[Ни продать, ни променять не может...]

Марко Вовчок

…ни продать, ни променять не может, понимаете? Вы теперь что задумаете, то и сделаете, куда пожелаете, туда и пойдете! Одним словом, вы не раб беспомощный, а сам себе хозяин…

Мой спутник высказыва[ет] вышеизложенное с большою горячностью, закашливается и умолкает.

Несколько минут длится безмолвие.

Мы едем по луговой мягкой травянистой дороге. По одну сторону катится с каким-то особым не журча [нерозб.], а скорее тихим звоном широкий ручей, с другой стороны льются рядом, соединяются вместе, пересекают друг дружку, далеко разбегаются, снова перекрещиваются <шесть ручейков, беззвучных ручейков >, образуют круглые бассейны, опять разливаются струйками шесть беззвучных ручейков. Крупные незабудки ярко голубеют в густой сочной траве.

Вдруг ямщик оборачивается к нам и говорит:

– У нас в деревеньке есть дед – мастер сказки сказывать. Так вот у этого деда есть одна сказка про волка да про поросенка. Хорошая сказка!

– Расскажите, – просит мой спутник.

– Жил-был волк и жил-был поросенок. Отъел волк ножки поросенку и говорит: «Ну, теперь, поросенок, беги-беги…»

А поросенок: «Куви-куви…».

– Что ж дальше? – спрашивает мой спутник.

– Дальше что? А дальше дед никогда не сказывает, так я не знаю. Вот и вотчина ваша видна, вон вправо-то из-за леса церковь белеется. Сейчас дома будем. Эй вы [нерозб.], шевелитесь, шевелитесь!

Он пускает лошадей вскачь. Мы перелетаем через пять-шесть косогоров и лощин, мчимся по полю, скачем под гору, несемся, точно по купеческой перине, по широкой плотине <напоминающей старую купеческую перину>, густо обросшей высокими, старыми, развесистыми ракитами, катим по барскому двору и так сильно осаживает у подъезда, что нас чуть не выбрасывает вон из телеги.

Мы оглянулись.

Господский дом наглухо заперт, господский двор пуст, только сторожевая собака, мать многочисленного и звонкоголосого семейства, заливается лаем на неизвестных приезжих, а ее домашний хор усердно ей вторит, – громадный барский сад глушит всякий бурьян, широкие аллеи, поросшие низенькою густою травкою, перекрещиваются, как темно-зеленые бархатные ленты; каждая липа представляет из себя круглый шатер; из-за пуков крапивы, чуть не в рост человека, виднеются чудесные махровые розаны; на куртинке, разбитой в виде сердца, высыпали молоденькие печерицы; между деревьев, пустивших ростки, где только их пустить было возможно, [нерозб.] высокой косматой садовой траве, в которой пестрели разноцветные колокольчики и золотистые [нерозб.] на своих прямых стебельках, виднелась только одна протоптанная узенькая дорожка, исчезавшая змейкой в глубине сада.

Погода стояла великолепная, и вечер был бесподобный.

Заря все обливала золотистым пурпуром; высокое крыльцо барского дома было совсем алое и ловкий человек в черной поддевке, прибежавший с ключами и торопливо отмыкавший двери, тоже весь поалел.

– Пожалуйте… пожалуйте, – говорил человек в поддевке с замечательной почтительностью. – Не ожидал сегодня, думал по письму, что пожалуете послезавтра… Пожалуйте!

Из темных комнат пахнуло затхлостью.

– Я сейчас ставни открою, – продолжал человек в поддевке. – Тут порог: не извольте споткнуться!

Он проворно распахнул ставни – зацвевшие, запыленные комнаты озарились пурпуровым вечерним светом.

– Позвольте спросить, – обратился Дон-Кихот к человеку в поддевке, – не вы ли Матвей Иванович?

– Я-с.

Матвей Иванович стоял перед нами как раз видом к свету и почтительно, пристально глядел в глаза Дон-Кихоту.

Мы с Дон-Кихотом тоже пристально и почтительно на него поглядели.

Перед нами стоял любимый тип русских людей, так называемый «ясный сокол».

Ему было лет тридцать, тридцать пять. Карие глаза так сияли умом и смышленостью, что [нерозб.] становилось весело; окладистая светло-коричневая борода облегала как сиянием правильное темно-золотистое от загара живое, подвижное лицо.

Невзирая на то, что он состроил почтительнейшую и тупейшую мину, – настоящую «управительскую» – золото, по пословице, и в грязи было видно, – сокол все остался соколом.

– Я имею к вам письмецо, – сказал Дон-Кихот.

– Письмецо-с? Верно, от Помпея Николаевича? Как их здоровье теперь? Не сбираются ли к нам? В деревне летом очень прекрасно… Не угодно ли вам покушать? Я сейчас… Или прежде прикажите самовар поставить? Я сейчас распоряжусь…

С этими словами Матвей Иванович скрылся, и мы начали расхаживать по обветшалым барским покоям.

Примітки

Можливо, один з варіантів уривка з роману «Теплое гнездышко».

Чернетка написана чорнилом.

Час написання – початок 70-х років XIX ст.

Друкується за автографом, який зберігається у відділі рукописів Центральної наукової бібліотеки АН УРСР, в архіві Марка Вовчка, ф. VII, од. зб. 13.

Публікується вперше.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1966 р., т. 7, кн. 1, с. 124 – 126.