36. Кривонос осаждает Махновку
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
А Кривонос, разорив много других маетностей Вишневецкого, в это время подвинулся к Махновке, местечку Тышкевича, где был укрепленный замок. Свирепый предводитель загона расправлялся теперь с монастырем кармелиток, находившимся от местечка не более как в пяти верстах. Монастырь горел. Черные клубы дыма вырывались из высоких стрельчатых окон, в некоторых местах уже змеились вместе с ними багровые языки. При зловещем их свете виднелись подвешенные в амбразурах, словно люстры, обнаженные человеческие тела. Раздирающие душу крики и вопли, смешанные с диким хохотом и подгикиванием, доносились к наблюдавшему издали на вороном коне Кривоносу и вызывали на искаженном страшном лице его какую-то дьявольскую улыбку.
– А что, пане полковнику, дальше прикажешь? – крикнул ему подскакавший с тылу казак, весь обрызганный свежей кровью, с прожженною во многих местах и болтавшейся в лоскутьях сорочкой; лицо его, не лишенное мужественной красоты, было зверски свирепо; на обритой совершенно голове гадюкой лежал и завивался ухарски за ухо оселедец.
– Прикончили всех, Лысенко? – спросил его холодным, деловым тоном полковник.
– Почитай, что всех…
– Горазд! А скарбницу монастырскую потрусили?
– Вывернули с потрохами… Ух, и добра же в ней было напаковано – страх! – покрутил головой Лысенко. – Золотые всякие сосуды, мешочки дукатов, перлы, самоцветы… да и в самом костеле пообдирали достаточно с ихних икон и фигур всяких шат и подвесок… Зараз привезут до войсковой скарбницы…
– Добре, а ты вот что, – потер себе лоб Кривонос, – отправляйся немедленно с небольшим отрядом к Махновскому замку да и начни перед ним выкидывать всякие шермецерии, вызывать словно на герц… Комендант замка завзятый и запальной Лев; ему уже теперь видно, что монастырь кармелитский горит, и он, конечно, рвет и мечет, чтоб отомстить врагам, а ты ему как раз на глаза и дразни шельму, вызывай в поле, а когда его выманишь, то тикай вон к тому лесу, а я за ним буду стоять в засаде, ну, мы и наляжем на этого Льва с двух сторон.
– О, я зараз оторву моих волченят от потехи, хоть и станут браниться, да й гайда! – махнул шапкой Лысенко и помчался стрелой от полковника.
«Эх, добрый это казак у меня, – подумал Кривонос, провожая глазами Лысенка, – такого завзятья и удали мало в ком найдешь, а уж лютости, – так и подавно, – со мною потягается. Да так им, так их. Хочется мне упиться допьяна их кровью, чтобы залить ею свои страшные сердечные раны, и не упьешься: раны горят еще больше, а жажда мести делается еще нестерпимее!..»
И Кривонос действительно почувствовал в эту минуту в груди такую страшную, невыносимо жгучую боль, что зарычал даже диким зверем и оскалил зубы.
«Один лишь человек мог бы утолить эти ненасытные муки, – стучало ему в голове, – один этот аспид Ярема, да вот не дается все в руки: всю свою клятую, пекельную жизнь только и тяну для него, и отдал бы ее вот сразу за один час потехи над извергом, кровопийцею, – и не могу дожить, дождаться этого счастья… Вот уж два месяца гоняюсь за ним, уходит, и баста, только кровавый след за ним вьется… И неужели? – задрожал даже в ужасе Кривонос, устремив сатанинско-злобный взгляд на пылавший уже гигантским костром монастырь. – Неужели? – вскрикнул он хриплым голосом. – Да возьмите же душу мою, сатанинские силы, терзайте ее всем пеклом, только дайте мне подержать моего лютого врага в этих руках, заглянуть ему в очи и засмеяться… О дайте, молю вас!»
Кривонос поскакал к монастырю и встретил толпу казаков, гнавших к нему связанного мещанина. Это был тот самый прочанин, обросший пеґою уже бородой, с желтоватыми белками бегающих по сторонам глаз, которого чуть не убили в Хустском монастыре.
– А вот, батьку, шпыга поймали, – обратился к полковнику один из казаков, – в монастыре был и хотел бежать… Хотели было повесить, так говорит, что из казаков…
– Кто ты? – воззрился на него пристально Кривонос. – Только не лги, – у меня расправа страшна!
