3. Два процесса: отравление, воровство
Марко Вовчок
Народу уже полно было и слышались слова: «отрава», «молоденькая девушка», «мать в тюрьме за воровство», когда вошли присяжные, а за ними судьи. Присяжные, положив руку на сердце, проговорили: «Скажем по правде и по совести», – и сели по местам. Судьи тоже сели и спокойно поправили свои шапочки. Обвинитель пришел, уместился и защитник.
Прочтено было обвинение громким и мерным голосом: обвинялась молоденькая четырнадцатилетняя девушка в отравлении своей госпожи. Из боковых дверей впустили свидетелей; доктор ввел под руку пожилую даму – она истерически плакала и рыдала и сейчас же ей сделалось дурно; доктор стал приводить ее в чувство, – между зрителями общее движенье и тихие и громкие восклицанья: «Отравленная госпожа!»; за ней ввели другую женщину, пожилую, бедно одетую; видно было, что она поражена неожиданным несчастьем: отчаянно окинула она всех взглядом и когда послышалось при виде ее: «Мать девушки», «Из тюрьмы привели», – она села и закрыла руками лицо. Из других боковых дверей ввели подсудимую. Все головы обратились к ней, все глаза на нее устремились, раздалось: «Вот она! Вот она!»
Мать ее глухо застонала, госпожа вскрикнула и опять упала в обморок; подсудимая вошла и села на свое место. Она, входя, не окинула взглядом зрителей, не взглянула ни на мать, ни на госпожу и, не поднимая опущенных ресниц, села и так осталась с опущенными ресницами. Лицо ее было неподвижно и бесстрастно – лицо очень молодое и очень умное, в нем ни особенной кротости, ни особенной жестокости, ни особенной живости и пылкости, ни особенной холодности и равнодушия – просто молодое, умное лицо, несколько бледного цвета с вьющимися русыми волосами, как видишь иногда на портрете, которому живописец не придал никакого оригинального выраженья, но не отнял выраженья ума и дал в руку цветок или книгу. Девушка не была ни потрясена, ни испугана, отвечала на все ясно, внятно и твердо.
Стали разбирать все подробности и мелочи дела. Подсудимая была из бедных, родилась и выросла в бедности; отец бросил семью и где-то пропал без вести, полагали, что умер – девушка жила с матерью и перебивалась кое-как со дня на день поденной работой. Мать ее давно знала госпожу N, ходила к ней на работу и иногда брала с собою девочку.
Госпоже N очень нравилась девочка своей услужливостью, понятливостью, привязанностью к матери и послушанием; она ласкала ее, дарила и сколько раз говорила, что пускай только девочка еще подрастет немножко, и она ее возьмет к себе за горничную. Девочке сравнялось тринадцать лет, когда мать ее попалась в воровстве, была осуждена за него и приговорена к тюремному заключению на два года.
Госпожа N незадолго перед этим взяла девочку к себе в услужение и, когда мать заключили, она утешала ее в несчастии добрыми словами, маленькими подарками; девочка, хоть не жаловалась и не плакала, но утешена не была. Она беспрестанно писала к матери в тюрьму письма; эти письма при суде читались, – умные письма, нежные, преданные, успокаивающие.
О госпоже N ничего не пишет, кроме похвал: «добрая женщина», «нетребовательна, ласкова» и жизнь и служба у нее – все хорошо, как следует; поминает о разных подарках, какие от нее получила. Часто повторяет в письмах о том, как будут они радоваться, когда выпустят мать из тюрьмы, «когда мы, наконец, перестанем страдать, милая, любимая, дорогая моя мать».
О самой девушке все свидетели показали, что она всегда со всеми была учтива и приветлива, в работе искусна, к госпоже внимательна, услужлива и предана.
– Я думала так! Я так верила! – вскрикнула при этом госпожа и громче зарыдала, и опять с ней сделался припадок.
