1. Никон Печерский (XI в.) — первый историк и археолог древнего Киева
Каргер М.К.
Разнообразные памятники Киева – величественные свидетели многовековой истории древнейшей столицы Русского государства – еще в далекой древности привлекали к себе внимание народа. Пытливый ум народа искал у этих молчаливых свидетелей его далекого прошлого ответы на многие волновавшие вопросы. Глубокий интерес к памятникам седой старины возрастал по мере роста народного самосознания.
Когда во второй половине XI в. в Киеве первые русские летописцы приступили к созданию истории Русского государства, среди разнообразных исторических источников, к которым они обратились, были и различные памятники материальной культуры.
На территории Киева, в различных его концах, в XI-XII вв. возвышалось немало огромных курганов, которые для киевлян той поры были уже памятниками далекого прошлого. Вблизи Печерского монастыря, в урочище, которое и во времена летописца называлось Угорским, находился курган, по-видимому, издавна слывший “Аскольдовой могилой”, а в самом центре Ярославова города, за церковью Ирины, выстроенной кн. Ярославом Владимировичем невдалеке от Софийского собора, был расположен другой курган, называвшийся “Диро[с. 11]вой могилой”. Как известно, урочище Аскольдова могила сохранилось в Киеве вплоть до наших дней, а поисками Дировой могилы с увлечением, хотя и безуспешно, занимались киевские археологи 30-40-х годов прошлого века.
Под 882 г. в Повесть временных лет занесен рассказ, с помощью которого летописец пытался связать древнейшую новгородскую историю с киевской. Предприняв в 882 г. большой поход на юг, Олег захватил Смоленск и Любеч и подошел “к горам Киевьским”. Узнав о том, что в Киеве княжат Аскольд и Дир, Олег решил хитростью завладеть городом. Притворившись купцом, идущим “в Греки” от Олега и Игоря-княжича, он заманил Аскольда и Дира на берег, и там находившиеся в засаде воины Олега убили их [Лавр. лет. 6390 (882) г.].
Передавая эту устную киевскую легенду о гибели Аскольда и Дира и о захвате города Олегом, пришедшим из далекого северного Новгорода, или Ладоги, летописец стремится подкрепить легендарный рассказ ссылкой на вещественные памятники, хорошо известные его современникам-киевлянам. По рассказу летописца, убитых князей
“несоша на гору и погребоша и на горе, еже ся ныне зовет Угорьское, кде ныне Олъмин двор; на той могиле поставил [Олма] церковь святаго Николу; а Дирова могила за святою Ориною” [Там же. Ср. Ипатьевскую летопись под тем же годом. Имя Олмы – строителя церкви Николы – упомянуто только в Ипатьевской летописи].
Языческие курганы, напоминавшие о далеких страницах древнейшей истории родины, привлекали киевского летописца не раз. Рассказав о смерти князя Олега и о погребении его на горе Щековице, летописец и в этом случае не преминул добавить: “Есть же могила его и до сего дни, словеть могыла Ольгова” [Лавр. лет. 6420 (912) г.].
Для подкрепления полулегендарных рассказов о деятельности первых русских князей IX-Х вв. летописец ссылался на языческие курганы, сохранившиеся не только в самом Киеве. На протяжении ста тридцати семи лет летописного повествования (с 882 по 1019 г.) он шесть раз ссылается на старые языческие курганы, связанные народным преданием с историческими лицами, каждый раз отмечая при этом, что могила (т. е. курган, насыпь), о которой идет речь, сохранилась “и до сего дне”, т.е. до того времени, когда писал летописец.
Не только древние курганы привлекает летописец в качестве вещественных исторических источников для подтверждения своего рассказа. Широко пользуется он ссылками на древние городища и особенно часто на различные архитектурные памятники: укрепления, дворцы, храмы, привлекая их для подтверждения своего рассказа о различных событиях.
Повествуя под 980 г. о борьбе Владимира Святославича с Ярополком, летописец писал:
“И приде Володимер Киеву с вой многи, и не може Ярополк стати противу, и затворися Киеве с людми своими и с Блудом; и стояше Володимер, обрывся на Дорогожичи, межю Дорогожичем и Капичем, и есть [с. 12] ров и до сего дне” [Лавр. лет. 6488 (980) г.].
