27. Ассигнация у сочинителя
Евгений Гребенка
На дорогу Ивану Длинному Осип Михайлович дал десять рублей, в том числе и я попала к Ивану. Осип Михайлович наказал Ивану продать непременно всю водку, то есть четыреста ведер, по самой высокой цене, какая будет на ярмарке, и деньги привезть сполна, ни на что не растрачивая; десяти рублям, данным на дорогу, вести самый аккуратный счет, не слишком окармливая и людей, и скот, а только употребляя необходимое для поддержания жизни, и, возвратясь, отдать отчет в каждой копейке. «А будет что неладно, я с тебя взыщу, – заключил Осип Михайлович. – У тебя ведь есть из чего пополнить барские недоимки».
Иван только кланялся, почесывая в затылке.
Мы отъехали с версту от деревни, как услышали за собой погоню. Скоро прискакал верхом сам Осип Михайлович.
– Послушай, – сказал он Ивану, – ты старайся наблюдать мою пользу и выкинь дурацкое слово: продать за честность, на совесть, что только слова. Ты сам не очень совестничай. Если, например, кто у тебя купит водки и даст задаток, а после другой будет давать хоть по грошу дороже на ведро – продавай другому, а первому верни задаток, скажи: от барина получил письмо – не велит продавать – и баста! А пойдет жаловаться – не бойся: полицеймейстер мне приятель, вместе служили. Теперь с богом!
И мы поехали.
На площади, где остановился наш обоз, была истая ярмарка: крик, шум, гам, беспрестанная брань, бог его ведает, кого и с кем, божба, хлопанье руками и кнутами, ржание лошадей, мычанье коров и блеянье баранов; все это смешивалось в один нестройный хор, в котором порой звучал кларнет из кукольной комедии то глухо гремел барабан или бубен. Иван Длинный, уставя бочки на площади, сам пошел в стеклянную лавку купить волочек, род длинной бутылки, для пробы водки.
Войдя в лавку, он был решительно изумлен блеском и разнообразием товаров; тут стояли дюжинами белые тарелки, чашки, соусники и другие необходимые фаянсовые сосуды; выше, на полках, сверкали граненые хрустальные стаканы, рюмки, бокалы; выше спускались от потолка красивыми рядами разноцветные хрустальные лампады, которые порой от движения воздуха плавно покачивались и гремели своими стеклянными привесками.
Посреди лавки была сложена горка из сибирских подносов, фарфоровых золоченых чашек и чайников и т. п., а на самой верхушке красовались масляницы разных видов и величин: была и лежащая корова с золотыми рогами, был такой же барашек, заяц, рыба, кисть винограда, дыня и даже вареный рак, красный, с шереховатою кожей, с усами, с огромными клешнями и с маленькими черными глазками.
– Господи боже мой! Совсем живой вареный рак! Господин купец, а зачем вы посадили туда такого большого рака?
– Продаем-с.
– Его и есть можно? Хотел бы я попробовать такого рака. А эта корова для чего?
– Для масла-с. Что вам угодно?
– Экая хитрая штука! Совсем корова, а в середине масло! И баран такой же. А волочки для водки у вас есть?
– Самый первый сорт.
– Ну, покажите- их сюда, да не дорогих, дорого не дам… Отличная штука! – и, не вытерпев, Иван протянул руку и взял рака. – Да он совсем каменный, и ус у него каменный, даже не гнется.
Иван взял рака за усы; усы точно не гнулись, но треснули, и каменный рак полетел на пол из рук испуганного Ивана.
– Эк он вырвался! – говорил Иван, наклоняясь поднять рака, и вдруг печально почти запел. – Эге-ге! Да он на кусочки разбился!
Купцы, как вороны, налетели на бедного Ивана и требовали двадцать пять рублей. Иван чуть не умер, услыша это требование.
Наконец после долгих споров отдал меня, пятирублевую ассигнацию, и побрел печально домой.
– Хорошая продажа! – сказали купцы, когда ушел Иван Длинный. – Рак стоил два с полтиной, а дурак мужик заплатил пять рублей.
Мальчишке, который больше всего кричал на Ивана и божился, и клялся, и плакал с горя о раке, хозяин дал гривну меди на пряники, заметив очень основательно, что он подает большие надежды, что из него впоследствии выйдет отличный купец, и советовал и вперед так вести себя.
По окончании ярмарки мой новый хозяин отправил меня вместе с другой синей ассигнацией прямо в одну столицу к сочинителю. Этот сочинитель объявил везде подписку – по десяти рублей экземпляр – на свою книгу: «Напутствие добродетельного отца юному сыну, вступающему в свет» и в конце объявления прибавил, что имена почтенных субскрибентов, т. е. подписчиков, благоволивших удостоить его книгу просвещенным вниманием, будут напечатаны по алфавитному порядку с означением имени, отчества, звания и места жительства.
Подобного рода объявления сильно шевелят сердца многих провинциалов; и мой хозяин, очень желая видеть свое имя напечатанным, да еще между благородиями, высокоблагородиями, высокородиями, а может быть, и превосходительствами, отделил из барышей десять рублей и отправил к добродетельному отцу-издателю при самом бестолковом письме, в конце которого расписался: третьей гильдии купец города Нового Вытруханска Степан Петров сын Петров и Милостивый Государь.
