28. Прибыткевич осваивается
на доходном месте
Евгений Гребенка
Прибыткевич был приятно изумлен, когда распечатал конверт и, вместо письма, нашел мою особу; он долго переворачивал меня в руках, заглядывал раза три в конверт, нет ли там еще чего? И принялся хохотать.
«Хо-хо-хо! – говорил он. – Да мое место значит, что зовется – хлебное, когда на первый раз получаю такие письма. Сейчас же куплю табаку двухрублевого Жукова; долой рублевый Соколова! Долой!.. Хо-хо-хо! Да так мы заживем что зовется…»
В это время в комнату вошел немного сутуловатый чиновник, земляк Прибыткевича, г-н Лопуховский. Он был большой любезник с дамами, первый мазурист во всех танцклассах и, кажется, даже приватно учил сам танцеванию; впрочем, был человек тонкий и очень изворотливый. В департаменте некоторые называли его пройдохой, пролазом, шилом и лисой, а некоторые – умным малым и малым с головой. На всех не угодишь.
Прибыткевич рассказал Лопуховскому про странное письмо и про свои виды на жуковский табак.
– Я бы на вашем месте не так распорядился. Знаете, вас просто судьба взяла в опеку, вас она жалует, она вам дала местечко, что называется золотое дно; оно, видите, не почетное, нечто вроде обер-закройщика или кастелянши в брюках, да это пустяки. Правду говорят русские: к чему честь, когда нечего есть; а наполните карман – почести сами к вам придут.
– Да каким чертом я его наполню?
– Э! Как вы просты, любезнейший земляк! Зерно, посаженное в землю, дает плод сторицею; а у вас есть уже зерно – эта ассигнация, оно пустяки…
– Какое пустяки! Я тебе говорю, что у меня на табак денег нет.
– Погодите, синяя ассигнация пустяки, на вашем месте; но я бы ее не истратил, я бы ее сберег; она похожа на первую селедку, которая идет в море к берегам; кажется, селедка пустяки, а ее встречают с выстрелами, пьют ее здоровье; за ней плывут миллионы подобных ей сельдей – вот что! Коли человек прислал вам синюю ассигнацию, он в вас нуждается, он даст вам не такой пустяк, а это была проба…
– Уж не отдать ли мне ее?
– Боже сохрани! Сделаете вид, будто и не получали, а между тем… Не говорил человек, когда будет к вам сам подрядчик?
– Говорил: понаведается завтра утром, если будет время.
– Вот видите, он уже начинает важничать, а вам надобно важничать; он хочет взять на себя вашу роль: должен быть пройдоха этот …ский советник; но ему вы нужны, он непременно завтра явится; он еще вас побаивается и поведет себя сообразно вашему приему.
– Что же мне с ним делать?
– А вот что: когда он придет, скажите вашему человеку, чтоб он сказал, что барин одевается, а еще лучше, если выговорит, что барин делает свой туалет.
– Куда ему! Я вам говорю: не выговорит!
– Ну так просто скажет, что барин одевается, и попросит обождать; продержите вы его с четверть часа в передней и потом прикажите просить; сами наденьте порядочный халат, шитые спальные сапоги и хорошую ермолку…
– Хо-хо-хо! Да у меня, братец, никакого халата нет, не только ермолки и шитых сапогов; я по-походному, чуть с постели, сейчас накинул шинель – и прав.
– Плохо! Впрочем, горю пособить можно: у меня есть двоюродный брат, секретарь, у него припасен для экстренных случаев богатейший костюм; я достану его на завтрашнее утро; отличный шелковый халат с кистями, ермолка вся зашита золотом, сапоги настоящие торжковские и сигарочник серебряный, украшенный бирюзой и дорогими камнями, с огромным янтарем.
– Да я и сигар не курю.
– Как там себе хотите, а для тону должны раскурить сигару, да еще подлиннее и толще. Я и сигару принесу. Хочется мне сделать земляку услугу… Ведь дал же господь вам такое место! Наживете дом, право, наживете.
– Если не соврешь, дам тебе в моем доме даром квартиру.
– Если будете меня слушать, через два года я буду ваш жилец; не будь я Лопуховский, если вру. Вы пили чай?
– Нет еще.
– Ну, так прикажите ставить самовар, а я сбегаю и секретарю за костюмом. Пока чай будет готов, я вернусь и мы потолкуем о ваших делах. Дает же бог счастье людям! Вы под опекой у фортуны!.. А синенькую не тратьте, спрячьте ее, как зверя первого лова: ока принесет вам счастье.
– Да я тебе говорю, братец, на табак нет, что зовется, ни алтына.
– Я вам дам до завтра полтинник.
– Да я завтра не отдам; чем я отдам?
– Разве отдать не захотите, а ручаюсь, что отдать чем будет. До свидания!
Чрез полчаса, не более, вернулся Лопуховский с полным костюмом и земляки уселись за чай. Прибыткевич хохотал простодушным смехом, вспоминая завтрашний маскарад.