Необходимо подчеркнуть, что речь идет не о крепостных сооружениях, окружавших Киевский Подол в XI-XII вв., а об остатках заброшенных уже временных укреплений, сооруженных дружиной Владимира, подготовлявшейся к штурму Киева.
Повествуя под 945 г. о прибытии в Киев послов византийского императора для заключения договора, летописец сообщает о клятве, которую сам Игорь с языческой частью дружины давал на Перуновом холме, положив на землю оружие, щиты и золото, а христианская часть дружины – в соборной церкви св.Ильи, по поводу которой летописец добавил: “яже есть над ручаем, конець Пасынъче беседы и Козаре” [Лавр. лет. 6453 (945) г.].
Под 988 г. в Повести временных лет читается большой рассказ о Корсунском походе Владимира Святославича, о крещении князя в Корсуни и о вывозе из города различных трофеев. Стараясь различными аргументами подтвердить версию о крещении князя в Корсуни, в противовес другим известиям о его крещении в Киеве, летописец, для вящей убедительности развиваемой им концепции, трижды обращается к архитектурным памятникам Корсуни: “Крести же ся в церкви святаго Василья и есть церки та стоящи в Корсуне граде, на месте посреди града, идеже торг деють Корсуняне”. Однако ссылку на сохранившийся до времени летописца храм он счел, по-видимому, недостаточной, решив добавить и сведения о дворце, в котором жил Владимир в это время: “Полата же Володимеря с края церкве стоить и до сего дне, а царицына полата за олтарем” [Лавр. лет. 6496 (988) г.]. С именем Владимира Святославича в Корсуни были связаны не только “полата”, где он жил, и храм, в котором он крестился. Памятью о событиях, развернувшихся в Корсуни, был еще храм, выстроенный самим Владимиром: “Постави же церковь в Корсуни на горе, идеже съсыпаша среде града, крадуще приспу, яже церкви стоить и до сего дне” [там же].
Памятники, увековечивавшие Корсунский поход, были воздвигнуты и в Киеве, на центральной площади столицы. Летописец не преминул привлечь их для подкрепления рассказа о разгроме Корсуни. Возвращаясь из похода домой, Владимир захватил из Корсуни не только “съсуды церковныя и иконы на благословенье себе”. По средневековой традиции, он забрал с собой в качестве трофеев различные монументы, стоявшие на площадях и улицах покоренного города, и украсил ими свою столицу: “Взя же ида [иды] медяне две капищи и 4 кони медяны, иже и ныне стоять за святою Богородицею (т.е. за Десятинной церковью. – М.К.), якоже неведуще мнять я мрамаряны суща” [там же]. Таким образом, весь ход событий Корсунского дохода и крещения князя, изложенный на основе легенд, записанных летопис[с. 13]цем, подтверждается им ссылкой на целый ряд памятников, сохранившихся до XI-XII вв. как в Корсуни, так и в самом Киеве.
Наиболее поздним примером подобных ссылок на архитектурные памятники является сообщение о торжественном перенесении в 1072 г. тел Бориса и Глеба в новую церковь, выстроенную Изяславом в Вышгороде. Летописец добавил о ней: “я же стоить и ныне” [Лавр. лет. 6580 (1072) г.].
Наряду со ссылками на археологические памятники в прямом смысле этого слова излюбленным приемом летописца являются также попытки установить древнюю топографию частей города, его урочищ, сооружений, мест, где происходили те или иные события, с помощью сопоставления с современной для летописца топографией города, что для читателей XI-XII вв. делало места тех или иных исторических событий конкретными, а самые события более понятными. Так, местоположение древнего города Кия на горе летописец определял словами: “Седяше Кий на горе, идеже есть ныне увоз Боричев” [Лавр. лет., стр. 8].
