмертной тишины. Голос ротмистра раздавался твердо и сильно. Поляки геройски встречали свою смерть.
Среди татар послышалось суетливое движение.
– Подаждь нам, господи, вечный покой, – заключил ротмистр. Все преклонили головы и осенили себя крестом.
Раздался резкий свист, и целый дождь стрел посыпался с четырех сторон на поляков.
– Езус-Мария! – успел еще вскрикнуть молодой поручик и опрокинулся навзничь, с впившеюся в сердце стрелой. Послышалось тяжелое падение в разных местах.
За первым залпом последовал другой, третий, четвертый… Началась бойня, страшная бойня в сумерках потухавшего дня.
Окружив со всех четырех сторон лагерь, татары безбоязненно приблизились к нему шагов на пятьдесят и, стоя на возвышенности, могли направлять во все концы табора стрелы и поражать наверняка свои беззащитные жертвы. Гусары и драгуны были еще отчасти защищены от этого смертельного града латами и кольчугами, кроме того, их закрывали и возы, за которыми они лежали и сидели но лошади, привязанные к возам, брошенные просто среди лагеря, приняли на свои непокрытые спины и шеи весь этот вихрь жал и, пронзенные ими, бились, подымались на дыбы, храпели, отрывались от возов, опрокидывали их и с бешенством метались по замкнутому лагерю, ища выхода. Эти взбесившиеся животные увеличивали еще более смятение и ужас осажденных; малейшая попытка выскочить из прикрытия и усмирить или стреножить коней наказывалась смертью: рой стрел налетал на отважного, и он падал, пронзенный ими, в конвульсиях.
Так прошло с полчаса. Положение делалось невыносимым.
И ужас, и бессильная злоба, и бешенство отчаянья охватили обреченных на смерть. Самые храбрые души не могли выдержать дальше такой бессмысленной пассивной смерти. Ряды заволновались; глухим раскатом пробежал по ним ропот.
– Что ж это? Нас расстреливают, как баранов, а мы молча стоим и не платим ничем им за смерть!
– На раны Езуса, то правда! – схватился за голову Потоцкий и, взмахнувши своей украшенной каменьями саблей, крикнул громким, энергичным голосом:
– За мною ж, друзи, на вылазку! Умрем все, но умрем не даром, а продадим подороже собакам свою жизнь!
– На бога! Мой гетмане! – хотел было остановить геройский подвиг Потоцкого ротмистр, но было уж поздно.
– А мы, друзья, туда! – указал Шемберг на широкий проход, прорванный взбесившимся табуном. – Не посрамимся перед нашим славным героем! Вперед, за мной!
Половина рыцарства и жолнеров бросилась за Шембергом, другая – за Потоцким; но ни тому, ни другому не удалось сделать вылазки: ее упредили татары.
Дикий гик огласил воздух, и, с поднятыми ятаганами и кинжалами в зубах, кинулись татары ураганом в проломы.
– На копья их! – скомандовал Потоцкий. Ставши на одно колено, передние ряды нагнули их и уперли другим концом в землю; вторые и третьи ряды взяли наперевес. Потоцкий силился стать в первых рядах, но ротмистр оттянул его.
– Там надо сильных, любый мой гетмане, – почти молил он, – а ясный мой пан ослабел от раны… Придет и наш черед… теперь на всякого хватит отваги.
Внутри обоза раненые, больные, умирающие приготовились тоже к последней отчаянной борьбе. Обернувши оторванными велетами свою раненую ногу, Сапега приподнялся на колени и, прижавшись к возу спиной, обнажил свой длинный палаш. Кто мог еще подняться, последовал его примеру, остальные лежащие вытянули зубами кинжалы и взвели курки.
С двух сторон лагеря раздался оглушительный, рычащий крик, и татары, пустивши в упор тучу стрел, налетели на копья.
Закипел и там, и тут свирепый, дикий рукопашный бой: крики, взвизги, рычанье, проклятья, стон, лязг мечей, стук ударов, шум паденья, треск костей – все слилось в какой-то адский, потрясающий рев.
Первые ряды татар падали, но на трупы их лезли другие; пронзенные насквозь тянулись все-таки по древкам, чтобы хоть ударить врага кинжалом; с возрастающим остервенением налетали новые татарские силы, но поляки, с мужеством последнего отчаянья продавали свою жизнь страшною ценой; даже падающие в смертельных ранах цеплялись руками, впивались зубами в горла своих косоглазых врагов. Ослепленные каким-то безумием злобы, и кони, и люди сцеплялись, падали и скатывались в окровавленную, барахтающуюся кучу. При серых сумерках, сгустившихся в долине, эти прощавшиеся с жизнью герои в кольчугах и латах, сверкавших тусклым блеском, напоминали каких-то страшных выходцев с того света. Горсть их казалась ничтожною в сравнении с тучей саранчи, охватившей своими бурными волнами весь табор и грозившей ежеминутно затопить его.
Заметя, что уменьшающиеся с каждым мгновением силы поляков сосредоточены только у двух прорывов, где кипел с адским ожесточением бой, татары начали проползать с двух остальных сторон, под телегами, а у самых прорывов, несмотря на отчаянное сопротивление поляков, сила их начинала ослабевать: одни падали под перекрестными молниями ятаганов, другие, истощив до последнего энергию, подавались под страшным напором назад.
У Шемберга от страшного удара о кольчугу какого-то мурзы разлетелся вдребезги клинок, но он схватил в руки страшную дубовую люшню и стал размахивать ею, разбрасывая направо и налево облепивших его татар.
– Гей! Сюда! Сюда, панове! – хрипел он, задыхаясь и чувствуя, что скоро выбьется из последних сил.
Но мало кто мог уже откликнуться на его зов. Кругом падали жолнеры, покрывая своими телами каждый уступленный татарам шаг. Последние рассвирепели и усилили нападение на охраняемый Шембергом пункт.
Ротмистр все еще держался у бреши и косил татар своим полупудовым палашом, словно косой. Багровый, с седыми развевающимися волосами и сверкающими глазами, он напоминал собою какого-то сказочного богатыря из северных саг. Паны не отставали от него, и каждый взмах их кривуль не пропадал даром; но копейщиков оставалось мало; древки ломались, перебивались ятаганами, защитники падали на трупы своих братьев… Потоцкий стоял со своим голубым знаменем в центре; кучка слабых, изнуренных раненых теснилась вокруг своего юного гетмана, а он с окровавленною головой и огненным взором, потрясенный страшною картиной смерти героев, не чувствовал ни боли, ни опасности, а горел душой броситься поскорее в рукопашный бой и повторял отрывисто: «Отчизна, ты не покраснеешь за нас!»
В долине уже было почти темно, но догоравший день бросал еще последние красноватые отблески на возвышенные окраины.
В это время раздался справа страшный крик: «Алла!.»
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 503 – 509.