С почты меня получил сам добродетельный отец, живой, вертлявый старичок, с орденом в петличке и с лысинкой на голове, немного колченогой, отчего ходил с маленьким перевальцем и сильно хлопал калошами. Он получил меня и еще два подобные же письма, одно от золотопромышленника из Иркутска, а другое из Тифлиса от какого-то грузинского князька. Золотопромышленник прислал на десять экземпляров, объясняя, что у него шесть сыновей и четыре дочери и он хочет каждому дать по особому «Напутствию». Князек прислал две рублевые депозитки да в бумажке немного мелочи серебра, так что по счету до десяти рублей не хватило двух копеек, что очень оскорбило сочинителя; он даже плюнул, пересчитывая деньги, но после утешился: субскрибент, дескать, сиятельный, эффектный субскрибент, можно пожертвовать две копейки.
Из почтамта сочинитель отправился к одному журналисту. Здесь его не пустили дальше передней; он поругался с лакеем и пошел к другому. У другого слуга тоже стал было грубить, но сочинитель дал гривенник и был допущен в кабинет. Тут он минут десять говорил с журналистом: с обеих сторон сыпались фразы, фразы и фразы, самые громкие, самые… темные; сколько я ни прислушивалась, не могла найти смысла; разговор вертелся все на добродетели.
– Пропал мой гривенник! – сказал сочинитель, выйдя от второго журналиста, и отправился к третьему.
– Вы опять издаете книгу? – спросил третий журналист сочинителя.
– В самом скором времени.
– И охота вам марать бумагу? Извините меня, а ведь опять разругаю: наперед знаю, что будет дичь.
– Обратите благосклонное внимание! У меня жена, дети, доходов нет, живу без места.
– Да скажите, какая вам выгода? Кто у вас купит вашу книгу?
– Благодаря бога, находятся благотворительные лица, субскрибенты быстро возрастают. Не оставьте вашим покровительством.
– Ну, уж за это не ручаюсь. Теперь мне некогда, зайдите в другое время, когда выйдет ваша книга.
От третьего пошел добродетельный отец к четвертому,
Этот принял сочинителя чрезвычайно вежливо, предложил ему стул и много говорил о его прекрасном слоге; намекал, что новая книга будет украшением литературы, обещал сильное покровительство и благодарил за приятнейшее посещение. Но – увы! – когда мы вышли за дверь, я очень хорошо слышала, как он сердитым голосом говорил слуге:
– Зачем ты пускаешь ко мне всякую сволочь? Если еще когда-нибудь проберется эта рожа ко мне в кабинет, я сгоню тебя!
Вероятно, и сочинитель слышал эти слова, потому что вздохнул тяжело и сказал: «Зачем меня носила нелегкая к этим…» Извините, тут он выразился довольно крепко, и мой дамский язык отказывается передать вам его фразу. «Лучше пойду по частным людям, особенно по вельможам и богатому купечеству», и он начал звонить у всех дверей, где блестела порядочная дощечка. В ином месте затворяли ему дверь под носом, в другом подписывались, особливо когда он со слезами умиления рассказывал о родственном участии в его книге всех журналистов, которых он имел честь сейчас навестить.
В одном доме студент не подписался на его книгу, а предложил участие в сочинении с платой ста рублей с листа; а другой молодой человек сказал, что не возьмет по сто рублей с листа, чтоб читать подобные вещи, и что его до сих пор морозит, когда вспомнит напутствие своей бабушки, женщины очень добродетельной. Сочинитель где сердился, где и сам шутил, ловко изворачивался и вернулся домой к вечеру с несколькими новыми подписчиками и, разумеется, с несколькими лишними рублями в кармане.
Когда мы пришли домой, я увидела ясно, что у моего хозяина не было ни жены, ни детей: его ждал какой-то человек, с бородкой, в синем кафтане.
– Ну, как ваши делишки? – спросил синий кафтан.
– Ничего, бог благословляет. Я, словно птица небесная, кормлюсь крупицами: с мира по нитке – голому рубашка. А что ты разузнал?
– Все, как следует, до последнего мизинца; точно: в таком-то заведении заведывает бельем новый человек, Прибыткевич.
Из разговора сочинителя с синим кафтаном я узнала, что синий кафтан – нечто вроде фактора, а сам сочинитель, кроме добродетельных книг, занимается еще поставкой или, лучше сказать, шитьем белья в какое-то заведение.
– Так этот Прибыткевич бедняк? – спросил сочинитель.
– Голь перекатная! Он приехал сюда на службу, шатался и сюда и туда, нигде не везет. Дали ему учить двух недорослей арифметике: год возился он с ними и ничему не выучил, поглупели мальчишки пуще прежнего… Поглядели, а и сам учитель ничего не знает. Плохо, говорят, убирайся! Он в слезы, жить нечем; а тут умер смотритель за бельем; вот его и сделали смотрителем. Уж будьте уверены, я и в лавочке разведал, и с близкими ему людьми чай пил, да и сам его видел: даже небритый, сапоги с заплатками, должно быть, приехал из западных губерний; там я, как извозничал, много видывал таковских; один брат в полку, другой в суде служит, а третий ямщиком на почтовой станции, ходит в лаптях, а ты его не замай, сейчас закричит: «Я дворянин».
– Ну, спасибо, такой человек нам с руки, а я думал, ему бог знает чем придется поклониться; теперь мы с ним разделаемся вот этим; посмотрим, что он скажет.
И, взяв меня, положил в чистый пакет, запечатал и надписал:
«Его благородию
N. N. Прибыткевичу
от …го советника N. N.
(Нужное.)»
– Вот это снеси к нему сейчас же, сегодня, а завтра я сам утром понаведаюсь.