Определяя территорию Киева времен Ольги, летописец говорит о нем: “Град же бе Киев, идеже ныне двор Гордятин и Никифоров” [Лавр. лет. 6453 (945) г.], а говоря о княжеском дворе в это же время, определяет его местоположение словами: “А двор княж бяше в городе, идеже есть ныне двор Воротиславль и Чюдин” [там же]. Другой княжеский двор, расположенный “вне града”, по словам летописца, находился “идеже есть двор деместиков за святою Богородицею” [там же]. Говоря о многоженстве Владимира, в рассказе о Рогнеде, посаженной на Лыбеди, летописец указывает, что место это находилось там “идеже ныне стоить сельце Предъславино” [Лавр. лет. 6488 (980) г.].
Повествуя под 983 г. о варяге-христианине, сына которого язычники-киевляне хотели принести в жертву богам, летописец отмечает, что двор его находился там, “идеже есть церкви святая Богородица, юже сдела Володимер” [Лавр. лет. 6491 (983) г.].
Описывая битву с печенегами в 1036 г., летописец определяет место битвы там, “идеже стоить ныне святая Софья, митрополья Русьская; бе бо тогда поле вне града” [Лавр. лет. 6544 (1036) г.].
Приведенные выше отрывки летописного текста свидетельствуют о том, что начиная с первых страниц Повести временных лет и вплоть до начала 70-х годов XI в. через летописное повествование красной нитью проходит устойчиво применяющийся прием своеобразной “научной аргументации”, [с. 14] как бы подтверждающей историческое или полулегендарное повествование ссылкой на разнообразные вещественные памятники далекого для времени самого летописца прошлого.
Сам по себе этот факт, не отмечавшийся, насколько нам известно, исследователями древнерусского летописания с необходимой полнотой, представляет значительный интерес как для характеристики работы древнерусского летописца, с одной стороны, так и для уяснения предыстории русской археологической науки, с другой. Необходимо отметить, что исследователи древнерусского летописания, характеризуя отдельные этапы его развития, указывали среди источников, откуда летописцы того или иного времени могли черпать свои материалы, фольклорные источники, упоминая иногда в числе последних и овеянные легендами “мемориальные урочища иди предметы”, в частности древние курганы, связанные с именами исторических деятелей [История русской литературы, т. I. М.-Л., 1941, стр. 262; ср.: М.Д.Приселков. История русского летописания XI-XV вв. Л., 1940, стр. 41]. Однако эти упоминания имели обычно несколько случайный, эпизодический характер, в результате чего и самый прием летописной работы, привлекающий наш интерес, оставался невыясненным и терялся среди многих других особенностей труда летописца, которым исследователи древнерусских летописей уделяли основное внимание.
Если до настоящего времени оставалась невыполненной даже первичная задача систематизации интересующих нас “археологических экскурсов” древнерусского летописца, то вовсе неясным оставался вопрос о том, является ли прием аргументации с помощью привлечения вещественных памятников приемом, характеризующим какого-либо определенного летописца, или же это черта, свойственная древнерусскому летописанию вообще или хотя бы какому-нибудь его периоду.
Как установлено крупнейшими исследователями древнерусского летописания А.А.Шахматовым, М.Д.Приселковым, Д.С.Лихачевым и другими, Повесть временных лет – один из замечательнейших памятников высокой культуры Киевской Руси – является памятником далеко не однослойным.
В составе Повести временных лет, прошедшей после ее создания печерским летописцем Нестором около 1113 г. еще две дополнительные редакции (в 1116 и 1118 гг.), достаточно отчетливо прослеживается три более ранних этапа летописной работы в Киеве. Древнейший пласт, вскрытый А.А.Шахматовым [А.А.Шахматов. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908], названный им условно “Древнейшим киевским сводом”, составленным в конце 30-х годов XI в., является, по признанию более поздних исследователей, наиболее слабым звеном всей концепции Шахматова. Именно этот древнейший пласт киевского летописания получил несколько позже глубоко ошибочную историческую трактовку в трудах М.Д.Приселкова, пытавшегося доказать, что Древнейший киевский свод 1037-1039 гг. представлял собой нечто вроде [с. 15] докладной записки, составленной киевской митрополией, находившейся в руках греков, в Константинополь [М.Д.Приселков. История…, стр. 26-27; ср.: М.Д.Приселков. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси Х-XII вв. СПб., 1913, стр. 82].