Мать заливалась слезами все время, как читали письма и расспрашивали, и повторяла:
– Она любила меня! Да! Да! О, она очень любила меня! Всегда моим утешеньем была! Все ее хвалили! Никто никогда на нее не жаловался! Она меня любила! Она меня любила!
Когда ее просили не перебивать и не мешать, она как будто спохватывалась и поспешно отвечала:
– Да, да, да! Я не буду говорить больше! – быстро утирала льющиеся слезы, усаживалась прямее и вид на себя старалась принять спокойный, и глядела на всех, точно будто своим тяжким повиновением и угодною для других сдержанностию в печали хотела задобрить – даже старалась не смотреть на дочь и пыталась отвечать ровным голосом.
Каждое утро девушка варила для своей госпожи кофе и подавала по утрам. Одним утром – уже больше года она служила – госпожа попробовала кофе и сказала:
– Милая моя, что-то кофе сегодня не хорош! Странный вкус какой-то!
– Ану, я попробую, если позволите, – отвечала девушка.
Госпожа подала ей чашку с кофе; девушка взяла, попробовала и сказала:
– Может быть, вам сегодня не так здоровится, а кофе как кофе.
– А может быть! – ответила госпожа. – Давай же я допью.
И допила.
Целый день госпожу тошнило до вечера – ввечеру отпустило, и девушка выказала большую радость, когда госпоже полегчало.
На другой день утром девушка опять принесла кофе и с участием спросила:
– Как вы себя чувствуете? Здоровы ли?
– Ничего, моя милая, – отвечала госпожа, – не беспокойся так, бедняжка, мне легче, – но кофе и сегодня не вкусен, кажется.
– О боже мой! – сказала девушка. – Как жаль мне, что вы хвораете.
Пробыла все время, пока госпожа выпила кофе, разговаривала, рассказывала разные слышанные новости, шутила и ласкалась.
В этот день госпоже стало еще хуже, ввечеру не легче, и всю ночь она не спала и прострадала. Девушка была при ней, не хотела идти ни спать, ни отдохнуть, укрывала заботливо одеялами госпожу, целовала ее. Перед светом госпожа уснула.
Поутру опять кофе был принесен, и опять госпожа выпила его через силу; проснувшись, она уже чувствовала себя очень нехорошо, но после кофе с ней сделались такие сильные колики, спазмы, тошнота, что она то кричала от мучительных болей, то лишалась чувств. Кто-то из соседей услыхал, пришел узнать – девушка ухаживала за больною и казалась очень огорченною – пришли другие соседи, послали за доктором. Доктор как взглянул, так сказал – отрава.
Начали разыскивать, расспрашивать – девушка отвечала, что ничего не знает, так казалась невинна, что ее потому только и взяли, что она одна была при госпоже и больше взять было некого.
Между тем осмотрели кофейник и нашли в нем головки от серных спичек. Тогда на девушку пало подозрение; она призналась во всем, как хотела отравить и как три дня отравливала, все прибавляя серных головок в кофе. Она хотела отравить сразу и думала покончить все в первый же день, но это не удалось, потому что отравы было мало.
– Я на другой день прибавила еще немножко, – говорила она перед судом явственно, внятно, чистым и ровным голосом, – но и этого мало было – тогда я на третий день прибавила еще больше.
Среди всеобщего беспокойства, удивления, любопытства, сожаления, слыша и видя, как мать стонет и мучится, как госпожа истерически плачет, жалобно вскрикивает, падает в обморок, – девушка стояла свободно, спокойно, – небольшого она роста, полненькая, одета очень тщательно, красиво, со вкусом.
– Так вы хотели отравить госпожу N – допрашивали ее.
– Да, – отвечала она. – Я хотела ее отравить.
– За что? По какой причине?
– Так меня утомила служба и мне стало скучно жить и служить.
– Может быть, ваша госпожа была капризна, сердита? Может, обидела вас чем-нибудь? Может, как-нибудь оскорбила?
