Начальная страница

МЫСЛЕННОЕ ДРЕВО

Мы делаем Украину – українською!

?

45. Подвиг отца Ивана

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Вскоре в лагере заиграли трубы, засурмели сурмы. Послышался топот тысяч лошадей.

Гей-но, хлопці, до зброї,

На герць погуляти! –

грянула удалая казацкая песня.

Чарнота двинулся со своим полком вперед. Заломивши набок молодцевато шапку, гарцевал перед полком удалой неистовый Ганджа. Через полчаса отец Иван вышел от гетмана. В лагере уже слышался шум и гул завязавшейся битвы; один за другим спешили, гарцуя на конях, казаки на почетный герц.

Отец Иван отправился в свою палатку. Долгое время стоял он на коленях перед простым деревянным крестом, поставленным на обрубок пня, в немой беседе со своей душой. Наконец он встал, сбросил с себя казацкий жупан, снял оружие, надел свою лучшую священническую одежду, распустил косу, повесил на грудь простой кипарисный крест и отправился принести последнюю исповедь перед одним из священников, находящихся при войске.

Уже шум битвы утихал, и осенние сумерки начали тихо спускаться на землю, когда отец Иван вышел из лагеря. Проходя мимо окопов, он заметил среди казаков необычайную суматоху: какого-то статного, значного казака с золотой кистью на шапке торопливо несли с поля; но поп Иван не обратил внимания на это происшествие; занятый своей единственной мыслью, он торопливо шагал все вперед и вперед. Уже окопы казацкие остались за ним.

Становилось прохладно, надвигался вечер, с болога подымался сырой туман… Отец Иван спешил. Вдруг нога его споткнулась о что-то мягкое, он быстро нагнулся и увидел перед собой труп человека с отрубленной головой; труп был еще теплый… Отец Иван оглянулся: направо и налево по всему протяжению поля валялись трупы людей и лошадей; в наступающей темноте чуди: лись чьи-то замирающие стоны. Но зрелище этой страшной картины смерти не произвело на отца Ивана никакого впечатления; он спокойно поднял несколько трупов и, увидевши, что все это поляки, обратил внимание на их положение; большинство лежало ничком, головой вперед. «Бежали!» – произнес тихо отец Иван и двинулся по направлению лежащих трупов вперед.

Вскоре он достиг разгруженной плотины, перекинутой через речку Пилявку. Здесь отец Иван остановился на мгновение и оглянулся назад; сквозь туман, покрывавший уже окрестность, мелькали тусклыми пятнами огни казацкого табора. Все было тихо кругом; на потемневшем небе показалось уже несколько звезд, от речки тянуло сыростью. За речкой в наступающей тьме начиналась уже территория врага. Вдруг до слуха отца Ивана долетел от казацкого лагеря какой-то резкий шум: били в бубны, трубили в трубы, послышались явственные возгласы: «Алла! Алла!»

– Пора! – проговорил решительно отец Иван и, перекрестившись, двинулся вперед в сгустившуюся тьму.

Перебравшись с трудом через разгруженную плотину, он вышел на противоположный берег реки. Здесь почва становилась уж суше и тверже. Тьма сгустилась; трудно было различать что-либо перед собой: с минуту отец Иван простоял в недоумении, но затем, ощупавши по всем направлениям траву, двинулся вперед. Вскоре вдали перед ним заблестели какие-то яркие точки, словно глаза волчьей стаи. Отец Иван смело направился на них. Так прошло с полчаса, как вдруг вдали послышался какой-то тихий храп. Отец Иван остановился и стал прислушиваться. Храп повторился, за ним послышался тихий шелест травы, а затем и звук двух человеческих голосов.

Отец Иван затаил дыханье и пригнулся: ехали прямо на него.

– А сто тысенц дьяблов, – ругался один, – завели к чертям в зубы да теперь и крутят! Гетман Остророг никакого толку в войсковой справе не знает, а тоже лезет с советами. Пусть меня завтра косоглазый заарканит, если я стану слушать его приказы.

– Пан староста чигиринский тоже не лучше, – отвечал сердито другой, – слушать их всех, так не останется на спине и клочка целой шкуры! Вишь ты, у казаков шум и гам в лагере, так поезжай и узнай, в-чем дело: уже не татары ли? Клянусь святым отцом, может и так, я сам слыхал, как кричали: «Алла!» Только не видывал я до сих пор, чтоб и овцы сами волку в зубы лезли, а не то что разумный человек! Заварили с Хмелем, небось, сами кашу, а расхлебывать так другим!