Совершенно новое понимание, решительно отличавшееся и от концепции А.А.Шахматова, и тем более от трактовки М.Д.Приселкова, выдвинул в ряде своих работ по летописанию Д.С.Лихачев. Утверждая, что он лишь “продолжил наблюдения А.А.Шахматова”, внося в них “некоторые поправки” [Д.С.Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.-Л., 1947, стр. 75] Д.С.Лихачев, в сущности, разрушил как фикцию реконструированный А.А.Шахматовым Древнейший свод, показав, что воссозданный трудами А.А.Шахматова Свод 1037-1039 гг. “отличается не большей цельностью, чём и сама Повесть временных лет” [там же, стр. 62]. Трудами Д.С.Лихачева было установлено, что не только вставки, переделки и дополнения, но и соединение идейно и стилистически разнородного материала характеризуют Древнейший летописный свод, реконструированный А.А.Шахматовым.
Расслоив Древнейшей свод А.А.Шахматова, Д.С.Лихачев доказал, что древнейшим пластом киевского летописания, “первым произведением по русской историю (как называл его сам автор, заменив термин А.А.Шахматова “Древнейший летописный свод”) было составленное при Ярославе “Сказание о распространении христианства на Руси”. Д.С.Лихачевым была глубоко раскрыта идейная и стилистическая основа этого произведения, вызванного подъемом политического самосознания русского народа и тесно связанного с другими явлениями литературы и всей культуры эпохи Ярослава Мудрого [там же, стр. 62-76].
Этот “первый труд по русской истории”, понимавшейся как церковная история по преимуществу, получил дальнейшее продолжение и развитие в деятельности печерских монахов-летописцев с начала 60-х годов XI в. После водворения в Киеве митрополита-грека, сменившего митрополита Илариона, летописная работа была продолжена в Киево-Печерском монастыре. Здесь первоначальное “Сказание о распространении христианства на Руси” получает дополнения, касающиеся светской, по преимуществу военной истории Руси. Здесь были введены в летопись народные сказания о первых русских князьях, о победах русского оружия и в значительной мере – события из жизни самого Печерского монастыря; здесь же в летописание был введен впервые хронологический принцип изложения по годовым статьям. По словам Д.С.Лихачева, “первое русское историческое произведение, созданное при Ярославе Мудром, разрастаясь добавлениями, сделанными к нему в Печерском монастыре, постепенно становится тем, что мы привыкли называть летописью” [там же, стр. 77]. Характеризуя этот начальный период русского летописания, связанный с Киево-Печерским [с. 16] монастырем, Д.С.Лихачев справедливо утверждал, что не только идейные черты древнейшего русского летописания – его публицистические тенденции, его учительный по отношению к князьям характер, его рассудительность и принципиальность, но и, по существу, все внешние особенности русского летописания – его связь с фольклором, с деловой речью, хронологический принцип изложения и т.д. – все это определилось уже здесь, в Киево-Печерском монастыре [там же, стр. 82].
Трудами А.А.Шахматова и М.Д.Приселкова было неоспоримо установлено участие в печерском летописании сподвижника Антония и Феодосия Печерских – Никона, которого Нестор в житии Феодосия называет “великим”, изображая за неустанной работой, “сидящу и строащу книгы”. М.Д.Приселков выдвигал остроумную гипотезу о том, что под монашеским именем Никона в Печерском монастыре продолжал свою глубоко патриотическую деятельность смещенный с митрополичьей кафедры Иларион [М.Д.Приселков. 1) Очерки…, стр. 181-184; 2) Нестор летописец. Пгр., 1923, стр. 22]. Яркая личная биография Никона позволяет раскрыть и объяснить многие черты киевского летописания той поры, когда последнее было сосредоточено в Печерском монастыре.
Взяв за основу “Сказание о распространении христианства на Руси”, Никон Печерский ввел в него устные предания киевского, новгородского, тмутороканского и северночерноморского происхождения, создав, по словам Д.С.Лихачева, “первую систематическую историю русского народа” [Д.С.Лихачев, ук. соч., стр. 90]. Именно Никон придал своему произведению ту форму летописи, которая легла в основу последующего развития древнерусского летописания.
