44. В родной семье

Олекса Кирий

Зачернели, будто крепости, крупичпольские леса. Пошли пески. Лошади трудно было везти воз.

Я и извозчик встали и пошли вслед за возом, ступая тяжело по песку, иногда подталкивая воз.

Солнце жгло. Песок был горячий и крупный, как сахар. Можно было пересчитать по песчинке. Извозчик несколько раз набирал его в черевики; песок жег голые ноги, и извозчик все время вытряхивал его из черевик.

– Как в пустыне Сахаре, – заметил я.

– Да, обжигает ноги, – смеялся извозчик.

– Вот скоро въедем в лес; там тень, холодок, и будет прохладный песок, – сказал я.

Повеяло сосновым запахом. Вот первая сосна стоит на песке. Вот группа сосен. Вот мы въехали в лес.

Прасковья Михайловна воскликнула:

– Какая прелесть! Сыночек, смотри, сколько шишек на соснах, сколько их на земле!

Лёня, увидев шишки на соснах, а потом на земле, замахал ручками, закричал:

– Папа, подай мне шишек!

Я обеими руками сгреб несколько шишек и подал сыну. Его глазки заискрились, радости его не было конца.

– Папа, сорви мне еще сосновую веточку!

Я сломал и сосновую ветку.

– Папа, еще вот эту, – указал он на молоденькую березку.

Я сломал и березовую ветку.

Он был в восторге. Начал просить еще и ольховую ветку но Прасковья Михайловна сказала ему:

– Больше нельзя. Слышишь, как деревья плачут. Им больно.

– Больно? – спросил он и начал играть с шишками. Прасковья Михайловна была очарована лесом.

Стояли высокие, стройные, кудрявые сосны; на стволах их выступала как янтарь смола; запах ее наполнял весь лес; березы опускали свои длинные ветви почти до земли; влево белел, как стена, березняк; за березняком тянулась ольховая роща; все деревья тихо шумели, слышалась их чудная симфония.

Я вынул блокнот и начал писать стихотворение. Слова сами просились на бумагу. Были минуты вдохновения. Я быстро написал этот стих:

Возвращение

Кончився степ. В рідний ліс я в'їжджаю,

Сосни столітні, смолисті стоять,

Запах сосновий жадливо вдихаю,

Сльози з очей мимоволі біжать.

Радість і смуток і біль почуваю,

Хочеться разом ридать і співать,

Всі оці сосни, усе, що вбачаю,

Пригорнуть до грудей, цілувать.

В’ється ось лісом знакомая стежка,

Білий березняк стіною стоїть,

В квітах долина, неначе мережка,

Іволга в лісі десь, чую, кричить.

Ось з-за дерев вже видніються й хати.

Рідні оселі я бачу ізнов.

Ні, я не можу, не вмію сказати,

Що за чуття, яка в серці любовь.

Шапку я тільки побожно скидаю,

І опускаю так низько чоло…

Здрастуй мій краю, мій рідний, мовляю,

Рідне,

Кохане,

Село!

Пока я писал стих, показалось Дацьковое, высокие зеленые старые вербы.

Подъехали к вербам. Вижу знакомый мостик; на периле мостика сидит девочка и длинной хворостиной стучит по нему, напевая какую-то песню.

Уже едем между верб. Вижу, пасется Ласийка. Я громко кричу:

– Ласийка! Ласийка!

Девочка, услышав мой голос, быстро соскочила с перила и бросилась бежать мне навстречу. На бегу она кричит:

– Алеша! Алеша!

Я узнаю в девочке свою сестру Маню. Подбежав, она бросается ко мне на шею; плача, говорит:

– Мой братец! Мой родной! Как я соскучилась по тебе!

Я тоже прослезился, мы обнялись, поцеловались.

– Как ты выросла, – сказал я, – только худенькая какая.

Она стоит стройная, как молодая березка, глаза ее светятся радостью, и она улыбается. Извозчик остановился. Я подвел ее к возу и проговорил:

– Вот моя жена, Прасковья Михайловна, а это мой сынок, Лёня.

Маня влезла на воз и стала целоваться с Прасковьей Михайловной, а затем стала целовать Лёню.

Подвода тронулась, Прасковья Михайловна, Лёня и Маня поехали домой, а я подбежал к Ласийке.

– Здравствуй, Ласийка! – сказал я. – Узнаешь меня? Узнаешь?

Она подняла голову, посмотрела своими умными глазами и жалобно замычала: «Му-у-у». В этом протяжном «Му-у-у» она ответила, что узнала меня.

– Мы еще увидимся, Ласийка, – проговорил я и пошел за подводой.

Когда мы выехали за вербы, показалось село Крупичполь. Четвертая хата была наша. Я видел хату, где родился на свет, где рос, где узнал много горя. Сердце мое колотилось в груди – его охватило вдруг волнение, и я пошел вперед.

Подошел к воротам и постучал в калитку.

Открыла калитку мать.

– Можно зайти? – спросил я.

– Боже мой! Алеша! Мой сынок! – и бросилась ко мне на грудь, заплакала, обнимая меня.

Оба мы плакали, обнимали и целовали друг друга.

А где ж отец? – спросил я.

В это время вошел в калитку отец.

– Татусь! – крикнул я и стал целовать его, а он плакал, вытирая слезы рукавом сорочки.

– Что ж ты сам? – спросила мать.

– Нет, вон едут жена и сынок.

Мать, увидев подводу, сказала отцу:

– Андрей, открывай ворота, а я побегу им навстречу!

Скоро во двор въехал извозчик, мать несла на руках Леню.

– Вот моя жена, Прасковья Михайловна. Прошу любить и жаловать, как меня. Это новый член нашей семьи, – сказал я.

– А как же! А как же! Иначе и быть не может! Это моя новенькая доченька, – говорила мать, целуя снова Прасковью Михайловну.

– А вот мой сынок, Лёня.

Лёня уже бегал по двору и кричал:

– Баба! Деда!

Мать говорила:

– Мой внучек! Мой соколик!

Отец, поднимая внука на руках вверх, говорил:

– Пусть великим растет и разумным будет!

Извозчик смотрел на эту картину и улыбался.