4. Фома Фомич ссорится с женой
Евгений Гребенка
Наконец солнце взошло, вечер кончился, гости разошлись; я осталась одна в бумажнике. Фома Фомич положил бумажник в карман и долго ходил по комнате, свистя и ругая судьбу; после позвал своих людей, начал их ругать и приказал укладываться, ехать домой. Поднялась в квартире возня, явились какие-то голоса и требовали денег. Фома Фомич обругал их аршинниками, жидоморами; сказал, что у них не трактир, как например, в Москве бывают хорошие трактиры, а простая харчевня; что за все втридорога дерут и не умеют обращаться с благородными людьми; что коли он в одну ночь смог проиграть несколько десятков тысяч, так, верно, сможет им заплатить сто целковых; что из-за таких пустяков и хлопотать нечего; что он пришлет деньги из деревни, а коли не хотите, закричал, честно дело покончить, так, пожалуй, сейчас поеду к начальству – мне здесь все приятели – вот как вас всех распатронят да и шиш получите… Гости поворчали и ушли. А мы скоро поехали в деревню.
– Томас! Томас! Cher Томас! Ангел Томинька! – кричала жена, обнимая и целуя Фому Фомича. – Ну что, здоров ли ты? Ах, как я по тебе соскучилась!
– Было из-за чего!
– Еще бы! Ах, ты какой злой! Ну, да слава богу, что приехал; а то я думала, с ума сойду, скука; а тут то приедет соседка да наговорит страхов три короба, что спать боишься, то сосед пристает, заплатите за мужа по заемному письму, а третьего дня приезжал купец и требует две тысячи за каких-то лошадей… Всилу их успокоила, сказала, куда ты и зачем поехал; он решился обождать; только купец такой грубый! Что это за купец?
– Должно быть, лошадиный барышник. Я у него брал лошадей, когда на тебе сватался. Ведь надобно же было чем пустить пыль в глаза твоей роденьке.
– Вот ты уж и вспылил! Я очень рада, что есть чем расплатиться. Ты хозяин и делай как знаешь лучше. Полно, не сердись, бога ради, а то как ты закричишь – мне даже дурно делается. Ну что же ты такой скучный?
– Не вечно же скалить зубы, Саша.
– Да хоть посмотри повеселее! И у меня к тебе есть просьба.
– Какая?
– Только не откажи, ангел!
– Посмотрим.
– Вот видишь, мне, право, и совестно…
– Без предисловий.
– Ну, хорошо. Ты заложил имение?
– Да.
– И деньги получил?
– Да! Что это допрос, что ли?
– Ах, какой ты!.. Вот видишь, мы заплатим все твои долги, и за лошадей, и соседу за коляску, и портному, и всем, кому ты задолжал, на мне сватаясь: ведь еще останутся деньги?
– Что ты меня, Саша, попрекать вздумала? Будто мои долги таковы, что и не хватит твоего дрянного именьица заплатить их?..
– Боже мой, какой ты стал несносный! Я ведь ничего не знаю, а спрашиваю. Ну, положим, останутся, тогда ты мне дашь, душка Томас, пятьдесят рублей?
– Это зачем?
– Хочу няне купить корову: у нее много детей, а ее корова издохла.
– Жирно для нее будет; благо, что она на барщину не ходит, а то еще ей коров покупай!
– Я думала, пятьдесят рублей не большая сумма из такого капитала, как ты получил…
– Да что я получил, боже мой! Шиш получил я!.. Вышел в отставку!.. Теперь товарищи получают жалованье, да чины, да отличия, а ты сиди в деревне, будь управляющим!.. Еще и недоверие! Благородства в вас нет, сударыня!
– Что с тобою, Томас? Ты на себя не похож!
– Прежде было глядеть, на кого похож; теперь каков есть – весь налицо! Да что тут долго тянуть канитель: ты – жена, а я – муж, нам скрытничать нечего, я не иезуит какой, простой человек, у меня душа благородная, вся нараспашку! Вот, слушай: имение заложено, деньги получены, да их у меня нет – понимаешь?
– Как нет?
– Что с воза упало, то пропало!
– Ты потерял? Или…
– Или? Или что? Что ж не говоришь? Я сам человек благородный, врать не стану: деньги проиграны…
– Это ужасно!.. – шептала жена.
– Ничего нет ужасного. Я заботился о тебе и о себе, коли хочешь: хотел удвоить, учетверить капитал – не повезло… Я не виноват!..
– Проиграл!.. Это ужасно!
– Впрочем, утешься: не все проиграл.
– Ах, слава богу! По крайней мере, будет заплатить долги.
– Пожалуй, иной долг и этим заплатишь.
И Фома Фомич вытряхнул меня из бумажника на стол.
– Что же вы, сударыня, не берете? Мало, что ли, вам? Не дурачься, Саша… Что с воза упало, то пропало.
Жена Фомы Фомича, женщина молодая, красивая, но бледная, стояла у стола, придерживаясь за спинку стула рукою; странными глазами глядела она на мужа; слезы ли скрывали их выражение, или в них отражались разные движения души так быстро, что, меняясь, теряли всякий определенный характер.
– Что же вы не берете?! – спросил Фома Фомич.
Жена стояла молча, и вдруг по лицу ее градом покатились слезы.
– Есть из чего плакать! Утешься, Саша! Ведь это я так немного погорячился, ведь я горячка, меня все и в полку горячкой звали. Ведь имение цело, станем уплачивать проценты – и кончено!
– Я не о том плачу…
– О чем же, черт возьми?
– О том…
– О чем?
– О том, что я в тебе ошиблась…
– Мое почтение!.. Этого еще недоставало! Вот тебе и женатая жизнь!.. Просто надел себе петлю на шею… Дернул меня черт жениться!.. Говорите без обиняков, сударыня! Как вы ошиблись? Может быть, не я ли ошибся?..
Жена Фомы Фомича перестала плакать, выпрямилась, словно выросла на пол-аршина, гордо посмотрела мужу в глаза и тихо, но твердо сказала:
– Я думала найти в вас благородного человека, а нашла…
– Договаривайте!
– Нашла бездушного авантюриста и… человека бесчестного… Возьмите ваши деньги…
И, взяв меня холодною как лед рукою, молодая дама бросила на пол перед Фомой Фомичом и величаво вышла из комнаты.