К первоначальным годам княжения Святополка, отмеченным резкими конфликтами с ним Печерского монастыря, относится составление нового печерского летописного свода, названного А.А.Шахматовым “Начальным сводом” [А.А.Шахматов. Разыскания…, стр. 12 и сл.], а М.Д.Приселковым – “Сводом Ивана 1093 г.” [М.Д.Приселков. История…, стр. 34-36]. Составитель Свода 1093 г. ставил себе публицистические задачи – на примерах древних русских князей он стремился исправить новых. Русская история рассматривалась теперь как назидательное прежде всего и воспитывающее патриотизм чтение [Д.С.Лихачев, ук. соч., стр. 97].
Наконец, около 1113 г. в Печерском же монастыре был создан новый памятник русского летописания – Повесть временных лет, написанная печерским монахом Нестором, дошедшая до нас в переработках двух последующих редакторов, работавших в 1116 и 1118 гг. [А.А.Шахматов. Повесть временных лет, т. I. Пгр., 1916, стр. I-XI] Несмотря на некоторые изменения, внесенные этими редакторами, Повесть временных лет, как это прочно установлено исследователями древнерусского летописания, может считаться созданием печерских летописцев. Нестор соединил в своем произведении материал и осо[с. 17]бенности более старых печерских сводов с их агрессивной антигреческой и общерусской направленностью и вместе с тем придал новому летописному своду “черты официальной сдержанности нового княжеского летописания” [Д.С.Лихачев, ук. соч., стр. 171].
К которому из перечисленных выше исторических пластов Повести временных лет, отражающих весьма различные этапы летописной работы в Киеве с середины XI до начала XII столетия, относятся приведенные выше экскурсы летописца в область вещественных, археологических памятников?
Необходимо прежде всего подчеркнуть, что приведенные выше ссылки летописца на различные древние памятники характеризуются чрезвычайной устойчивостью формулировок. Из восемнадцати ссылок на различные древние памятники в шестнадцати случаях летописец пользуется почти трафаретной формулой.
Рассказ о смерти и погребении Олега заканчивается словами: “Есть же могила его и до сего дни”;
рассказ о смерти и погребении Игоря – словами: “Есть могила его у Искоростеня града в Деревех и до сего дне”;
рассказ о смерти и погребении кн. Олега Святославича – словами: “И есть могила его и до сего дне у Вручего”;
рассказ о смерти кн. Святополка Окаянного – словами: “Есть же могыла его в пустыни и до сего дне, исходит же от нее смрад зол”;
рассказ о разгроме Святославом городов на Балканах – “яже стоять и до днешнего дне пусты”;
рассказ о городах уличей и тиверцев на Днестре – “и суть гради их и до сего дне”;
рассказ об укреплениях, созданных Владимиром под Киевом, – “и есть ров и до сего дне”;
рассказ о церкви Ильи, в которой клялись дружинники Игоря, – “я же есть над ручаем конець Пасынъче беседы и Козаре”;
рассказ о Корсунской церкви Василия, в которой крестился Владимир, – “и есть церки та стоящи в Корсуне граде, на месте посреди града, идеже торг деють Корсуняне”;
рассказ о корсунской палате, в которой жил Владимир, – “полата же Володимеря с края церкве стоить и до сего дне, а царицына полата за олтарем”; подразумевается также: “стоить и до сего дне”;
рассказ о церкви, построенной Владимиром в Корсуни, – “яже церкви стоить и до сего дне”;
рассказ о постановке в Киеве капищ и четырех коней – “иже и ныне стоять за святою Богородицею”;
рассказ о церкви в Тмуторокани, выстроенной Мстиславом, – “яже стоить и до сего дне Тьмуторокани”;
рассказ о церкви Бориса и Глеба в Вышгороде, выстроенной Изяславом в 1072 г., – “яже стоить и ныне”;
и, наконец, рассказ о санях кн. Ольги, сохранившихся в Пскове, – “и сани ее стоять в Плескове и до сего дне”.
