9. Богдан и Тимко собираются
в поход на татар

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Пронеслась страшная весть по Украине, вспыхнули на сторожевых вышках южной крымской границы огни и побежали от одной до другой, направляясь к зеленому Бугу и деду Днепру. Народ с ужасом смотрел на эти зловещие зарева и с криком: «Татаре! Татаре!» – прятался по болотам, лесам и оврагам. Более смелые бежали на Запорожье к своим собратьям, ушедшим, от панской неволи, – лугарям, скрывавшимся в тенистых лугах низовьев Днепра, степовикам, находившим убежище в байраках безбрежных южных степей, и гайдамакам, промышляющим свободною добычей.

Хутора и целые поселки пустели; экономы и дозорцы первые улепетывали в укрепленные замки, оставляя хлопов на произвол судьбы; хлопы утоняли скот и уносили свой скарб в боры и леса, где они поблизу находились, уводили в дебри и жен, и детей, и старцев, а где лесов не было, все бросали и уходили в безумном страхе куда глаза глядят, – иногда прямо в руки врага. В неопустевших еще селениях стоял гвалт и плач матерей и крики детей, а в опустевших мычал лишь оставшийся в живых скот да выли привязанные собаки.

Стоном и тугою неслась татарская беда по русской земле, кровавыми лужами и пожарищами прокладывала себе пути, широкими кладбищами и мертвыми руинами оставляла по себе память…

Долетела страшная весть про татар и до Чигирина. С каждым днем начали появляться в замке толпы экономов из дальних старостинских маетностей; они рассказывали небылицы про свою безумную храбрость и отчаявную защиту, про бесчисленные толпища татар и про ужасы разгромов…

Чаплинский, слушая эти рассказы, бледнел, а особенно клеврет его Ясинский не мог решительно удержаться от дрожи, уверяя, что его трясет ярость и злоба на дерзость «собак».

Сам же староста Чигиринский Конецпольский призадумался крепкою думой: конечно, ему можно было послать рейстровых казаков для отражения набега, но хотелось и самому послужить Марсу и заполучить чужими руками военную славу, а желательно это было тем более, что он втайне мечтал после смерти отца стать гетманом.

Несмотря на настояния Чаплинского, Конецпольский отказался дать знать коронному гетману Потоцкому о набеге загона татар, решившись сам справиться с врагом.

«Но кому поручить войска? Кого назначить атаманом? Под чьей рукой безопасно самому выступать пред водителем?» Конецпольский перебрал в уме всех сотников, полковников и старшин и остановился на Богдане Хмельницком. «Да, он единственный; и доблестью, и опытностью, и умом он превосходит всех… Что ни говори Чаплинский, а это талантливейший и храбрейший воин».

И староста послал гонца за Хмельницким. А в уединенной беседке Чаплинского шел между ним и Ясинским такой разговор:

– Я серьезно говорю, – убеждал подстароста, – что если этот старый волк опознал пана, то он действительно сведет счеты, и теперь уже речь идет не о мести, а о спасении панской шкуры; я себя отстраняю. Мне пана жаль, я знаю этого казацкого дьявола, от его рук не уйдет ни одна намеченная жертва.

– Я не дремлю, – ответил дрожащим голосом побледневший Ясинский, – этот хам всем опасен, клянусь пресвятою девой! Удивляюсь, почему его не возьмут хоть в тюрьму?

– Нет явных улик, – вздохнул Чаплинский, – а наш староста преисполнен рыцарского духа даже к быдлу, – пожал он плечами. – Но не о том речь; этот зверь теперь днем и ночью будет искать панской погибели: шпионов, потатчиков и друзей у него, бестии, на каждом шагу, и кто знает, может быть, мой слуга, что пану подает кунтуш, будет его убийцей?

– Знаю, знаю, чувствую на себе и день и ночь когти этого дьявола, – проговорил Ясинский, нервно вздрагивая и оглядываясь на запертую дверь.