– Нет! Госпожа от начала и до конца была добра и ласкова.
– Не подговаривал ли вас кто-нибудь к этому преступлению? Не научал ли кто? Знал ли кто-нибудь? Не признавались ли вы кому-нибудь?
– Нет. Никто не подговаривал, никто ничего не знал, никому не признавалась.
– На что вы метили? После отравы, какие были у вас планы и намерения? Какие были надежды?
– Ни на что не метила. Не было никаких планов, никаких намерений. Надежд тоже никаких не было.
Ее начали стыдить и совестить:
– Взгляните вы на свою мать в отчаянии, взгляните на свою жертву, госпожу N, которой вы жизнь укоротили и здоровье погубили навеки; вспомните бога, признайтесь чистосердечно, раскайтесь, молите господа смягчить ваше сердце.
С госпожой N опять дурнота. Мать сильней плачет. Девушка стояла и слушала – ни одна черта лица у ней не шевельнулась; когда опять стали допрашивать, она отвечала теми же самыми словами; никто не знал, никому не признавалась, никто не подговаривал, все она замыслила сама и сама исполнила; не метила ни на что, в виду не имела ничего, а так отравила, потому что утомила ее служба и надоела.
Только и могли у нее выпытать.
Она все слушала так же бесстрастно и спокойно, как бесстрастно и спокойно после того слушала все, что говорилось в ее защиту о молодости лет, о неясном разумении вещей.
Потом ее увели. Присяжные выходили и совещались. Госпожу N вынесли без чувств и больше уже не вводили. Мать уже не плакала, а вся дрожала и ждала. Потом зазвонили, и присяжные, войдя, объявили, что не могут обвинить судимую по молодости ее лет и незрелому разумению, – суд может вменить ей в наказанье только заключение до совершеннолетия в исправительном доме.
– О боже! Боже! Какое счастие! – вскрикнула мать, плача и ломая руки.
Девушка, услыша приговор, ни радости, ни волнения никакого не выказала и так же ушла за стражею, как пришла, ни на кого и ни на что не обратив взгляда. Мать с рыданьем что-то несвязно пробовала говорить ей, она или не расслушала или не хотела ответить – не обернулась.
При выходе из «дворца правосудия» поднялись о девушке живые толки. «Что за присутствие духа, что за смелость и спокойствие! Подучил кто ее да сказывать не велел, запугал? Или она сама не хотела выдать сообщника? Или просто это все она сделала по болезненному расстройству ума?»
– Как знать, что может внушить бедность и зависимость в худой, недобрый час? – сказал кто-то.
Эти слова напомнили мне слова Беккария: «Искушенье видеть в своих руках жизнь того, кто заведывает всем вашим существованием, объясняет многие и многие преступления».
За воровство судили молодую женщину, работницу. Она работала на магазин готовых платьев и брала работу к себе на дом, считалась хорошею и скромною работницей; вдруг госпожа N, жена небогатого мещанина, уведомляет хозяина магазина, что работница крадет, и доносит о том же в суд, жалуясь вместе с тем, что работница лишила ее, госпожу N, семейного счастия – отбила у нее мужа, муж, по ее словам, почти совсем бросил дом свой, не обращает внимания на слезы законной жены, не печется о законном ребенке, – все время проводит у работницы и все, что получает, тратит на работницу и ее ребенка.
По доносу отправились делать обыск к работнице, нашли ее в седьмом этаже за работою и с нею ее трехлетнего ребенка, обыскали всю ее комнатку и нашли куски материй. Работница без отговорок призналась в вине.
Во время суда она горько плакала, лицо у нее было смущенное, измученное, и молящие, добрые глаза. Доносчица и обвинительница тоже несколько раз принималась плакать, но слез у ней лилось немного – все черты смуглого лица были искажены гневом и горем. Муж сидел смирно, видимо, себя сдерживал и часто менялся в лице. Между свидетелями был хозяин магазина, недовольный беспокойством, которое ему причинилось этим делом, и молодая черноглазая девушка, тоже работница из магазина и подруга подсудимой. Черноглазая девушка была в негодовании, растрогана, не могла сидеть спокойно и беспрестанно заговаривала.