Незначительно отличающийся с литературной стороны рассказ о погребении Аскольда и Дира вызван контекстом – “на той могиле (Аскольда, – М.К.) поставил (Олма, – М.К.) церковь святаго Николу (перед этим место могилы определялось словами: “кде ныне Олъмин двор”, – М.К.), а Дирова могила за святою Ориною”.
Повторяющийся неоднократно прием обращения к вопросам “исторической топографии” характеризуется также почти стандартной формулировкой.
Древ[с. 18]нее местоположение “города Кия” летописец определяет словами: “иде же ныне увоз Боричев”;
местоположение Угорского – “кде ныне Олмин двор”;
местоположение города Киева времен Ольги – “иде же ныне двор Гордятин и Никифоров”;
местоположение княжеского двора – “иде же есть ныне двор Воротиславль и Чюдин”;
местоположение другого княжеского двора – “иде же есть двор Деместиков за святою Богородицею”;
местоположение двора варяга – “иде же есть церкви святая Богородица”;
место битвы с печенегами в 1036 г. – “иде же стоить ныне святая Софья митрополья Русьская, бе бо тогда поле вне града”;
местоположение села Рогнеды – “иде же ныне стоить сельце Предъславино”;
местоположение сельца Берестова (времени Владимира) – “еже зовуть ныне Берестовое”.
Общность обоих приемов доказательства, со ссылкой на источники, объективная убедительность которых была столь привлекательна для летописца XI в., дополняемая к тому же тождественностью литературного оформления этих ссылок, склоняет нас к мысли о принадлежности интересующих нас “археологических экскурсов” в тексте Повести временных лет какому-то одному из авторов, работавших над созданием этого сложного летописного свода.
Для того чтобы вывести это предположение из категории историко-литературных догадок, необходимо обратиться к содержанию тех летописных статей, для которых характерны интересующие нас “археологические экскурсы”.
Работами А.А.Шахматова и М.Д.Приселкова было неоспоримо установлено, что ряд тмутороканских событий, случившихся в те годы, когда в Тмуторокани в добровольном изгнании проживал Никон, был внесен в киевскую летопись несомненно им. Никон же внес в летописный рассказ и ряд местных преданий, связанных с более ранними событиями в Тмуторокани, как например фольклорное сказание о поединке тмутороканского князя Мстислава Владимировича с косожским князем Редедею [А.А.Шахматов. Разыскания…, стр. 424 и ел. – М.Д.Приселков. История…, стр. 33. Д.С.Лихачев, ук. соч., стр. 87]. Таким образом, ссылка на сохранившуюся “и до сего дне” тмутороканскую церковь Богородицы, выстроенную Мстиславом, несомненно принадлежит Никону.
Использование фольклора Причерноморья привело Никона и к переработке более раннего рассказа “Сказания” о крещении Руси на основе так называемой “Корсунской легенды” [Д.С.Лихачев, ук. соч., стр. 87; Повесть временных лет, ч. 2. Комментарии Д.С.Лихачева. М.-Л., 1950, стр. 336; ср.: История русской литературы, т. I. М.-Л.. 1941, стр. 271]. Как справедливо отметил Д.С.Лихачев, ряд фольклорных мотивов, свидетельствующих об устном происхождении легенды, которой воспользовался Никон, своей топографической точностью указывают на ее причерноморское происхождение [Д.С.Лихачев, ук. соч., стр. 87].
Действительно, в рассказе о корсунских событиях мы находим и описание деталей устройства водопровода в Корсуни из колодца, расположенного вне [с. 19] города, и точное указание, где стоят “до сего дне” церковь Василия, в которой крестился Владимир, палата, в которой он жил, и палата царицы. Упомянут как памятник корсунских событий и храм, выстроенный в Корсуни самим Владимиром, который также, по летописному рассказу, “стоить и до сего дне”.
Рассказ о корсунских событиях завершается сообщением о том, как в самом Киеве по средневековой традиции были установлены увезенные из Корсуни в качестве трофеев “иды медяне, два капища и четыре кони медяные”, о которых летописец не преминул сказать своей привычной формулой “иже и ныне стоять за святою Богородицею”, добавив при этом, что “неведуще” считают их мраморными.
