47. Встреча друзей у Хмельницкого

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Когда, после трапезы, разъехались все именитые гости, Богдан, усталый и разбитый, отправился, наконец, в свою комнату отдохнуть и освежить люлькой отуманенную голову. Во всей этой суете и сутолоке он заметил, однако, как Елена держала себя и царицей, и приветливейшею хозяйкой, как умела она сказать каждому ласковое слово и возбудить в каждом восторг. Воспоминание это приятно щекотало самолюбие Богдана. Вот такую-то, такую жинку и надо было ему давно!

Мало-помалу в комнате собрались все товарищи, желавшие попрощаться перед отъездом с хозяином, пришла с братом и Ганна. Елена только удалилась к себе.

– Ну, кажись, свои тут, – окинул Богдан зорким глазом светлицу, – чужого чертма! Так гукни ж, Олексо, чтоб нам подали сюда доброго меду батьковского: выпьем на прощание уже за живое и за живых.

– Да там еще в погребе и дедовский найдется, – заметил дед, улыбаясь и тряся головой, – а сошлись-то еще не все, не все: там еще у меня на пасике сидит мацапура.

– Кто ж бы это? – изумился Богдан, да и все переглянулись между собой.

– А вот кто! – словно вынырнула с этими словами из сенных дверей колоссальная фигура и почти уперлась чубатою головой в сволок. – Вот кто! – отбросил вошедший все завертывавшие его платки и тряпки.

– Кривонос! – вскрикнули все и радостно, и словно растерянно.

– Друже мой! – бросился к нему Богдан и обнял щиро, по-братски.

Послышались расспросы и рассказы, прерываемые шумными изъявлениями радости и восторга.

Морозенко вбежал в светлицу и сообщил, что к батьку приехал какой-то бей.

– Не Тугай ли? – схватился Богдан. Все всполошились.

В это мгновение в двери вошел богато одетый турок. Роскошная чалма была надвинута почти на глаза, а расшитым зеленым плащом он закрывал нижнюю часть лица.

– Силяй-айлеким! – приветствовал всех новоприбывший, приложив правую руку к сердцу и к челу.

– Гош-гелды! – ответил Богдан и почувствовал, что в его сердце что-то екнуло.

Таинственный гость обвел из-под чалмы всех присутствующих внимательным взглядом и, отбросивши в сторону и плащ, и чалму, крикнул восторженным голосом, распростерши руки:

– Да здоровы же будьте, друзья-товарищи! Не узнали, что ли, Чарноты?

– Чарноты? – вздрогнули все и отшатнулись невольно. Один только Кривонос при этом имени покачнулся было, как оглушенный громом, а затем бросился стремительно к этому выходцу с того света.

– Чур меня, кто бы ты ни был, хоть сатана из пекла, но если ты взял на себя облик моего лучшего друга, то я обниму тебя! Сожги меня на уголь пекельный, а обниму! – и он охватил Чарноту за плечи и начал пристально вглядываться ему в лицо.

– Он, друзи, он самый, вражий сын! – крикнул Кривонос и начал душить Чарноту в своих объятиях.

Все, подавленные сначала невольным трепетом при виде сверхъестественного появления мнимого мертвеца, теперь вдруг ожили и радостно зашумели:

– Чарнота! Голубе! Вот так радость!

– Да хоть перекрестись же ты, сатано! – то всматривался, то снова обнимал его Кривонос. – Може, с чертями уже накладаешь, – шельма, проклятый пес, каторжный? Чтоб тебе ведьма с помелом въехала в глотку… Сколько муки из-за него, аспида! – улыбался Кривонос, сиял счастьем, и по рытвинам его щек катились заметные слезы.

– Да стой же, Максиме, дай и мне привитаться, – отнимал Богдан от Кривоноса Чарноту, заключая его в свои объятия, и последний, награждаемый трогательной бранью, стал переходить из одних объятий в другие.

– Горилки! – крикнул, наконец, Кривонос. – Тащи ее, Олексо, скорее! Да и кухли тащи с свою голову! У меня от радости кипит все, так заливать нужно пожар.

