22. Купанье стольников

Даниил Мордовцев

Сообщая этот ужасный эпизод из жизни Разина, Н. Н. Костомаров полагает, что «этот варварский поступок не был только пьяным порывом буйной головы», с чем, конечно, нельзя не согласиться.

«Стенька, как видно, – говорит историк, – завел у себя запорожский обычай – считать сношения казака с женщиною поступком, достойным смерти. Его увлечение красивою персианкой, естественно, должно было возбудить негодование и ропот тех, которым Стенька не дозволял того, что дозволил себе и, быть может, желая показать, что не в состоянии привязаться к женщине, он пожертвовал красивой персианкой своему влиянию на товарищей».

Так рассуждал историк, приговоры которого всецело обусловливаются тем, что говорят ему находящиеся в его руках материалы или более или менее достоверные источники, документы. Но о подобного рода явлениях, обусловливаемых душевными движениями человека, всего менее говорят документы, как не говорит на суде о своем преступлении тот, кого уличают в нем на основании не вполне ясных улик. У историка в этом случае связаны руки.

Не таково положение романиста. Он должен все знать, даже то, чего нет и не могло быть в документах: он должен знать душу своих героев, знать их тайные думы и помышления.

И романист объясняет ужасный поступок Разина с Заирой так, как он его объяснил на основании психологической критики, которой он подверг своего героя.

Неудивительно после этого, что Разин, смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, еще более лютого, чем он был прежде.

Астрахань теперь опостылела ему. Здесь он сам разбил свое счастье, и его потянуло домой, на родину, туда, где протекло его детство, когда у него за спиною не было ни воспоминаний, ни ужасных призраков, которые теперь иногда посещали его.

4-го сентября Разин покинул Астрахань, чтобы, собравшись за зиму с силой, начать исполнение того, что он, на возвратном пути из Соловецкого монастыря, обещал Аввакуму, когда навестил его в тюрьме монастыря Николы на Угреше.

Между тем, отписки князя Прозоровского из Астрахани о полной покорности Разина вызвали на Верху великую радость, и Алексей Михайлович перед осенним возвращением из села Коломенского в город решился в последний раз вдоволь натешиться купаньем в пруду стольников, запоздавших к царскому смотру.

Наскоро выслушав доклад дьяка Алмаза Иванова по важным делам и положив по ним резолюции, государь вопросительно поглядел на дьяка, который переминался с ноги на ногу и, повидимому, еще что-то хотел доложить, но не решался.

– Что у тебя еще? – спросил Алексей Михайлович.

– Пустое, государь: так, челобитьишко одно,– отвечал Алмаз Иванов, – жалобишка непутевая.

– На кого? – спросил государь.

– На твоих государевых воевод, на симбирских, да на саратовских с товарищи.

– А чья жалоба?

– Твоих государевых оброшных людишек.

– А ну-ко, вычти, – сказал с неохотой «тишайший», позевывая; ему так хотелось купать стольников.

– Великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, – начал, прокашлявшись, Алмаз Иванов, – всеа Русии самодержцу и многих государств государю и обладателю… «Облаадателю» с одним азом, государь, прописка…

– С одним азом? – строго спросил царь.

– С одним, точно: «обладателю», во место «облаадателю», государь, – отвечал дьяк.

– А кто учинил прописку?

– Писал, государь, подъячей не у дел Юшка Иванов.

– Так укажи бить Юшку батоги нещадно, – решил Алексей Михайлович [В то время за малейшую описку в царском титуле жестоко наказывали, как за государственное преступление].

Надо заметить, что в царском титуле слово «обладатель» всегда и обязательно писалось с двумя а после первого л: «облаадателю».

– Читай дальше, – приказал государь.

Алмаз Иванов продолжил:

«Бьют челом сироты твои государевы, симбирские и саратовские татаровя мурзишки и сотничишки и мордовские и чувашские людишки, а во всех их место Багай Кочюрентеев сын да Шелмеско Шевоев сын: велено нам, сиротам твоим государевым, по твоему государеву наказу, твоя государева пашня пахати за твой государев ясак. И мы, сироты твои государевы, твою государеву пашню пахали многие годы, рожь и ячмень и овес сеяли. И мы твою государеву пашню пашючи, лошади покупали, животишки свои и достальные истощали.