– Брр… – застучал зубами первый, – верно, мы уж сильно приблизились к реке, ишь, холодом каким понесло. Куда там лезть в такую темь! И выдумали же воевать в этакую пору. Сидел бы себе теперь дома за кружкой пива у камелька… Эх, бей меня Перун, если завтра же не плюну на все и не уйду!

– А до правды! Чего там долго рассуждать! – произнес решительно второй. – Поворачивай коня, пане товарищу, да и баста. Уж коли кричали: «Алла!», значит, и пришли татары…

Всадники повернули, но в это время почти из-под самых копыт их лошадей вскочило что-то огромное, черное и бросилось поспешно бежать. Испуганные всадники шарахнулись в сторону и хотели было пуститься наутек, но, заметив, что темная фигура убегает от них, ободрились.

– Езус-Мария! – вскрикнул первый. – Да этот лайдак, кажется, думает уйти от нас!

– Но это ему не удастся, сто тысяч дьяблов! – крикнул свирепо второй. – Не будь я Ян из Крыжова, если он не очутится в наших руках!

И всадники, пришпоривши коней, бросились по степи догонять убегающую фигуру. Это было не трудно сделать. Вскоре над головой отца Ивана свистнула веревка и, впившись в шею, повалила его на землю.

– Поймался, псякрев! А вот мы теперь тебе покажем, как шпионить, – зашипел, сдерживая голос, первый, – вот подожди, обуем тебя в червонные чоботы, чтобы легче было ходить!

– Отпустите, вельможные паны, я не казак, я бедный священник, пробирался к себе домой, – заговорил отец Иван, стараясь придать своему голосу испуганный тон.

– Схизматский поп! Ха-ха-ха! Тем лучше! – воскликнул весело второй жолнер. – Много там вас, собак, кишит в хлопском лагере. Расскажешь нам что-нибудь позабавнее твоих схизматских молитв.

– Да, вот это так находка! – продолжал первый. – Не грех за нее и сто дукатов получить! А ну, пане, – подхлестнул он отца Ивана нагайкой, – скорее! Да нет, постой, скрутить его раньше веревкой да обыскать, чтоб не ушел.

Жолнеры соскочили с седел, обыскали отца Ивана, вырвали у него из-за халявы нож, наскоро скрутили за спиной руки и, обвязавши его веревкой, потащили к лагерю.

Вскоре огоньки, замеченные отцом Иваном на горизонте, начали увеличиваться и расплываться в большие лучистые круги. Сжавши свои широкие черные брови, смотрел на них, словно упивался ими, отец Иван. Какая-то острая жгучая радость охватывала его сердце. Господь принял его жертву.

Чем ближе приближались к своему лагерю жолнеры, тем хвастливее становились их речи.

– Кто идет? – раздался, наконец, окрик часового.

– Уж, конечно, не те, что за валами сидят! – воскликнул первый.

– Да греют у костров свое тело! – добавил второй. – Поймали схизматского попа! Вырвали из самого хлопского лагеря!

– Хлопа, хлопа поймали! – разнеслось быстро между часовыми, а затем и по всему лагерю. Жолнеры победоносно въехали в свои окопы. Теперь они ехали медленно, заломив молодцевато шапки и покручивая усы; отец Иван, связанный веревкой, шел между их коней. Весть о поимке хлопского попа, которого жолнеры вытащили из самой палатки Хмельницкого, с быстротой молнии разнеслась по всему лагерю: отовсюду стали сбегаться жолнеры и слуги, паны и пани выскакивали из своих палаток, бросая ужин, и вскоре отец Иван очутился в центре огромной шумящей толпы.