– Да расскажи хоть, – обратился к Чарноте Богдан, – каким чудом воскрес ты из мертвых? Мы тебя ведь было оплакивали и похоронили… даже сегодня пили за твою душу, за упокой.

– Ну что ж, спасибо, это зачтется… А успокоится еще моей душе рано, да и не таковская она! И на том свете, полагаю, будет буять, особенно, если среди чертей погостить доведется, – уж будет им тошно! Верьте! – Еще бы, – засмеялся Богун, – пожалуй, и теперь, страха ради, они тебя выпустили на свет.

– А что думаешь, может, и так! – мотнул головой Чарнота, опрокидывая в рот почтенный ковш оковитой, – потому что я и сам в толк гаразд не возьму, как это сталось. Понимаешь, догадался клятый Ярема, что я не от Конецпольского, что я не ясновельможный, и не выпустил меня из замка, а приставил еще тайную стражу; а я-то пробрался в замок с несколькими шибайголовами, чтобы отворить в замке брату Максиму ворота: помощники-то мои под видом слуг панских, остались у брамы, а я магнатом отправился в замок… и так за его мосць и сошел.

– Ловко! Зух! Палывода! – послышались вместе с веселым смехом одобрительные отзывы со всех сторон.

– Все-то бы оно отлично сошло, как бы у этого бестии князя не был чертов нюх – и вот заподозрил! Тут, еще мне напакостил ротмистр один, щирий чоловьяга, да прост душой, да еще… – запнулся, точно поперхнулся чем Чарнота, – не знал я точно, выехал ли из Чигирина этот молокосос староста или нет? Ну, что толковать: заподозрил князь и деликатно запротестовал. Что тут делать? Уйти невозможно. Даже выбежать из замка, дать знать своим товарищам – нет силы: у дверей замка, под окнами у меня стража, а мы еще условились, чтоб мои палии ждали от меня выстрела, чтобы при том гасле перерезали стражу у брамы и отворили поскорее Кривоносу ворота.

– Я уже и был наготове, – заметил Кривонос злобно, раздражаясь при одном воспоминании. – Стоял саженей за сто, не больше от брамы. Ночь посприяла, черная была, хоть в глаз ткни пальцем, и клянусь всем пекельным отродьем, – отворись только брама – и Лубенского замка со всем его аспидским отродьем не осталось бы и знаку!

Все кивками голов согласились с словами Кривоноса.

– Да, – вздохнул Чарнота, – не судилось! Мне, признаться, о своей голове большой печали и не было, даже любопытно было, как это на спице сидеть, а вот за товарищей сердце сжималось, ведь без меня они спокойно будут заниматься чаркой, пока их не возьмут на пытку. Ломаю я себе голову ночью, кусаю руки с досады и вспомнил вдруг, что меня приглашали в северную башню… то есть… – закашлялся он неожиданно… – мне пришло в голову, – зачастил как-то он, – что северная башня никем не охраняется, что она ближе всего к браме… одним словом, расспрашивал там об этом, ключ достал… ну, вспомнил – отправился… Башня-то была близко, да вот беда – окно оказалось с железными переплетами! Принялся я их расшатывать да трясти – не поддается проклятое железо! Добрый коваль выковал, чтоб ему так на том свете клепали на наковальне язык! Насилу удалось мне, наконец, расшатать кое-как решетку. Вот отделился один угол ее, вот звякнули, вырвавшись из гнезд, еще две, три полосы; нажал я плечом, поддается… Вдруг треск и вместе с тем выстрел… Это… это… я, – замялся как-то Чарнота, вспыхнув густым румянцем, – нечаянно курком, второпях… а оно и бабахнуло. Я глянь на башню, а уж Там мои завзятцы пораются! Поднялся переполох, гвалт… Что я пережил в эти минуты – эх, вспомнить страшно! Одна сторона железных болтов вырвалась, а другая держит… Пробую я пролезть – не пускает: одежу, тело порвал об острия, обезумел совсем, рычу, как бешеный, а там мои, слышу, бьются…

– Никто из них не дался в руки живьем, – заметил Кривонос мрачно, – все полегли, как подобает в сече, а один-таки вырвался и с высоты башни бултыхнул в водяной ров… и таки пробился ко мне… Потому-то собаке Яреме и не довелось меня укусить…

– Покрый их боже ласкою своею, – вздохнул грустно Чарнота и замолчал.