Таким образом, все четыре ссылки Повести временных лет на архитектурные и скульптурные памятники, стоящие “и до сего дне”, приводимые в подтверждение рассказа об исторических событиях Корсунского похода относятся к тому пласту Повести, который несомненно восходит к Никоновскому своду 1073 г.
По мнению М.Д.Приселкова, Никон, располагая какой-то болгарской летописью, извлек из нее героические подробности войны Святослава с болгарами и греками [М.Д.Приселков. История…, стр. 33]. Таким образом, летописная ссылка на опустошенные Святославом греческие города, стоящие “до днешнего дне пусты”, т.е. превратившиеся в городища, также несомненно принадлежит Никону.
Небезынтересно отметить, что в летописном рассказе о болгарском походе 971 г. есть еще одно место, и по литературной манере и, что важнее, по политической направленности выдающее авторство Никона. Рассказывая о притворстве греков, пытавшихся обмануть Святослава при переговорах, летописец добавляет: “Се же реша Грьци, льстяче под Русью, суть бо Греци лстивы и до сего дни” [Лавр. лет. 6479 (971) г.]. Один из последующих редакторов Свода 1073 г., настроенный более грекофильски, заменил слово “лстивы” словом “мудри” [Ипат. лет. 6479 (971) г.], явно нарушив смысл довольно ядовитой никоновской реплики.
Политически заостренные ссылки на современность (на “сей день”) были, по-видимому, излюбленным литературным приемом Никона. Так, услышав в Тмуторокани хазарское предание о том, что хазары когда-то брали дань с полян, но позже от нее отказались, Никон включил это предание в летопись. заметив при этом: “владеють Козары Русьстии князи и до дьнешнего дне” (вероятно, в Тмуторокани) [М.Д.Приселков. История…, стр. 33].
Рассказы, повествующие о древнейших страницах истории самого города Киева, связанные с событиями военной и политической истории Руси, с повествованием о деятельности первых князей, принадлежат несомненно Никону. По мнению А.А.Шахматова, рассказом о происхождении Киева начинался “Древнейший Киевский свод 1039 г.”. В действительности этот рассказ был введен в состав летописи, по-видимому, Никоном Печерским, который, взяв [с. 20] за основу своего труда “Сказание о первых русских христианах”, составленное в 30-х годах XI в. митрополитом Иларионом, добавил к этому “первому произведению по русской истории” рассказы, касавшиеся светской истории Руси. Никон приступил к собиранию материала для своего труда еще в начале 60-х годов XI в., продолжая эту работу и в Тмуторокани, куда он вынужден был уехать в результате конфликта с киевским князем, и закончил его по возвращения в Киев. Как в обработке текста древнейшего “Сказания”, так и в своем продолжении к нему Никон настойчиво проводит патриотическую мысль, что Русская земля, имеющая за собой немалую военную славу в прошлом, могущественная в настоящем, не нуждается ни в чьей опеке и прежде всего в опеке константинопольской церкви [там же; Д.С.Лихачев, ук. соч., стр. 90].
Никон, по-видимому, и внес в летопись все рассказы о событиях древнейшей военной и политической истории Киевского государства, прочно вошедшие потом в последующую русскую историографию. Полагаю, что Никону Печерскому и принадлежат те страницы Повести временных лот, которые посвящены исторической топографии самого города Киева и некоторых других городов Киевской земли, со ссылками на различные памятники и исторические урочища, о которых была речь выше.
Только один летописный отрывок из числа приведенных выше как будто бы противоречит высказанному нами предположению. Еще А.А.Шахматов, а за ним М.Д.Приселков, расчленяя разновременные пласты Повести временных лет, обратили внимание на рассказ, читающийся под 1044 г. во всех редакциях Повести временных лет, о том, что в этом году были выкопаны из могил останки (“кости”) Ярополка и Олега Святославичей и после совершения над ними обряда крещения положены в киевской церкви Богородицы (Десятинной) [“Выгребоша 2 князя Ярополка и Ольга, сына Святославля и крестиша кости ею, и положиша я в церкви святыя Богородица” – Лавр. лет. 6552 (1044) г.].