В лагере было чрезвычайно светло и шумно; всюду горели костры и воткнутые на высокие шесты смоляные факелы; у роскошных шелковых и атласных палаток панских, украшенных гербами и пучками страусовых перьев,, суетились слуги, раскупоривая ящики с бутылками и золоченой посудой, внося и вынося наполненные яствами блюда. Сквозь приподнятые полы палаток виднелись пышно разубранные столы, ярко освещенные восковыми свечами в серебряных канделябрах; вокруг них полулежало и сидело пышное рыцарство; за некоторыми столами председательствовали и прелестные дамы. Егери, с великолепными соколами на руках, псари со сворами белоснежных, бесценных борзых толпились возле палаток; слышалось пение, звон цитр, заздравные возгласы, грубая брань слуг, лай собак. Казалось, что все это утопающее в роскоши и неге панство съехалось на какую-то королевскую свадьбу, а не на смертный бой. При появлении жолнеров все бросали свои занятия; паны выскакивали из-за столов, слуги бросали блюда, псари собак.

– Поп! Поп схизматский! – раздавалось всюду, и все эти пестрые, разряженные массы народа с громкими криками, насмешками и угрозами присоединялись к толпе. Только гигантская фигура отца Ивана в простой священнической одежде подымалась среди этой шипящей, изрыгающей проклятья толпы, словно грозный утес среди бушующего моря… Сопровождаемый своими стражами, он шел гордо, с непокрытою головой, с распустивпшмися по плечам черными, волнистыми волосами и белым, кипарисным крестом на груди. Из-под прямых, широких бровей его глядели сурово и строго огненные глаза, весь гневный облик его напоминал карающего ангела, явившегося поразить Содом и Гоморру.

– Ишь, как окрысился поп! Словно загнанный кабан! – кричали в толпе, указывая на него пальцами. – Вот мы тебе сейчас епископию дадим! Засядешь с нами вместе в сейме!

Отец Иван молчал.

Наконец шествие достигло самого центра лагеря. Отца Ивана втолкнули в обширную палатку и поставили по бокам стражу. Он оглянулся, чтобы осмотреть помещение, в которое попал, и заметил в одной стороне палатки гигантскую дыбу, в другой сброшенные в беспорядке щипцы, буравы, жаровни, огромные гвозди и другие принадлежности пыток; посреди же палатки стоял огромный, вбитый в землю столб. Но, казалось, вид этих страшных орудий пытки укрепил еще больше его решимость. За полами палатки слышался рев и гоготанье толпы и надменные голоса жолнеров, передававших в сотый раз все с новыми и новыми украшениями историю о поимке схизматского попа. Отец Иван не слушал и не слышал их.

Но вот в толпе послышалось какое-то движенье, шум приутих, и через несколько минут в палатку вошли три важных шляхтича, а за ними еще 24 пана и несколько солдат. Один из них был чрезвычайно толст и невысок ростом; его подтянутый широким, шелковым поясом живот колебался как-то непроизвольно при каждом движении, слове или смехе своего господина. Отец Иван узнал в нем без труда Заславского, которого гетман так удачно прозвал «перыною», другой, еще молодой, но уже сильно истрепанный, был Конецпольский, третий, высокий, худой, с светлыми волосами и близорукими глазами, был тот Остророг, которого гетман прозвал «латыной». Предводители уселись, за ними поместились шляхтичи; по бокам отца Ивана стали жолнеры с саблями наголо.

– Развязать попа! – скомандовал Заславский.

– И осмотреть, нет ли при нем оружия или каких бумаг! – добавил Конецпольский.

– Но, проше пана региментаря, – заметил с надменною усмешкой Заславский, – схизмата поймали мои люди, и могу заверить, что они это сделали раньше.

– Одначе, как гласит нам Юлий Цезарь в своих комментариях о галльской войне, осторожность… – начал было Остророг, но Заславский перебил его:

– Пшепрашам панство: теперь нам нет времени вспоминать эти достославные комментарии, но чтобы прекратить разговоры и доказать панству, что мои люди, – подчеркнул он, – знают все правила войны, я приказываю также: обыскать хлопа.

Отца Ивана развязали, обыскали и не нашли ничего. Заславский молча улыбнулся и приступил к допросу.

– Кто ты? – начал он.

– Служитель алтаря господня, – ответил гордо отец Иван.

– А, схизматский поп, – поправил его Заславский, – но что же ты делал здесь, шельма, если ты служитель алтаря?

– Я пастырь, а пастырь не оставляет свое стадо.

– Го-го! Вот ты как разговариваешь, попе! – вскрикнул Заславский, раздраженный спокойными ответами отца Ивана и всем его бесстрашным видом. – В таком случае ты можешь нам рассказать все, что делается в твоем стаде.