– Не смейтесь, – серьезно говорил Лопуховский, – здесь не провинция, надо жить осторожно. Будете меня слушать, будете барином; нет – на себя пеняйте! Первое дело здесь декорации; человек должен озадачивать эффектом; здесь половина франтов, львов, тигров живут по пословице: на брюхе шелк, а в брюхе щелк. На первые же деньги обзаведитесь платьем и разными безделушками домашними, знаете, для письменного стола и прочее, в глаза чтобы бросалось: какую-нибудь раковину, чернильницу носорогом или верблюдом, какую-нибудь этак сигару поставьте в пол-аршина… Да уж я вас научу. Лучше поголодайте сначала, а декорации устройте: они вам выкупятся сторицею.
– Да я тебе говорю, брат Лопуховский, на это нужно денег.
– Деньги будут, почтеннейший земляк. На сколько человек у вас строят белье?
– На тысячу, коли не более.
– Это все равно, что у вас тысяча крестьян…
– Нет, страшно все обрезано…
– Фразы!.. Знаем мы обрезано! Вы слыхали песню:
Дай мне кормить казенного цыпленка,
Я с ним корову прокормлю!..
Я знаю, вы никогда не служили по письменной части, так смотрите, показывайте мне все ваши счеты и отчеты, все сделки и контракты: я вас наведу на путь. Признаюсь, я до этого большой охотник: тут есть пища уму, воображению, да и впереди заманчиво… Не дает мне бог подобного места! Смотрите же вы, примите завтра вашего подрядчика так, чтоб он почувствовал – не то страх, не то угрызение совести, а особенное душевное волнение.
– Ладно, я его промучу в передней, а после явлюсь в халате с сигаркою… Хо-хо-хо!..
– Долго держать в передней не советую, чтобы не озлобить человека, не нажить с первого дня себе врага. Вы еще не знаете, каков он; а продержать немного должно: это ему напомнит некоим образом его зависимость от вас, даст ему приличный такт; а когда он войдет, вы ласково извинитесь перед ним в невольной задержке и говорите с ним снисходительно, даже трогательно о погоде и о других приятных предметах, но о деле – боже сохрани вас начинать речь! Да и вообще советую говорить поменьше… Знаете, если человек молчит, бог его знает, что он думает; пусть лучше он говорит, сам в разговоре и выскажется, как-нибудь да выскажется.
– Ты, Лопуховский, что зовется, министр! Мне бы и в голову это не пришло.
– Пустяки, присмотрелся к людям, пригляделся да правду сказать, наслушался на родине патера Бонифация. Вот был учитель!.. Послушайте же, если он начнет говорить о деле, тут вы перемените тон, станьте холоднее суше, больше молчите, изредка только сделайте замечание, что мои, дескать, предшественники не так вели дела; что я намерен сделать улучшения; что казна, дескать, много теряет и т. п., только это говорите не разом, а так, задумываясь, урывками, будто задушевные мысли против вашего желания сами срываются с языка… Понимаете?
– Понимаю, понимаю!
– А завтра вечером я зайду к вам за костюмом. Вы мне расскажете о последствиях.
Вечером весело ходил Прибыткевич по комнате; на столе кипел самовар и стоял распечатанный картуз Жукова; но Прибыткевич не пил чаю: он курил трубку, выколачивал ее, опять набивал из картуза, раскуривал и опять ходил по комнате, видимо, кого-то поджидая. Наконец пришел Лопуховский.
– Друг мой! Брат Лопуховский! Будет тебе квартира в бельэтаже, окнами на улицу, что зовется, на славу…
– Потише, почтеннейший земляк! Я человек простой и в бельэтаже жить не стану; мне где-нибудь две-три комнатки, пониже да потеплее – вот и все тут! А что ваши дела?
– Отлично идут! Был утром этот …ский советник, старая лисица! Да так сначала сробел, глядя на меня, что ни стоит ни сидит…
– Что же он, лег?
– Хо-хо-хо!.. А чуть не лег, не знал, куда деваться, а я сижу в халате да сигарку покуриваю; а после начали говорить о погоде; он оправился, присел и себе давай пороть все такое приятное… А после, как заговорил о деле, я как брякнул ему одну-другую фразу, вроде «подумаю да посмотрю» – гляжу, он опять корчится, словно подошва на огне, схватил шапку да бежать.
– Куда вы? – спросил я.
– Извините, – отвечал он, – я вспомнил, мне есть дело, нужно торопиться…
– А о нашем предмете вы ничего и не решили окончательно?
– Я напишу, я сегодня буду иметь честь письменно известить вас о всем подробно… – сказал да и был таков. А чрез три-четыре часа я получил от него пакет, очень утешительный.
– Утешительный?
– Еще бы! Вот тебе твой полтинник, вот видишь целый картуз Жукова, а вот посмотри! А? Ведь приятно!.. Что зовется. Я тебе говорю, приятно!..
И Прибыткевич показал пачку ассигнаций рублей на двести.
– Изрядно, – заметил Лопуховский, – этот человек умеет жить на свете, а все-таки его нужно уничтожить.
– За что? За его же деньги?
– Да, коли он дал сразу столько денег, значит, ему выгодно. Отчего же вам самим не может быть выгодно то, что хорошо для постороннего человека? А вы, как говорится, у самого источника; на это не шутя мы посмотрим.
– Пожалуй, посмотрим; я согласен.