Связанный не мог вынести устремленного на него пронзительного взора и начал, опустив глаза в землю, путаясь, уклончиво говорить:
– Клянусь истинным богом и святой троицей, что я казак и греческого закона… бежал от преследования казак… то бишь поляков, от кары и скитался вот, разыскивая какой-либо свой загон, чтобы пристать к нему…
– Да из каких ты будешь казаков – из рейстровых или низовых?
Допрашиваемый смутился и колебался в ответе, а это заронило в душу Кривоноса сомнение.
– Да отвечай же, не дразни меня! – прикрикнул он грозно.
– Да что тут брехать и к чему? – махнул тот рукой с отчаянною решимостью. – Неужели ты не узнаешь меня, славный Максиме?
Кривонос оторопел и начал еще пристальнее вглядываться.
– Голос знакомый, и обличье как будто встречал, – бормотал он, – а пригадать не пригадаю.
– Да Пешта, бывший сотник рейстровиков.
– Пешта, Пешта… А, помню! Что Богдана хотел утопить на Масловом Ставу?
– Ишь, что вспомнил, – вспыхнул Пешта, – только не всякое лыко в строку… Да и то не топить Богдана хотел я, а думал лишь сам стать во главе повстанья и вести вас на ляхов. Тут еще греха великого нет. А коли бог его превознес и поставил над нами ясновельможным паном, то я первый передался на сторону Богдана, вот под Желтыми Водами. Туда ж мы плыли с Барабашом по Днепру. Ну, я и начал подговаривать наших вместе с Кречовским, только тот улизнул, а меня накануне схватили ляхи и отправили с конвоем к Потоцкому, да мне удалось удрать… и так как к своим путь был отрезан, то я ударился на Волынь и хотел пробраться в Литву, не предполагая, чтобы Богдан мог так скоро с чертовой ляхвой управиться, а как услыхал про Княжьи Байраки, про Корсунь да про другие победы, так загорелся радостью и повернул назад… Приходилось бывать и ляхом, и жидом, и дьяволом, чтобы избавиться от напасти, а тебе, славный полковник и товарищ, объявился я уже щиро… вот и суди!
Кривонос слушал внимательно Пешту; что это был действительно он, сомнения уже не было; его только старила и делала неузнаваемым борода. Приятелем Пеште Кривонос никогда не был, но товарищем его считал и встречался с ним часто и у Богдана, и на тайных сходках; при этих-то встречах и проявился ему лукавый, ополяченный нрав этого Пешты, отталкивавшего отчасти от себя своей заносчивостью и безмерным тщеславием; но больших пакостей за ним не знал Кривонос и о последних доносах его даже не слыхал. Теперешний рассказ его был правдоподобен, и отказать в гостеприимстве своему казаку счел он несправедливым.
– Так что же, Максиме, примешь ли к себе старого товарища, затравленного ляхами?
– Да, Пешта… тебя я узнал, – протянул ему Кривонос дружески руку, – и если щиро желаешь ты послужить со мной нашей родине, то мы тебе рады.
– Клянусь нашей верой, – воскликнул патетически Пешта, – что буду служить ей до смерти и повиноваться твоему слову, мой преславный атамане!
– Так почеломкаемся же, – обнял его Кривонос и объявил оторопевшим казакам, что старый его приятель Пешта поступает в его загон сотником.
Пешту немедленно развязали и подвели ему доброго оседланного коня.
Кривонос остановился в засаде за Махновским лесом. Часть своего отряда, под предводительством Гната Шпака, он отправил в обход, через болотистую речку, чтобы во время приступа тот ударил с неожиданной стороны, а вовгуринцев с Лысенком послал еще с утра к замку выманить в поле ляхов, да что-то везде было тихо.
Уже ночь… Из-за опушки леса справа мигает кровавым глазом не улегшееся еще зарево, а слева виднеется на возвышенности, освещенной красноватым отблеском, с светящимися точками, замок Тышкевича. Кривонос не спит, а сидит под дубами и молча потягивает глоток за глотком оковиту; ему сегодня что-то не по себе: и тревога за Лысенка отняла от него сон, и неизвестность за своего лучшего друга Чарноту сжимала его сердце тоской.