– С чего это поднялся такой шум сегодня? Сколько быдла с вами? – прибавил Конецпольский.

– Быдла с собой казаки не брали, – ответил смело отец Иван, – надеются захватить в вашем лагере.

– Ах ты псякрев! – заревел Заславский, срываясь с места, и ударил отца Ивана со всего размаху в лицо. – Постой, мы тебя научим говорить!

Среди шляхты послышались возмущенные, гневные восклицания.

– На дыбу! На дыбу! – кричал злобно Корецкий, раздраженный донельзя сегодняшней неудачей.

– Четвертовать пса! – кричали другие. Поднялся необычайный шум. Шляхтичи схватывались с мест, обнажали сабли.

– Вот до чего довели наши поблажки псам! Осмеливается хлоп так говорить с панством. Сжечь его для примера другим! – раздалось со всех сторон.

Отец Иван среди этих разъяренных шляхтичей стоял спокойно и невозмутимо, прислонившись спиною к столбу.

– Огня и железа! – скомандовал, задыхаясь, Заславский.

Жолнеры вышли и вскоре возвратились с полными раскаленного угля жаровнями; они начали нагревать длинные, железные полосы.

– А что, быть может, ты сам нам расскажешь, что знаешь; если не утаишь ничего, мы даруем тебе жизнь, – обратился к отцу Ивану Остророг, посматривая с отвращением на приготовления к пытке.

Отец Иван молчал.

– Хо-хо-хо! – заколыхался Заславский. – Пан региментарь думает, что открыть уста хлопу так же легко, как «Галльские комментарии» Юлия Цезаря. Как бы не так! Только post ferrum et ignem они делаются разговорчивее, да и то не всегда!

– Их грубая кожа мало ощущает боль, – заметил с пренебрежительной улыбкой Конецпольский.

– Притом же они снабжены дьявольским упрямством! – добавил Корецкий.

– Совершенно верно! – подхватили окружающие.

Между тем листы железа раскалились почти добела.

– Готово! – объявил заведующий пыткой жолнер.

С отца Ивана сняли сапоги, сорвали одежду и, подвязавши под мышки веревки, потянули его на столб, привязав к кольцам, вбитым в него.

Обнаженные ноги отца Ивана повисли на пол-аршина над землей; жолнеры взяли раскаленные полосы и стали по сторонам; отец Иван почувствовал страшный жар, распространяющийся от этих полос. Заславский махнул рукой, жолнеры подхватили ноги отца Ивана и приложили к ним раскаленное железо, – жгучая, нестерпимая боль промчалась молнией по всему телу отца Ивана и заставила его содрогнуться, а жолнеры с умением знатоков медленно, но сильно вдавливали в тело его полосы пылающего железа… Послышался запах горелого мяса. Лицо отца Ивана побледнело, он впился себе в руки ногтями, но из-за стиснутых губ его не вырвалось ни стона, ни вопля, ни слова…

Пытка продолжалась. Переменивши полосы на другие, более горячие, жолнеры проводили ими медленно по стопам; кожа прикипала к железу, обнажая кровавое мясо, тогда они брали раскаленные полосы и снова проводили ими по нему. Слышалось отвратительное шипенье живого мяса; стопы чернели, обугливались…

Наконец Заславский сделал знак, жолнеры приостановили свою работу.

– Ну, говори, собака, отчего это слышался такой шум из вашего лагеря? – обратился Заславский к отцу Ивану.

Отец Иван молчал.

– Молчишь? А, ну так наденьте ему, панове, красные сапожки! – скомандовал Заславский.

Жолнеры бросили в сторону железные полосы и, захвативши острые тонкие ножи, стали подрезывать на коленях отца Ивана узкими полосками кожу.и срывать ее до самой ступни…

Отец Иван забросил голову, губы его посинели, глаза потускнели… судорожный хрип вырвался из горла. Региментари заметили это.

– Облить водою шельму! – скомандовал Заславский.

Жолнеры остановили занятие и, взявши ведро с водою, окатили отца Ивана.

– Что, будешь ты говорить, попе? – обратился к нему грозно Заславский. Отец Иван молчал. Среди панов послышались громкие проклятия.

– Бесчувственное быдло! – прошипел с презрением Корецкий. – Дворового пса можно скорей заставить почувствовать боль, чем это хамье… Этот, оказывается, еще упорнее Половьяна.