– И пан будет добровольно нести такую муку, такую пытку, когда… теперь… в походе…

– Об этом я уже подумал, – перебил его Ясинский, и хотя в беседке не было никого, кроме самих собеседников, он наклонился к уху Чаплинского и начал шептать ему что-то тихо и торопливо.

– Так это досконально? – потер себе Чаплинский руками объемистый, стягнутый поясом живот. – Значит, и пан будет в походе?

– Я бы полагал, як маму кохам, – начал робко Ясинский, – если, конечно, вельможный пан с этим соглашается, мне бы, ввиду этого обстоятельства, не следовало быть в походе; буду находиться за глазами. Значит, что ни сбрешет пойманный даже збойца, пойдет за наглую клевету, и никто ему не поверит!

– Пожалуй! – задумался Чаплинский.

– К тому же, – более оживленно продолжал клеврет, – я здесь необходим для вельможного пана. Меня просил его мосць Комаровский помочь в важной справе.

– А, – протянул подстароста, – тогда конечно.

Богдан, возвратившись из Чигирина, торопливо стал собираться к походу; он надел под серый жупан кольчугу, а внутри шапки приладил небольшой, но крепкий шлем – мисюрку.

Как старый боевой конь, зачуя призывную трубу, храпит, поводит кругом йалитыми кровью глазами и рвется вперед, выбивая землю копытом, так и Богдана оживил сразу этот призыв, разбудил боевую страсть, вдохнул молодую энергию. Назначение его хотя и временным атаманом над целым полком тоже льстило его самолюбию. Бодрый, помолодевший, он осматривал свое оружие и выбирал из складов надежное для сына Тимка; его решился он взять с собою, чтобы тот понюхал пороху и познакомился, что есть за штука на свете татарин. Кроме Тимка, он брал еще с собою Ганджу, Чертопхая, Гныду и человек пять из надежнейших хуторян. Своей сотне и другим в Чигириновском полку он дал наказ приготовить к походу харч и оружие и немедленно отправляться в Чигирин, где и назначен был сборный пункт.

Все домашние и дворня, несмотря на обычность этих походов и на уверенность, что батько атаман насолит этим косоглазым чертям, на этот раз были почему-то встревожены и совершали поручение молчаливо, затаив в груди вырывавшиеся вздохи.

– Ну, что, Тимко, полюбуйся, какую я тебе отобрал зброю, – говорил самодовольно Богдан, показывая своему старшему сыну разложенное оружие. – Вот эта сабля отцовская еще, клинок настоящий дамасский… служила она твоему деду и батьку верой и правдой, – обнял он нежно второго сына Андрея, раскрасневшегося от волнения, с горящими, как угли, глазами. – Возьми же, мой любый, – протянул он саблю Тимку, – эту нашу родовую святыню, береги ее, как зеницу ока, и пусть она тебя, за лаской божьей, хранит от напасти.

Тимко склонился, как склонялся головой под евангелие, и бережно, с чувством благоговения принял на свои руки этот драгоцеиный подарок; но Андрийко не удержался: он бросился и поцеловал клинок этой заветной кривули.

– Дытыво моя! – растрогался Богдан и прижал Андрийка к своей широкой груди. – Вот правдивое казацкое сердце, в таком малом еще, а как встрепенулось! Орля мое! – поцеловал он в обе щеки хлопца еще раз.

А тот, весь разгоревшийся от отцовской ласки, улыбающийся, сияющий, с счастливыми слезинками на очах, припал к батьковскому плечу и осыпал его поцелуями.

– А вот тебе, Тимко, и рушница, – потрясал уже Богдан семипядною фузеей, – важный немецкий мушкет. – На прицел верна, и летками бьет, и пулей; если угодит, так никакие латы не выдержат: найдет и под ними лядскую либо татарскую душу и пошлет ее к куцым… Ты за нею только гляди, чтобы не ржавела!