– Ну, так как же, что ж дальше? – встряхнул его за плечо Кривонос.

– Что далее, – словно очнулся Чарнота. – Да, я уж было почти совсем выломал решетку, как вдруг чья-то сильная рука рванула меня за плечо сзади, я потерял равновесие и рухнулся назад вниз головою… Что было дальше со мною – не помню; я очнулся уже где-то в яме, в совершенной темноте. Сначала мне мелькнула мысль, что я на том свете, в пекле, но сейчас же усумнился в пекле не должно было быть так холодно. Стал я себя и вокруг себя ощупывать, так нет – жив и лежу в каком-то леху, и повернуться больно… голова трещит и плечо, словно вывихнуто или разбито… – Eгe, думаю, поганая штука: это, значит, меня Ярема схватил и припрятал тоже для своей потехи… Начал я искать свой кинжал, чтобы устроить-таки князю пакость… так отобрали, черти, оружие!.. Ну, что ж стонадцать им в зубы чертей: не испугаешь казака колом, плевать! Выбрал себе посуше местечко и заснул… Только, долго ли спал, я не знаю, – слышу, кто-то меня будит. – «Не бойся, – говорит, – пане: это я». – «Кто я?» – спрашиваю. – «Да, ротмистр, литвин, что тебя снял с окна…» – «Хорошо, – говорю, – снял, спасибо: плечо пополам, а башка, верно, начетверо…» – «Ну, что ж, извини, пане, погорячился, – каждый слид был дорог: тебя заметили и уже стража бежала к башне, – если бы я тебя не сорвал и не бросил в этот тайник, да не успел бы вовремя запереть ляды, ты бы уже давно, после пытки, сидел на колу».

– Вишь, литвак! Так он, значит, от доброго сердца, – промолвил Богун.

– От доброго, от доброго, – подтвердил Чарнота. – И знаете, уже коли у литвака или ляха доброе сердце, так он и души не пожалеет за брата! Стал вот и ротмистр ко мне приходить, приносить пищу, лечить плечо, перевел куда-то в лучший закуток под землею и долго не выпускал: сначала покуда я совсем не оправился, а потом, пока не ослабил Ярема надзора за окрестностями. Вот только с неделю как выпустил меня, снабдив вот этой одеждой да набитым дукатами гаванцем.

– Эх важно, – вскрикнул радостно Кривонос, – клянусь, что за моего побратыма десять литвинов и пять поляков пошаную, а больше – а ни-ни!

Тут принесли для Чарноты целые миски всяких яств, а для остальной компании, полные жбаны и сулеи.

Когда голод Чарноты и жажда Кривоноса были удовлетворены, Богдан предложил своим гостям по кубку старого меду.

– За нашу дорогую справу и за живых друзей-борцов! – поднял высоко кубок Богдан и опорожнил его при общих криках: «Хай жиють!»

– А что, есть ли синица в жмене, или только все обицянки? – спросил Кривонос, закуривая люльку.

– Есть, друже мой, есть, братцы! Король нам дал привилеи и возвращает нам все наши старые права: рейстровиков двадцать тысяч, свое атаманье, земли, запорожцам новые вольности и непорушность веры.

– О, вот так радость! Вот так король! За его здоровье!

– Отчего ж привилеев этих не оповещают так долго? – спросил скептическим тоном Золотаренко.

– Хе! Тут-то и ковинька, – подморгнул Богдан. – Его королевская мосць вручил эти привилеи нашему полковнику Барабашу, схожему во всем больше на бабу, чем на лыцаря. Так вот этот храбрец, напуганный ляхами, все выжидает какого-то сейма и припрятывает королевские милости.

– Гай-гай! – махнул Золотаренко рукой. – Так поминай эти привилеи, как звали!

– Он перевертень, изменник, Иуда! – закричали грозно со всех сторон.

– Успокойтесь, панове, – поднял руку Богдан, – клянусь, что не пропадет ни одного слова, и что я вырву эти привилеи.