Жолнеры сняли отца Ивана со столба и потащили к дыбе. Вот привязали уже его руки.

– Начинай! – махнул рукой Заславский. Жолнеры потянули за веревки, но в это время раздался голос Остророга:

– Остановитесь! Остановитесь! Допрашиваемый хочет говорить!

Действительно, отец Иван шевелил беззвучно губами. Рассчитавши, что паны уже достаточно пытали его, чтоб поверить правдивости его рассказа, а главное, не надеясь больше на свои силы, он решился наконец заговорить.

Пытку остановили; отца Ивана отвязали от дыбы. По двое жолнеров стали по сторонам его, поддерживая под мышки, так как ноги его не в состоянии были стоять.

– Говори же, пес! – прикрикнул на него Заславский.

– Я все скажу вам, вельможные милостивые паны, – заговорил с трудом отец Иван, останавливаясь на каждом слове, – вы догадались… к Хмельницкому прибыл сегодня Карабач-мурза и с ним сорок тысяч отборного татарского войска, а за ним спешит хан со всеми силами. Хмельницкий присягнул навеки платить ежегодно дань хану, а он обещал заступаться за казаков.

– Татары! Езус-Мария! Сорок тысяч! Но ведь это вместе с этим хлопством в пять раз превышает наши силы! – раздались полные ужаса возгласы среди панов.

– Вельможное панство, эти res adversae не должны, так сказать, приводить нас в смущение, – заговорил Остророг, – при Марафоне десять тысяч греков сражались с двумя миллионами персов и одержали блестящую победу!

– Что нам до персов и до греков, пане региментарь! – вскрикнул раздраженно Заславский. – Нам надо поскорее ударить на хлопов, чтоб не допустить их соединиться с ханом!

– Ударить, когда к ним уже присоединилось сорок тысяч с Карабач-мурзой! Какое здесь может быть сраженье! Отступать, только отступать, – вспыхнул Конецпольский.

– Мы еще ослаблены теперь отказом князя Иеремии, – заметил угрюмо Корецкий, – наши жолнеры уходят к нему.

– О, да! – вздохнул Остророг. – На казаков одно имя его наводит трепет, а в наших войсках порождает силу.

– Если шановные паны региментари, которым отчизна вручила свою судьбу, – ответил ядовито Заславский, поняв брошенный в его сторону упрек, – находят для себя единственное спасение в том, чтобы спрятаться за имя князя Иеремии, то почему же им не обратиться к князю с просьбой принять их под свою булаву?

– Никто об этом не помышляет, – ответил Остророг, – но concordia res parvae crescunt, discordia magnae dilabuntur.

– A вот по этому-то самому изречению, – продолжал кипятиться Заславский, чувствуя сам беспредельную злобу на себя за то, что поссорился с Иеремией, – я просил бы панов региментарей не тратить времени на воспоминания школьной мудрости и сожаления об уплывшей воде, а лучше продолжать допрос. Схизмат лжет, желая испугать нас своими лживыми известиями, и, как я вижу, достигает своей цели! – бросил он выразительный взгляд в сторону Конецпольского и Остророга.

– Конечно, лжет, псякрев! – раздалось то там, то сям среди слегка ободрившихся при этой мысли панов. – Сколько сражений было проиграно через их подлое коварство!

– На дыбу его, на дыбу схизмата! – закричали все кругом.

Конецпольский сидел молча, пощипывая свой ус и нервно покачивая ногой.

– Однако дальнейшая пытка, как показывает нам часто история, может заставить дать и ложные показания, – заметил сдержанно Остророг.

Но Заславский перебил его.

– От правды во лжи спасения не ищут! А вот посмотрим, что скажет пес, когда ему косточки разомнут. Гей, начинайте!

Жолнеры подхватили отца Ивана и снова привязали его к дыбе.

– Ну, говори, собака, лжешь или нет? Помни, что если ты солгал, то живым не выйдешь отсюда! – крикнул еще раз Заславский.

– Я сказал правду, – ответил твердо отец Иван, – и не изменю в своем показании ни единого слова.

– А вот посмотрим! – заревел Заславский. Жолнеры налегли на веревки. Кости хрустнули… началась невыносимая, бесчеловечная пытка…


Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 358 – 368.