3. Фома Фомич проигрывается в карты
Евгений Гребенка
После обеда Фома Фомич с Петром Петровичем не успели порядочно выспаться, как начали собираться гости; поднялась в комнатах суета; хозяин целовался с приходившими, просил их не церемониться, быть как дома и полюбить лучшего друга – Петра Петровича. Петр Петрович говорил, что он не француз, не паркетный шаркун, а простой человек, но что душа у него чистая, не алтынная, хоть и далеко ему до Фомы Фомича: Фома Фомич, дескать, голубь кротости…
– Да полно тебе, Петя, вздор молоть! – заметил Фома Фомич.
– Нет, дружище, это не вздор. Полно тебе купоросничать, словно уездная барышня; что правда, то правда – сошлюсь на весь свет. Не так ли, господа?
– Совершенная правда! – хором ответили гости.
Мы лежали в бумажнике, а бумажник в ларчике, который стоял в самой отдаленной комнате в углу. Туда почти никто не заходил, зато мы наслушались разных непонятных речей.
Кто-то сел у самого ларчика, на кровати, и начал страшно сопеть.
– Это вы? – спросил дрожащий голос, входя в комнату.
– Ох, я! – отвечал жирный голос. – Ушел сюда отдохнуть. Там такой шум да свет, а здесь и свечки нет.
– Там в картишки собираются тово… Вы разве не будете? – спрашивал дрожащий голос.
– Я не прочь, да не следовало бы.
– Вот еще! Зачем терять золотое время, вам везет…
– То-то, почтеннейший, мы, кажись, дали маху, поторопились; проводить было его еще недельку-другую: он тогда играл очень снисходительно, а теперь, вряд ли. А все вы виноваты: узнают, мол, худо будет… Не умеете жить и меня на старость с толку сбили.
– Полноте, пустяки!
– Нет, молодой человек, он теперь и глядит не так, как глядел просителем; да и этот какой-то приятель явился, должно быть, продувной шулер; недаром он шептался с сторожами сегодня утром…
– А! Вы здесь, господа! Да тут и огня нет. Что вы забрались в мою келью? Уж не скучаете ли?
– Помилуйте, как вам не стыдно! – говорил дрожащий голос.
– Помилуйте! – подхватил жирный. – В такой приятной компании, да мы не знаем, как благодарить вас.
– Уж извините, – сказал Фома Фомич, – это мне говорить следует: я не знаю, как благодарить вас… Признаюсь, когда я ехал сюда, меня крепко пугали: говорили – извините – здесь и взяточники, и маклаки, и просто грабители – извините, я передаю общий голос…
– Знаю, знаю: это мой предшественник пустил о себе такую славу, – заметил жирный голос.
– А напротив, я нашел в вас истинно благородного человека, окончил дела мои очень скоро, с самыми христианскими издержками – словом, я не знаю пределов моей благодарности…
– Помилуйте, – отвечал жирный голос, – это наша обязанность: мы поставлены посредниками между попечительным правительством и нуждающимся человечеством. Это наша обязанность, долг, можно сказать… Меня очень тяготит и то, что вы прожили здесь с месяц для необходимых справок, – я всегда это им говорил.
– Да, отвечал дрожащий голос, – даже вот недавно, несколько минут, они сожалели о вас.
– Добрейший человек! – почти закричал Фома Фомич. Потом они начали целоваться и ушли играть в карты.
Немного погодя какой-то бас и дискант, забравшись в уединение, сперва похвалили друг друга, а после стали ругать Фому Фомича за его чай, за ром, за свечи, что горят неровно, и особенно за Петра Петровича, который надел для игры зеленые очки, а это худая примета: дескать, душевные движения прикрывает и косвенные взгляды маскирует; говорили, что от него несет конюшней и что и Фома Фомич недалеко ушел, что жаль жены его: пропадет с таким, словом, ужасные речи говорили; но пришел Фома Фомич – они наперехват заподличали перед ним, так что и нам, бедным бумажкам, было досадно и немного совестно. Если б все люди слушали советов Мартына Задеки и, вооружась твердостью, почаще беседовали не только со всеми неодушевленными вещами, но хоть бы с своими кошельками и бумажниками, скольких бы они бед и неприятностей избавились!
Наконец наше затворничество кончилось: Фома Фомич вынул нас из ларчика и с бумажником торжественно хлопнул на стол, так что мы поневоле вздохнули. Фома Фомич раскрыл бумажник и довольно часто начал выдергивать из него нас, бедных ассигнаций, приговаривая:
– Я сейчас плачу, господа, как честный и благородный человек.
– Да, у тебя душа ангельская, – замечал Петр Петрович, прибирая к себе ассигнации.
Быстро исчезали наши подруги из бумажника; мы едва успевали им кричать: «Adieu, ma chere!.. Au revoir! – говорили некоторые и, чтоб сдержать свое слово, изредка возвращались к нам на минутку и рассказывали разные новости. Одна красненькая вернулась с пятном и жаловалась, что была в руках у казначея, прочие, возвращаясь от Петра Петровича, уверяли, что у него руки словно атлас и на концах пальцев кожа такая тонкая, что видно, как кровь переливается, а я, между прочим, лежа в уголку бумажника, от скуки осматривала общество: все сидели вокруг стола, покрытого зеленым сукном; некоторые стояли возле стола, другие ходили и только по временам, подходя, ставили карту.
На столе лежали кучи серебра, золота и красовались наши братья ассигнации, а кругом изломанные, изорванные карты, бокалы, мелки, окурки сигар, и над всем этим, словно ястреб, возвышался Петр Петрович, сверкая направо и налево зелеными стеклами. В комнате только и слышно было: атанде, убита… плиe… идет… транспорт и тому подобные бессвязные речи. Тут я в первый раз уверилась, как трудно судить о вещах по слуху. Жирным голосом, которым, мне казалось, храпел толстый дряблый человек, говорил худенький старичок; дрожащим, напротив, полный, здоровый, лысый мужчина в очках, басом – маленький мальчишка, словно цыпленок во фраке, а пищал дискантом огромный мужчина с лицом желтым и обвисшими щеками. Угадывайте людей после этого!..