– Эх, все это басни, – отозвался со стоном молчавший до того времени мрачно Богун, – для детей они забавки, а вот для тех, чьи плечи не выходят из ран, что изнывают в панской неволе, для тех они плохое утешенье! Ведь чем дальше, тем больше затягивается узел! А эти привилеи? Да разве сейм их допустит? Барабаш и прав, что их прячет.

– Не быть добру, – прорычал глухо и Кривонос, – пока хоть один лях будет топтать нашу землю.

Слова Богуна и Кривоноса произвели на всех удручающее впечатление.

– Нет, братья мои и друзья, не будемте бога гневить! – поднял голос Богдан, и в нем зазвучала прежняя мощь. – Разве можно сравнить наше теперешнее положение с прежним? Вспомните ужасный разгром наших последних, изнеможенных сил под Старицей. Лучшие атаманы или убиты, или казнены, или пропали без вести; ни людей, ни оружия не осталось; села разграблены, народ на колах, на виселицах или зверем в трущобе. О сопротивлении врагу можно было только мечтать с отчаяния. Наконец, нас созывают, как быдло, на Маслов Став и объявляют баницию, лишение всех стародревних вольностей, лишение всех человеческих прав!..

Тяжелый вздох вырвался из широких грудей и пронесся тихим стоном по светлице.

– Да, то была могила, – широкая и глубокая для всех нас могила, – продолжал Богдан, переводя дух, – но ласка господня блюла нас, милосердие его не истощилось. Он внушил королю мысль не дать нас на истребление, и король, хоть слабым голосом, а сдерживал буйство панов, ободрял нас надеждой, соединял нас воедино, и вот прошло семь лет медленной, незаметной работы, и скажите же по совести, братья, разве мы такие же бессильные, как тогда? Нет, тысячу раз нет! – поднял руку Богдан. – Запорожье наше укреплено, до четырех тысяч лыцарей по камышам, по островам, по затонам; двести чаек гойдается на Днепре, тут у каждого из нас, – только свистни, – так слетится немало орлят! Не забывайте, что с нами и привилеи, и охрана, и воля найяснейшего!

По мере того, как говорил Богдан, смутившиеся было лица начали проясняться снова, глаза зажигались огнем и бодрая радость овладевала всеми. Даже Ганна, забыв свое горе, улыбнулась восторженно этой вести.

– Так с такими силами да клейнодами, – звучал между тем победоносно его голос, – коли ежели что… так мы такую кашу заварим, что зашатается и Речь Посполитая!

– Слава, слава Богдану! – закричали все возбужденно и весело, потянувшись к кубкам.

– На погибель врагам, а нам и люду на счастье!

И полился темною араматною струей в кубки старый мед, и усилил, и усладил еще больше это радостное настроение, окрыленное радугой пышных надежд.

Все верили в эту минуту, что уже налетело желанное всеми затишье, что оно открыло уже свои убежища… многие мечтали о личном счастьи, многие мирились с неизбежной судьбой, многим рисовалась картина народного благополучья…

– Браты мои и друзи! – наполнил Богдан снова все кубки. – Много пережили мы вместе и горестей, и бурь, и несчастий; но во всех наших злыгоднях поддерживала нас до сих пор та крепкая любовь и згода, которая соединяла нас против врагов и давала нам, слабым, силу и мощь. Теперь мы расстанемся, всякий пойдет своею дорогой, и кто знает, когда и при каких обстоятельствах сведет нас снова господь? Выпьем же на прощанье, друзи мои, за нашу братскую любовь, за нашу веру друг к другу и згоду, чтобы она вечно между нами жила, чтобы мы стояли все один за одного и каждый за всех!

– Будем, будем! – раздались отовсюду восторженные крики.

– Ганна, прощаешь? – притянул к себе за руки ожившую девушку Богдан и заглянул ей в глаза.

– Дядьку, – вспыхнула она вся, – вам до веку… защитнику нашему…

Объятия, поцелуи и клятвы смешались с радостными слезами.

И никто из присутствующих не мог и подумать в это мгновение о той страшной буре, которая уже подымалась над их головой…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 1, с. 700 – 708.