А за твоей государевой пашнею ходячи, одежонко все придрали, и женишка, и детишка испроели, и нынече, государь, помираем голодною смертию. А одежонки нам, государь, сиротам твоим государевым, купити не на што и нечим, и мы, государь, сироты твои государевы, погибаем нужною смертию, волочася с наготы и с босоты.

А в осеннюю пору, государь, мы ж, сироты твои государевы, на гумна возим твой государев хлеб, и в клади кладем, и молотим. Да в летнюю пору, государь, и в зимнюю ездят в Астрахань твои государевы воеводы, и дети боярские, и казаки, с твоими государевыми делы к Москве и с Москвы, и они, государь, емлют нас в подводы и с судами в летнюю пору, и в зимнюю пору с лошадьми и саньми, и у нас, государь, у сирот твоих государевых, в подводах ездячи и ходячи, голодною смертию и нужною с волокиты лошаденки помирают.

А которые, государь, из нас татаровя и иные людишки по дорогам у Волги жили, и они, государь, от подвод разбегаются, живут по лесам в незнаемых местах.

И у нас, государь, у сирот твоих государевых, лучших людишек, у мурзишок и у сотничишков, в подводах людишки и лошаденки помирают; а другие бегают по лесом от твоих государевых посланников потому: они, государь, посланники твои и воеводы нас, сирот твоих государевых, всякими пытками пытают, и поминки с нас всякие емлют, и нас, сирот твоих государевых, грабительски грабят, коровенка и куры, и гуся, и утку, и рыбу, чем мы, сироты твои государевы, сыты бываем, емлют насильством же, грабежом, государь, сымают с нас, сирот твоих государевых, с плеч шубы и зипуны, и порты и лапти, а у ково, государь, из нас сирот твоих государевых и портов нет, и тех, государь, морят голодом до смерти, а иных, государь, емлют себе в холопи, а жон, государь, и девок…»

Алексей Михайлович нетерпеливо махнул рукой:

– Скоро конец?

– Скоро, государь.

И Алмаз Иванов, пробежав глазами челобитную, продолжал:

«А мастеров, государь, у нас в нашей бусурманской вере нету, ни дровишек, государь, усечи нечим, ни на зверя, государь, засеки сделати без топора не мошно и нечим, а обуви, государь, без ножа сделати не мошно же. И нам, государь, сиротам твоим государевым, с студи и с босоты и с наготы голодною смертию погибнуть, и нам, сиротам твоим, жити стало невозможно, и впредь, государь, погибнуть».

– Слышал! – нетерпеливо перебил докладчика Алексей Михайлович. – Ну?

Дьяк продолжал чтение:

«Милосердый царь государь, пощади сирот своих, покажи милость, не помори сирот своих напрасною смертию, вели нам, сиротам своим, по-прежнему покупати у русских людей топоры и ножи и котлы, чтоб мы, сироты твои государевы, в конец не погинули и с студи и с босоты и наготы не померли, впредь бы твоего государства ясаку не отстали. Царь государь, смилуйся, пожалуй».

Алмаз Иванов кончил и вытер вспотевший лоб ширинкой. Алексей Михайлович вздохнул с облегчением.

– Ну, слава Богу! – сказал он, зевая и крестя рот рукой, «чтоб с зевотой не вошел в рот и в утробу нечистый». – Передай челобитье в думу: коли буду сидеть с бояры, тогда разберу и указ учиню. А теперь пойду на крыльцо: там чаю, стольники заждались мово купанья. Да на их счастье и день теплый выдался.

И царь двинулся на крыльцо.

У крыльца уже давно толпилась дворская челядь, стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы. На самом же крыльце, на площадке, имели право дожидаться только бояре, думные люди и другая знать.

Появление царя вызвало бурю поклонов, земных и поясных. Все заколыхалось, сдержанно кашляло, робко сморкалось «в персты», по «Домострою» «вежливенько, дабы не рычать носами».

После скучного доклада лицо «тишайшего» просияло при виде порядочной группы стольников, стоявших в стороне от прочих. Это были те, за которыми числилась провинка: они опоздали к утреннему царскому «смотру», к выходу. Их и ожидало купанье в пруду.

