[Она почти перестала бывать в обществе]

Марко Вовчок

…Она почти перестала бывать в обществе, почти перестала принимать у себя, отпустила гувернантку и учителей и стала сама учить сына. Было время, когда обстоятельства были так плохи, что она вынуждена была просить помощи у родных, купить в долг у одной приятельницы коверное заведение – четыре станка, тюки шерстей, связки узоров и четырех коверниц – и торговать коврами на уездных ярмарках. Чего все это ей стоило, легко можно себе вообразить.

– Я не хочу вас ни в чем упрекать, – говорила она мужу, но видно было, что жизнь ее навсегда уже надломлена.

Михаил Яковлевич был тогда очень мал и отчетливых не только последовательных, но даже отрывочных воспоминаний об этом периоде у него не сохранилось; он знал только, что то был период тяжелый <теперь через много лет уже взрослым человеком он старался>.

Наше нравственное существо незаметно и нечувствительно образуется и складывается по тем меркам, которые нас окружают [нерозб.] чудовищные какие-нибудь события порождают страшные характеры, а [нерозб.] события, при которых [нерозб.] детство Михаила Яковлевича развили в нем. Инстинктивно чувствуя, как управляет матерью одобрение или осуждение троюродной тетушки, он со страхом представлялся всегда этой тетушке и его обыкновенно [нерозб.] желание чем-нибудь перед ней отличиться. Он никогда не любил этой тетушки, ничего в ней не было для него привлекательного, он знал, что и мать тоже ее не любит, за глаза бранит и насмехается над ней, а между тем они обращались с ней, как с самой близкою и доброю им особою. И эта и другие подобные странные отношения тянулись целые годы и входили как-то в плоть их и кровь.

У мальчика не было в детстве ни одной смелой чистой привязанности, слепой и доверчивой. Он, конечно, очень любил мать, но к этому чувству примешивалось столько разных страхов, что оно не давало ему ровно никакого наслаждения. В целом доме царствовала какая-то тягостная атмосфера уважения и почтения к добродетелям матери, и мальчик часто слыхал и твердо заучил, что мать его украшена добродетелями, но это столько же трогало его, сколько заученное описание всяких деяний и подвигов в прописях.

Материнская добродетель всегда как-то держала камень за пазухой и при удобном случае с невыразимым удовольствием бросала им в ближнего – по большей части из-за угла, – и при этом до того мало полагалась на самое себя, что при каждом косом взгляде, при каждом неуважительном слове начинала метаться и плакаться и попрекать собою. С понятием о добродетели у мальчика незаметно соединилось чувство опасности и беспокойства, видение слез, обмороков, ожидание упреков и позорных разоблачений его собственной греховности; он чувствовал себя точно связанным по рукам и по ногам. Потом путы были сняты с него, но целые годы, самые свежие и впечатлительные годы жизни, прошли в этих путах, что ж мудреного, что из него не выработался какой-нибудь скороход и что он на каждом шагу спотыкался; оглядывался и [нерозб.] терпеливо [нерозб.].

Примітки

Уривок з роману «Живая душа».

Чернетка, написана чорнилом.

Час написання – 2-а половина 60-х років XIX ст.

Друкується за автографом, який зберігається у відділі рукописів Центральної наукової бібліотеки АН УРСР, в архіві Марка Вовчка, ф. VII, од. зб. 15.

Публікується вперше.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 133 – 135