Возле него лежит на бурке Пешта и тоже не спит: страх или предчувствие зудят ему душу.
– Не слыхал ли ты, Пешта, чего-либо о моем Чарноте? – спросил, наконец, у него Кривонос. – Подался с месяц тому назад на Волынь и вот словно канул в воду.
– Про Чарноту? Стой, брате, слыхал… да в Хустском же монастыре говорили, что он под Корцем… Так, так!
– Ага, вон где! – обрадовался известию Кривонос. – Слава богу, значит, жив… Только уж его закортит взять замок… не такой он, чтобы прошел мимо, а тут мне его вот бы как треба…
– Пожалуй, что и пошарпает князя Корецкого. Там из Хуст одна ватага пошла в Гущу, жечь Киселя, а другая двинулась к Корцу, на помощь Морозенку и Чарноте.
– И Морозенко, значит, там? Славный лыцарь, хоть и молод, а уж оседлал славу… Только стой, Пешта, отчего же ты там к кому-нибудь из них не пристал, а стал слоняться по польским монастырям и костелам?
Если бы не стояла на дворе темная ночь, то Кривонос бы увидел, как побледнел Пешта при этом вопросе, но теперь он только заметил, что Пешта замялся и ответил не сразу:
– Да я спешил как можно скорее домой, в Украину, к своему гетману… Надеялся, что он меня не забудет и что я ему послужу еще верой и правдой…
– Гм, гм! – промычал Кривонос и смолк.
Под утро лишь успокоила его волнение оковита, и он заснул было крепким сном; но ненадолго: его прервала неожиданно поднятая тревога.
– Пане атамане! Пане полковнику! – кричали казаки, подлетевшие к нему от опушки. – Лысенка гонят ляхи… прямо сюда!
– Горазд, горазд, детки! – встрепенулся атаман. – Спрятаться в лесу, мертво стоять… ждать моего приказа!
Послышался быстро возрастающий топот.
Пригнувшись к луке и поглядывая из стороны в сторону, словно затравленный волк, летит впереди Лысенко; кинжал у него закушен в зубах, кривая сабля сверкает в руке, шапки на голове давно нет, а лишь вьется по ветру змеей оселедец. Вслед за атаманом несется врассыпную отряд.
Легкие кони казачьи послушны узде и мчатся, как вольный ветер в степи, то припустят стрелой, то закружатся вихрем, словно заигрывая с врагом.
А враг гонится за отрядом тяжелым и грузным галопом, наклонив древки пик с змеящимися на концах прапорцами и размахивая длинными палашами; закованная в сталь и серебро шляхта горячит своих коней гиком и шпорами; но им не догнать бы никогда гайдамак, если бы последние, по глупой и безрассудной удали, не давались сами им в руки: вот понесутся они, вытянувшись вплотную с конем, уйдут, кажись, совсем от преследования, – вдруг закружатся, рассыпятся, поворотятся быстро фронтом, пустят несколько пуль из мушкетов и стрел, – и гайда!
А у рыцарей то там, то сям упал на скаку конь, сбив пышного всадника под копыта, смешались ряды, но завзятая лютость на трусливых оборванцев воспламеняет героев; строй сразу восстанавливается; расстояние между двумя отрядами уменьшается быстро: простые, мужицкие «они выбились, видно, из сил, и им не уйти уж от сытых и дорогих аргамаков… Сверкающие острия панских пик приближаются с ужасающею быстротой и вот-вот готовы уже пронзить припавшие к косматым гривам хлопокие спины.
– Эй, батьку-атамане, – бросился к Кривоносу есаул Дорошенко, загоревшийся боевым пылом, – пропадут наши!.. Гукни только, мы сразу отрежем ляхов!
– Цыть! – прорычал Кривонос, жадно следя за результатом этой молодецкой потехи.
Промчался Лысенко мимо, крикнувши к лесу «Здорово!», а за ним почти по пятам проскакали ляхи… Взмыленные, дымящиеся лошади их с тяжелым хрипящим дыханием напрягают последние силы, всадники готовы выскочить из седел… еще одна, две минуты – и враг будет настигнут, раздавлен…
– Хлопцы, за мной! – крикнул тогда Кривонос, ринувшись на своем Черте вперед.