– Как за дытыною смотреть буду, – ответил с чувством Тимко, взвешивая на руке полупудовую рушницу.

– Ну, и гаразд, – улыбнулся батько, – а вот тебе и пистоли настоящие, турецкие: сам вывез, когда был в полону. Только ты, сынку, на эти пукалки очень-то не полагайся, верный тебе мой совет! Изменчивы они, что бабы, – то порох отсырел, то пуля не дошла, то кремень выскочил… Эх, нет ничего вернее, как добрый булат! Тот уж не выдаст! Так вот к кривуле, что за сестру тебе будет, получи еще брата, – и Богдан передал ему длинный, вроде ятагана, кинжал, – вот на этих родичей положиться уж можно да еще на коня; он первый друг казаку. Сам лучше не доешь и не допей, а чтоб конь был накормлен: он тебя вывезет из болот, из трущоб, он тебя вынесет из всякой беды.

– Да я, тату, за своего Гнедка перервусь! – вскрикнул удало Тимко. – Спасибо, батьку, за все! Продли вам век господь! Поблагословите ж меня!

Он склонил голову и с глубоким почтением поцеловал отцовскую руку.

– Сынку, дитя мое дорогое, – встал торжественно Богдан и положил на его склоненную голову руки, – да хранит тебя господь от лиха, да кроет тебя ризою царица небесная от всяких бед и напастей! Теперь ты получил оружие и стал уже с этой минуты настоящим казаком-лыцарем. Носи же его честно, со славой, как носили твои деды; не опозорь его и единым пятном ни ради корысти, ни ради благ суетных, ни ради соблазнов, а обнажай лишь за нашу правую веру, за наш заграбленный край да за наш истерзанный люд! – обнял он его и поцеловал три раза накрест.

– Аминь! – проговорил вошедший в светлицу незаметно дед. – Тут тебе, голубь мой, и «Вирую», и «Отче наш». Одно слово – казаком будь! – обнял он его трогательно.

– Прими и от меня эту ладанку, – высунулась из-за деда сморщенная, согнутая бабуся; она тихо всхлипывала, и слезы сочились по ее извилистым и глубоким, морщинам. – То святочь от Варвары великомученицы; она охранит тебя, соколе мой, дытыно моя! – и бабуся дрожащими руками надела ему на шею ладанку на голубой ленточке.

Растроганный Тимко обнимал и бабу, и деда и все отворачивался, чтобы скрыть постыдную для казака слезу.

– Э, да тут все собрались, мои любые! – заговорил оживленно Богдан. – Только не плачьте, бабусю, – казака не след провожать слезами в поход… Еще, даст бог, вернемся, славы привезем и ему дадим хоть трохи ее понюхать.

– Ох, чует моя душа, что меня больше уж вам не видать, – качала головой безутешно старуха, – чую смертную тоску, стара я стала… да и горе придавило,, не снести его.

Андрийко подбежал к ней и начал ласкаться.

– Да что вы, бабусю, – отозвался Богдан, – кругом это горе, как море, а умирает не старый, а часовый.

– Так, так, – подтвердил и дед, – скрипучее дерево переживает и молодое. Мы тут с вами, бабусю, гостподаревать будем, а коли что, так и биться, боронить господарское добро!

– И я буду боронить! – крикнул завзято Андрийко. У Богдана сжалось почему-то до боли сердце, но он с усилием перемог его неприятное ощущение и весело воскликнул:

– Да! Тебе, сынку, да вам, диду и бабо, поручаю я свою семью и свой хутор! Смотрите, чтоб всех застал здоровыми, покойными и добро целым… а за нас не журитесь, а богу молитесь!

– Будем доглядать, храни вас господь! – отозвался лысый дед, покачивая своею длинною желтовато-белою бородой.

– Не бойся, тату, все доглядим, – бойко и смело отозвался Андрийко, – голову всякому разможжу! – сжал он энергично свой кулачок. – Я, тато, – схватил за руку Богдана Андрийко, – ни татарина, ни черта не побоюсь… вот хоть сейчас возьми!