Начался допрос:
– Вы признаете, что вы крали остатки материй?
– Да! Нет… О, я не хотела красть!.. Я думала… я полагала… (рыданья сильней) такая ничтожная вещь… лоскутки… О боже! Боже!
Черноглазая девушка вскрикивает:
– Ненадобные лоскутки, негодные лоскутки, которые мы все берем иногда… Надеюсь, это не воровство!.. Надеюсь, это не преступление! Я давала ей сколько раз сама эти лоскутки для ее ребенка.
Госпожа N дрожащим, гневным голосом:
– Она сделала себе целое платье, черное шелковое.
– Мегера! – вскрикивает черноглазая девушка и не может больше удержать слез.
Стали разбирать узел с крадеными вещами – там было черное шелковое платье, два детских платьица и несколько лоскутьев черной тафты и сукна, – лоскутья косые, кривые и на вид никуда непригодные. Женское платье развернули и стали смотреть на свет – было сшито очень искусно из лоскутков – в юбке было, наверное, более ста швов. Многие улыбнулись, многие закрыли лица платками или отвернулись, послышалось: «Бедная женщина! Милая бедняжка!» Кто-то дал вопрос: «Сколько времени пошло на сшиванье вместе этих лоскутков?» – и еще явственней раздалось: «Бедная душа! Да поддержит тебя бог».
Подсудимую совсем одолела печаль, стыд, раскаяние и горе. Она уже не могла говорить от волнения и слез. Госпожа N тоже плакала. Муж сидел бледнее мертвеца. Черноглазая девушка громко рыдала и притоптывала ножкою, не слыша, что ее останавливают и просят не шуметь.
Хозяин магазина был тронут и сказал, что отказывается от всякого иска.
Смотрели детские платьица на свет: тоже бесчисленные искусные швы; опять раздалось: «Бедная женщина! Несчастная женщина!» Между зрителями поднялся ропот.
– Помимо вашей теперешней вины, – говорили подсудимой, – мы должны вам сделать наставление, что жизнь ваша беззаконна и грешна – вы отбили мужа у жены, отца у ребенка, вы разорвали святые семейные узы, вы должны покаяться…
– У нее тоже ребенок, – вмешалась черноглазая девушка.
– Вы должны покаяться и разорвать с вашим соблазнителем все сношения.
– Я хотела – я не могу! Я не могу! – вскрикивает подсудимая и в отчаянии всплескивает руками.
Ей говорили о нравственном долге, об успокоении совести. Она все ломает руки, рыдает и вскрикивает:
– Я не могу! Я не могу!
Обвинительница беспрестанно прерывает своими горькими и гневными жалобами, черноглазая приятельница своими защищениями и оборонами. Соблазнитель в бессильном бешенстве глядит на всех и отвечает односложно на вопросы.
– Старайтесь исправиться, – наставляют подсудимую.
– О, да! Да! Я буду стараться! – отвечает подсудимая.
Она оправдана и выпущена к общей радости. Подруга бросается к ней и душит ее поцелуями, со всех сторон ее поздравляют. Госпожа N с проклятиями и угрозами пропадает в толпе.
Уняв слезы, успокоившись, оправданная начинает искать глазами кругом и спрашивает подругу:
– Где он? Где он? Бедный, милый, бесценный друг! Как должен ты был страдать! Где же он? Где? Скорей его увидать!
Он был недалеко, стоял и ждал. Подруга начала ему махать рукой и звать – он подбежал. Она бросилась к нему на шею и говорила:
– Прости, прости меня.
Около них начала собираться толпа: это привело их немного в себя и они поспешили скрыться.
Примітки
Беккарий (Беккариа, 1738 – 1794) – італійський юрист і публіцист.
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 431 – 438.