– Ну, Алмаз, вели начинать действо, – обратился государь к Алмазу Иванову.

Последний подал знак жильцам, которые стояли около провинившихся стольников: это были «купальные».

«Купальные» подхватили под руки стоявшего впереди молодого стольника, высокого и стройного, и повели к «ердани», к купальной открытой сени.

– Многая лета великому государю! – едва успел крикнуть стольник, как «купальные» толкнули его в пруд «прямо мордой».

Стольник скрылся под водой, но через несколько секунд вынырнул и, ловко держась на воде, клал поклоны, ударяя лбом о поверхность воды.

– Ай, да ловок Еремей! – послышались одобрительные возгласы среди бояр. – И на воде великому государю челом бьет.

– И точно ловок! Ах, язва!

А стольник, видя произведенный им эффект, поднял правую руку и возгласил:

– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое! Победы благоверному государю нашему Алексею Михайловичу на супротивные даруяй…

– Ах, язва! И вода ево не берет.

Алексею Михайловичу, видимо, понравились проделки стольника.

– Похваляю, похваляю, Еремей! – милостиво улыбался он.

Еремей вышел из воды и, оставляя за собою мокрый след и низко кланяясь, приближался к царю. Тот пожаловал ловкого стольника к руке.

– Похваляю, похваляю, – продолжал Алексей Михайлович, – жалую тебя двумя обедами.

Все с завистью смотрели на счастливца: его ожидала карьера по службе. Шутка ли! Два обеда разом!

Между тем «купальные» тащили уже другую жертву царской потехи. Это был старенький, сухенький и тщедушный стольничишко, которому плохо везло по службе. Он никогда не опаздывал к царскому смотру потому, что, с одной стороны, был холопски усерден к службе и верен, «аки пес», с другой, он боялся воды, так как во всю свою жизнь не купался, предпочитая холодной речной воде паровую баню с веником; но сегодня, на беду, опоздал, за своею глухотою не расслышав боя часов на одной из кремлевских колоколен.

Он весь дрожал со страху, крестился и жалобно просил:

– Царь государь! Смилуйся, пожалуй! Я отродясь не плавал… Я немощен… У меня утин на хребте…

Это тешило «тишайшего», и он смеялся, а бояре вторили ему почтительным ржанием.

«Купальные», подстрекаемые общим весельем, взяли свою жертву за ноги и за руки, и раскачав в воздухе, бросили далеко в пруд. Тщедушное тело бултыхнуло в воду и пошло ко дну. На поверхности всплыли пузыри…

Ждут, а он не показывается. Еще ждут, нет его, только пузыри вскакивают.

– Ишь, старый, словно тебе выхухоль в воде живет, – слышалось меж боярами.

– Что выхухоль! Настоящий соболь…

А соболя все нет. Алексей Михайлович начинает тревожиться.

– Он шутит, государь, – успокаивают его бояре, – ишь проказник!

Но проказника все нет, и вода в пруду сравнялась, гладко, как зеркало.

– Ищите ево! Вымайте из воды – тревожно заговорил государь. – Ох, Господи!

Все засуетились, но никто не смел броситься в воду. Слышались только возгласы, оханья. Все столпились у пруда, разводили руками, топтались на месте, как овцы…

Вдруг кто-то протискивается сквозь толпу, крестится и с размаху бросается в пруд.

– Еремей! Еремей Васильевич Сухово, – послышались радостные голоса.

Это был действительно он. Смельчак быстро доплыл до того места, где скрылся под водою старенький стольник, и нырнул. Через несколько секунд он вынырнул, держа в одной руке за шиворот утопленника и поддерживая его беспомощную лысую голову над водою, и скоро достиг «средины».

– Не клади наземь! Не клади! – послышались возгласы.

– Дайте охабень! На охабени качайте! Отойдет.

– Ах, Господи! Ах, Господи! – повторял Алексей Михайлович, глядя на посиневшее лицо утопленника.

Несчастного положили на охабень, качали шибко, сильно. Жалкое маленькое тело в мокрой одежде беспомощно перекидывалось по охабеню, руки и ноги болтались как плети, посиневшее лицо как бы о чем то просило…

Но его так и не откачали…

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 114 – 121.