Раздался оглушительный гик, смешанный со свистом и треском; словно стая демонов, вырвались из лесу казаки и темною тучей понеслись вихрем-бурей за своим атаманом.
Лысенко, заметивши это движение, переменил сразу тактику; он пронзительно, особенно как-то свистнул, и вовгуринцы его сразу рассыпались веером. Оторопела польская конница и начала сдерживать разогнавшихся коней, а в это время с тылу ударил уже на нее стремительно Кривонос. Не успели всадники поворотить своих тяжелых, выбившихся из сил аргамаков, как упали на их шлемы, кольчуги и латы крушительные лезвия сабель… раздался звяк, лязг… посыпались искры, поднялись на дыбы поражаемые кони… стали падать на землю разряженные пышно бойцы.
Придя в себя, поляки с ожесточением отчаяния начали защищаться, но защищаться было почти невозможно; длинные копья их были теперь ни к чему, тяжелое вооружение мешало гибкости и свободе движений, усталых коней почти трудно было поворотить; притом польской конницы против атакующей было очень мало: густою массой окружили ее казаки Кривоноса и Лысенка, словно быстролетные стрижи неповоротливого коршуна, и начали страшную, кровавую сечу…
Увидел отважный удалец, комендант крепости, Лев, что дался обмануть себя хлопу, и с необузданной лютостью стал кидаться под удары кривуль; за ним и все остальные загорелись отвагою, но и отчаянная храбрость могла мало помочь: перевес силы врагов их ломил… коль, чуги пробивались, обагрялись алою кровью, шлемы разлетались надвое, с каждою минутой редели ряды пышных рыцарей, с каждою минутой стягивало, сжимало их непроницаемое кольцо казаков… Гибель всего польского отряда казалась неизбежной.
– Панове рыцарство!– крикнул тогда, полный отчаяния, пылкий молодой витязь. – Или пробьемся через эти тучи саранчи к замку, или ляжем со славой… За мной! – и он пришпорил коня, поднял его на дыбы и ринулся на ряды казаков, на клинки поднятых сабель; за ним рванулись дружно вперед и остальные товарищи… Натиск был так неожидан и так стремителен, что передние казачьи «они шарахнулись в сторону и дали возможность проложить себе дорогу полякам, а раз получила возможность двинуться тяжелая конница, то она уже силой инерции проламывала себе и дальше дорогу.
Большая половина рыцарей пала за лесом и усеяла трупами путь отступления, но меньшая все-таки пробилась сквозь густые казачьи ряды и понеслась к замку.
Сначала было опешили и диву дались казаки, что такая ничтожная горсть ляхов прорвала и разметала их густые ряды, но взбешенный этою выходкой, рассвирепевший Кривонос вывел их скоро из оцепенения.
– Что ж вы, вражьи сыны, остолбенели? – зарычал он неистово. – Выпустили, черти, ляхов да глазами хлопаете? В погоню, собачьи дети! Бей их, аспидов, кроши на лапшу, по пятам за шельмами, в замок! Да выпалить из гармат, чтобы дать знать Шпаку! – командовал он, летя ураганом и обгоняя на своем Черте мчавшиеся за ляхами ряды.
Но момент был упущен.
Поляки были уже далеко впереди. Как ни понукали своих коней казаки, как ни рвались они за своим атаманом, а едва только настигли драгунов у самой уже брамы, когда подъемный мост успели уже поднять.
– Разбирай частокол! Добывай замок! – вопил Кривонос, и разъяренные неудачей вовгуринцы, спешились и бросились неудержимою лавой на вал, рубя и вываливая дубовые пали.
Кинулись поляки мужественно защищать частокол, но гарнизон был, видимо, мал и на все протяжение валов его не хватало; в иных местах закипали в пробоинах кровавые схватки, но в других казаки беспрепятственно громили двойную ограду, а тут еще послышался с противоположной стороны шум, очевидно, ударил Шпак.
Обезумевшие защитники заметались и отхлынули от валов.
Кривонос уже командовал было лезть всем на приступ, но вдруг неожиданно в задних рядах его отряда раздался громкий встревоженный крик: «Ярема!» – и это страшное имя прокатилось по рядам громом и заставило каждого вздрогнуть и окаменеть в ужасе.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 289 – 296.