– Подрасти еще, любый мой, да разуму наберись, – поцеловал Богдан его в голову, – а твое от тебя не уйдет, будешь славным казаком; только так казакуй, чтоб народ тебя помнил, да чтоб про тебя песни сложил. Ну, однако, пора! Побеги, Андрийко, крикни Гандже, чтоб кони седлал, а я еще пойду со Своими проститься, – и Богдан поспешно ушел на женскую половину.

Там застал он только Катрусю да Оленку; старшая дочка чесала сестре своей голову.

– Ну, почеломкаемся, мои дови любые, и ты, Катре, и ты, Оленко, – прижимал он их поочередно к груди. – Храни вас матерь божия!

– Таточко, ты едешь? – прижалась к нему Катря. – Не покидай нас, и без тебя страшно, и за тебя страшно.

– Не можно, моя квиточко, служба, – искал кого-то глазами Богдан. – Не плачь же, я скоро вернусь.

– Ох, тату, тату, я так тебя люблю! – бросилась уже с рыданиями к нему Катря на шею.

– Успокойся, моя рыбонько, – торопливо отстранил ее Богдан. – Не тревожься… А где ж Юрась и Елена?

– В гайку, верно, а может, и в пасеке, – заявила Оленка.

Богдан поспешно направился в гай, но ни в нем, ни в пасеке, несмотря на самые тщательные поиски, Елены он не нашел; он уже возвращался домой, опечаленный, что не пришлось ему и попрощаться с голубкой, и взглянул еще раз на гай, на сад, на Тясмин… и эта мягкая, чарующая картина показалась ему в новых, неотразимо привлекательных красках, она грела его душу какою-то трогательною лаской, от нее он не мог оторвать глаз.

Вдруг у самого поворота к будынку, в укромном уголке гая, он заметил Елену.

– А я бегаю везде, ищу свою зироньку, – направилси он к ней порывисто.

– Мы здесь с Юрасем все время, – улыбнулась как-то испуганно Елена, – он и заснул под мою сказочку…

Юрась действительно лежал, уткнувшись в ее колени, и спал.

– Уезжаю ведь я, – запнулся Богдан.

– Ах, – как-то испуганно взглянула на него Елена и побледнела, – зачем так скоро? Не вадо! – проговорила она как-то порывисто; потом провела рукой по лицу, вздохнула глубоко и добавила спокойнее: – Ведь это в поход, на страшный риск?

– К этим страхам, моя горлинко, мы привыкли. Вся наша жизнь идет под непрерывным риском за каждый ее день. Может быть, он и делает нас выносливыми и сильными, но не эти опасности, на которые идешь с открытыми глазами, страшны: такие только тешат сердце казачье да греют нашу удаль, а вот опасности из-за угла, от лобзаний иуды, от черной неблагодарности, такие-то пострашнее.

Елена побледнела пуще снега и вдруг почувствовала, что в ее грудь вонзилась стрела; она щемила ее и затрудняла дыхание.

«Ведь он спас мне жизнь!» – молнией прожгла ее мысль и залила все лицо яркою краской стыда.

– Ой матко свента! – вырвалось невольно из ее груди, и она упала на шею к Богдану.

– Не тревожься, зозулечко моя, радость моя, счастье мое! – обнимал ее Богдан, целуя и в голову, и в плечи, – Не согнемся перед бедою… Вот и теперь Конецпольский поручил атамановать в походе никому другому, как мне… Значит, считает меня сильным. И есть у меня этой силы довольно, – расправился он во весь рост и ударил себя рукой в богатырскую грудь, – не сломят ее прихлебатели, ничтожные духом!.. Лишь бы ты одна, счастье мое, любила меня! – прижал он ее горячо к своей груди. – Одна ты у меня и радость, и утеха, – ласкал он ее горячей и страстней, – без тебя мне не в радость ни жизнь, ни слава! Никого не боюсь я… Слышишь, Елена? Одной тебя… тебя одной боюсь!..