По мнению названных исследователей, это известие оказывается несогласованным с известием под 907 [явна помилка; треба 977] г., в котором после описания гибели Олега Святославича было сказано, что его похоронили у города Вручего и “есть могила его и до сего дне у Вручего”. Из этой кажущейся несогласованности известий 1044 и 907 [977] гг. делался вывод о том, что летописатель, который излагал предание о смерти Олега Святославича, работал до 1044 г., так как он не знал еще, что останки Олега были выкопаны [М.Д.Приселков. История…, стр. 17]. К этому мнению присоединился позже и Д.С.Лихачев. Он полагал, что
“летописец, писавший о том, что Олег Святославич был похоронен у Вручего, где могила его есть “и до сего дне”, работал до 1044 г., иначе он оговорил бы такое важное обстоятельство, как отсутствие в могиле погребенного в ней тела Олега” [Повесть временных лет, ч. 2, стр. 56].
Действительно ли отмеченная тремя маститыми исследователями Повести временных лет “несогласованностью записей 907 [977] и 1044 гг. свидетельствует [с. 21] о том, что запись о погребении Олега и о могиле его у Вручего была сделана автором Древнейшего свода и не может быть отнесена к числу дополнений, внесенных Никоном?
Полагаем, что никакой “несогласованности” между летописными записями 907 [977] и 1044 гг. в действительности нет. Не следует забывать, что древнерусское слово “могила” означает холм, курган, насыпь, а отнюдь не “захоронение”. Поэтому, описывая события, связанные со смертью и погребением кн. Олега, Никон совершенно резонно мог вспомнить существовавшую и в его дни высокую курганную насыпь у Овруча, народным преданием связываемую и в это время с именем Олега Святославича, хотя курган был уже разрыт и кости погребенного покоились в Десятинной церкви. Добавим к этому, что известны достаточно многочисленные древние могилы (курганы) – кенотафы (без захоронений), которые насыпались в память погибших на чужбине. Несомненно они также назывались “могилами”. Из сказанного следует, что известие об овручском кургане Олега нет особых оснований относить к древнейшему пласту киевского летописания и более правдоподобно рассматривать его в связи с другими летописными экскурсами в область археологических памятников, усматривая в них характерный прием летописной работы составителя Свода 1073 г.
Разумеется, предположение о связи этого приема с летописным творчеством Никона не исключает возможности того, что последующие составители и редакторы Повести временных лет, в частности Нестор Печерский, под прямым влиянием Свода 1073 г., игравшего огромную роль в формировании последующего киевского летописания, могли в отдельных случаях прибегнуть к аналогичным “археологическим экскурсам”. Несомненно Нестору, в частности, принадлежит ссылка на опустевшие “гради” уличей и тиверцев, сохранившиеся “до сего дне” по Днестру “оли до моря”.
Современный исследователь, решающий задачи историко-археологического изучения древнего Киева, не может забыть огромного вклада, внесенного в дело изучения древнейшего долетописного периода истории города киевским летописцем второй половины XI в. Пытливый и ясный ум, глубокое сознание важности и ответственности задачи создания связной и правдивой истории своего народа, разносторонняя образованность и заостренная патриотическая направленность, умение связать славное прошлое своего народа с его блестящим настоящим – все это выдвигает Никона Печерского в разряд наиболее ярких и замечательных деятелей культуры Киевской Руси.
Нельзя не заметить ряда черт, тесно сближающих идейно-политическое содержание литературной деятельности Никона с основными идеями, за осуществление которых боролся несколькими годами ранее митрополит Иларион. Недаром возникала мысль о том, что Никон – это и есть удалившийся в монастырь Иларион.
Прославленный митрополитом Иларионом, как “град величьством сияющь”, древний Киев нашел своего первого историка и археолога в лице Никона. Ему – скромному печерскому летописцу – наша историческая наука обязана [с. 22] замечательной по своей целостности и правдивости реконструкцией облика древнейшего города, который для самого летописца был далеким историческим прошлым.