8. Ассигнация у писца Перушкина
Евгений Гребенка
В субботу утром мой господин бережно вынул меня из бумажника и положил на стол. Немного погодя, вошел в комнату молодой человек лет семнадцати, худой, бледный, с заплатами на локтях, с красными, лихорадочно сверкавшими глазами.
– Ну что, почтеннейший Перушкин, кончили?
– Все кончил…
– Решительно все?
– Решительно все.
– И справки, и копии, и копии с копий, и прочее?
– Все, все!
– Да я вас поцелую! Да вы, я вам скажу, пойдете далеко.
Молодой человек вздохнул.
– Что же, я думаю, вы это так, шутя переписали?
– Нельзя сказать.
– Так трудненько было?
– Я думаю! Сорок листов мелкого письма! Днем занят службой; две ночи напролет глаз не смыкал над вашими бумагами.
– Скажите! А служба ваша много доставляет?
– Я служил сначала год на испытании, без жалованья, а теперь вот другой год служу на шестидесяти рублях в год ассигнациями.
– А! Жалованье изрядное: жить можно, даже с удобствами.
– Помилуйте! Еще бы одному можно как-нибудь перебиться, а у меня на руках матушка да больная сестра: бьемся как рыба об лед…
– Да, это другая статья. Конечно, матушка там и прочее… женский пол, объедают нашего брата… Зато у вас дешевизна какая! Рыба нипочем, почтеннейший Перушкин, ей-богу!.. А знаете, вы с меня дорогонько взяли, говоря по чистой совести, дорогонько: пять рублей – деньги…
– Я не спал две ночи.
– Оно так; однако вам начальство дает в месяц пять рублей, а вы с меня содрали за две ночи… Нехорошо, молодой человек; вы бы должны немного уступить…
– Если вам кажется дорого, пожалуйте назад бумаги.
– Зачем?
– Я их сожгу – и концы в воду. Ищите себе писца подешевле.
– Бог с вами! Какой вы горячий! Верно, из ученых?
– Нет, не привел бог!
– И слава богу! С теми ничего не сделаешь, совсем пропащий народ, грубияны… Я не перечу вам, а говорю только о дороговизне цены, а коли вы не согласны – я не спорю. Вот ваши деньги.
Перушкин схватил меня, поклонился и быстро выбежал из комнаты.
– Милостивый государь! – кричал вслед толстяк. – Если что-нибудь здесь ошибочно, вы обязаны подскоблить и переправить без всякой особой платы.
Целый день я пролежала в кармане писца Перушкина, слушая шепот чиновников, и скрип, и царапанье перьев. Перушкин раз десять выходил из канцелярии в сени, вынимал меня, рассматривал и опять, бережно сложив и спрятав в карман, возвращался на место, за что под конец присутствия был крепко распудрен каким-то голосом, не то чтобы грубым или невежливым, а каким-то язвительным голосом, так что, кажется, если б змея заговорила по-человечьи, у нее был бы такой же голос. Печально вышел из канцелярии Перушкин; но, завернув за угол, достал меня из кармана, посмотрел, улыбнулся и почти бегом пошел домой.
На самом конце города, на форштадте, между пустырями и огородами, стоял мрачный деревянный домик, немного наклонясь на сторону. Его стены были желтого цвета, крыша желтая же, только кое-где поросла мохом и пятнами, ярко зеленела и желтела, словно эффектно раскрашенная литография. Окна тускнели какими-то особенными стеклами опалового цвета, напоминая собой очень неприятно глазные бельма; двери покосились и, отворяясь, визжали, стенали и пели. В этот дом прибежал Перушкин и, напутствуемый воплем двери, вошел в комнату, где ожидали его с обедом старушка-мать и сестра, девушка лет за двадцать, худая, бледная, вечно зябнущая и кашляющая. В комнате было довольно темно, день вечерел, и окна не пропускали всего божьего света.
– Здравствуйте, матушка! – закричал Перушкин.
– А! Голубчик мой, Ванечка! Где ты так долго промаялся? Уж мы ждали, ждали тебя, да и ждать перестали. Похлебка простыла.
– Ничего, матушка. А что у вас не горит лампадка перед образом? Ведь завтра праздник, к вечерням уже благовестили.
– Эх, Ваня! Сама я знаю, да бог простит: масло вышло, а купить не на что.
– Пустяки! Купим!
– Ты клад нашел, небось.
– А может, и нашел, и масла купим, и курицу купим на завтра на пирог, и сестре теплые чулки купим – вот как! Возьмите, матушка, вот вам на праздник гостинец,
– Ах ты, боже мой! Целая синяя ассигнация!
– Известно, вот у нас как!
– Уж не жалованье ли опять роздали?