– Тато, тато! – шептала она, вздрагивая как-то порывисто и пряча еще глубже свое пылающее лицо ка его груди.

– Вот и на днях ты как больно ударила в мое сердце, Елена, – продолжал Богдан, целуя ее нежно и ласково в золотистую головку. – Дитя, я не виню тебя…-я знаю, что виноват сам: я мало думал о тебе, щадя твое молоденькое сердце… я не посвящаю тебя в те кровавые тайны, которые окружают меня. Но я верю, верю, Елена, счастье мое, что те жестокие слова, которые сорвались тогда у тебя… шли не от твоего сердца.: Они были навеяны тебе кем-нибудь из моих изменчивых друзей. Но, Елена, не верь им, не верь их уверениям и восторгам. В тебе они видят только забаву, только красавицу панну, которая волнует им кровь, а я… – Богдан остановился на мгновенье и заговорил снова голосом и серьезным, и глубоко нежным: – Ты знаешь, жены своей я не любил… да ее уж давно и не было у меня. Ни один женский образ не закрадывался до сих пор в мое сердце. Все оно было полно ужасов смерти и ударов судьбы. Тебя я полюбил в первый и в последний раз: В таком сердце, как мое, дважды не просыпается кохання. Люблю тебя не для минутной забавы, люблю тебя всем сердцем, всею душой, солнце ты, радость моя!

Богдан прижал ее к себе горячо, до боли и хотел было поцеловать в глаза, но Елена судорожно уцепилась за шею руками, и сдерживаемое рыдание вырвалось у ней из груди.

– Ты плачешь? Плачешь? Счастье мое, пташечка моя, ангел мой ясноглазый! – говорил растроганно Богдан, покрывая ее головку жаркими поцелуями. – Теперь я вижу, что тебе жаль твоего татка, теперь я вижу, что ты любишь меня! Ах, если б ты знала, какою радостью наполняешь ты мое сердце! Задохнуться, умереть можно от счастья! – вскрикнул он, прижимая ее к себе. – Что мне все вороги, когда я верю тебе, Елена?.. Ты говорила, что любишь только сильных; в этом ты не ошиблась, верь мне! И мы будем с тобою счастливы, потому что твое счастье – вся жизнь для меня!

Он припал долгим, долгим поцелуем к ее заплаканному лицу и затем заговорил торопливо:

– Ну, прощай, прощай, моя королева, моя радость, не тревожься, не думай… Будь весела и покойна, – перекрестил он ее. – Береги моих деток, – и, обнявши ее еще раз, он решительно повернулся и направился скорыми шагами на дворище, где уже давно его ждали.

– На бога! Постой… Мне надо… Я должна… Ой! – рванулась было к нему Елена, но Богдан не слыхал ее возгласов. От быстрого ее движения Юрась упал на землю; она растерянно бросилась к нему и, когда Богдан совершенно скрылся, прошептала: – Что ж, судьба! Что будет, то будет!

Все уже были на конях. Богдан вскочил на своего Белаша, и тот попятился и захрапел, почуяв на спине удвоенную тяжесть.

– Ну, оставайтесь счастливо! – снял шапку Богдан и перекрестился.

Спутники его тоже обнажили чубатые головы.

– Храни тебя и всех вас господь! – перекрестил их издали дед.

В это время Андрийко подбежал к отцу и, ухватясь за стремя, прижался головой к ноге.

– Тато, тато! Поцелуй меня еще раз! – произнес он порывисто, и что-то заклокотало в его голосе.

Богдан нагнулся с седла и поцеловал его в голову, а потом, окинувши еще раз все прощальным взором, крикнул как-то резко: «Гайда» – и понесся галопом со двора в Чигирин.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 67 – 77.