– Нет, по два раза в один месяц жалованья не дают; а это я сам заработал: не поспал ночку, другую – вот и все… А теперь высплюсь.
– Смотри, Ваня, уж не взятка ли?
– Не обижайте меня, матушка! Я бедняк, но не стану торговать душою. Да коли правду сказать, никто у меня и покупать ее не станет.
– Оно так! Я тебя знаю: ты доброе дитя, да берегись: иной раз на сто тысяч человек наткнется и устоит, а другой раз на гроше сломит шею. Бедный человек – как раз обидят.
– Не обидят, коли правдой идешь. Станем, матушка, обедать, а то вот так сон и клонит.
– Успокойся, мой голубчик! А я после обеда пойду куплю масла, затеплю лампадку и встречу праздник как бог велел.
После обеда Перушкин уснул на диване богатырским сном. Сестра его улеглась, покашливая, в другой комнатке; старуха купила масла из мелких денег, оставленных для домашнего обихода, а на меня долго смотрела и положила за образ, затеплила лампаду и долго молилась, стоя на коленях, и тихо плакала; потом подошла к сыну, перекрестила его, поцеловала в лоб, сделала еще перед образом три поклона и пошла на свою постель. Скоро все утихло в бедном домике; легким роем чудные сновидения толпились над уснувшими страдальцами, коварно дразня их волшебными радостями. Все утонуло в дрожавшем полумраке; один только страдальчески прекрасный лик спасителя, озаренный светилом лампады, кротко и сострадательно глядел из темного угла на спавшее бедное семейство.
Поутру старуха заварила кофе.
– Ого-го! – закричал Перушкин. – Да у нас давно не было такого праздника!
– А все спасибо тебе, Ваня, – говорила мать, целуя сына.
– Полно, полно! Стоит говорить об этом! Если б вы знали, что мне снилось…
– А что тебе снилось?
– Снилось, хоть бы и наяву, что меня сделали столоначальником…
– И весьма может быть: чем ты не столоначальник?!. Вот к моему покойнику хаживал столоначальник, так, бывало, смотреть гадко – такой мизерный! Ты таких десяток за пояс заткнешь. А мне снилось, что наша хохлатая курочка несла не яйца, а хоромы, и в хоромах все важные люди пляшут, поют песни и зажигают трубки синими ассигнациями.
– И это хорошо, матушка. Ну, а тебе что снилось, сестрица?
Бедная девушка слегка покраснела и отвечала:
– Ничего.
– Вот уж быть не может! Отчего же ты покраснела, сестрица? Вот и попалась! Недобрая, с нами и сном поделиться не хочет.
– Полно, братец! Мне снились такие нелепости…
– А например?
– Снилось мне, будто я в шелковом платье, вся в цветах, и кругом гости… так мне завидуют… Потом пошла в церковь…
– Понимаю: ты была невеста – да?
Девушка молча кивнула головой; две слезы побежали по ее бледным щекам.
– О чем же тут плакать? Сон в руку! Вот мы и отпразднуем твою свадьбу.
– Полно, братец!
– Вот вздор! Разве ты не хочешь замуж?
Девушка, рыдая, упала на грудь матери и простонала:
– Перестань, братец! Я знаю, куда мне дорога, я знаю, какие это цветы!.. – Она закашлялась, приложила к губам платок, на платке отпечаталось кровавое пятно. Перушкин стал на колени перед сестрой и сжимал ее холодные руки, и плакал, и с такой любовью глядел ей в глаза, что девушка улыбнулась и сказала:
– Я пошутила, полно вам беспокоиться; мне уже лучше.
– Ну то-то же! Я знал, что будет лучше; оставь печальные мысли. Вот купим тебе теплые чулки – и все как рукой снимет. У меня есть предчувствие: станем работать – и все будет хорошо.
– Молодо – зелено! – шептала старуха, глядя на сына. – Подкрепи тебя, господи!
К вечеру Перушкин пошел с сестрой гулять, а к старухе явился какой-то человек преподозрительного вида, небритый, нечесаный, и стал говорить, что квартирная комиссия назначила в доме старухи постой, полковую музыкантскую школу. Старуха доказывала, что у нее весь дом из двух комнат и кухни; что негде поместиться музыкантам; что у нее дочь больная… Ничто не помогало, небритый был непреклонен. Старуха плакала, а он хладнокровно рассчитывал, где будут барабанить и где трубить.
Наконец старуха подошла к образам, взяла меня дрожащими руками и отдала небритому человеку, говоря: «Не взыщите, батюшка, чем богаты, тем и рады, да постарайтесь за меня, вдову беспомощную…» Небритый стал ласковее и обещал уладить дело «к обоюдной приятности».