9. Коровий пастух

Олекса Кирий

Пришла весна, сбросила с рек ледяные оковы, освободила землю от студеного покрова снегов. На лугах сначала робко, затем все смелее начала пробиваться нежная ярко-зеленая трава.

В лесах рядом с остатками снежных сугробов появились веселые, голубоглазые подснежники. Детвора бродила по лесам, собирала первые цветы, наполняя оживавшие после зимних снов лесные чащи веселым говором и звонким смехом. Я не отставал от других и бывал в лесу ежедневно.

Начался сбор березового сока. В больших березах просверливались отверстия, в них вставлялись желобки, и сок по этим желобкам стекал в ведра, в кувшины, в большие чашки.

Много березового соку попил я в детстве. Пожалуй, нет напитка лучше, душистее, слаже этого сока! Если я до старости сохранил силы и здоровье, то в этом, бесспорно, мне помог березовый сок.

К Пасхе на выгоне за селом появлялись большие качели.

На Святках возле качелей собиралось много народа: парни, девушки, бабы, мужчины и, конечно, детвора.

Покататься хотелось каждому, и качели не останавливались с утра до вечера.

Обычно я катался с ребятами, но иногда мне удавалось попасть на качели вместе с кем-нибудь из парней. Вот это было катание!

Здоровый парняга становился на один конец доски, а я на другой. Вначале нас раскачивали с земли. А затем мой напарник, приседая и выпрямляясь, раскачивал качели сам.

Мы взлетали то в одну, то в другую сторону – все выше и выше. Мое сердце замирало, душа сидела где-то в пятках, но я кричал от восторга.

Эх, и хорошо было кататься – за спиной словно крылья вырастали. Вверх, вниз, снова вверх.

– Давай, давай выше! – покрикивал я, чтобы показать свою храбрость, а сам чувствовал, как по спине бегают холодные мурашки.

Однажды в момент взлета я сорвался с доски и уж сам не помню, как успел ухватиться за ноги напарника.

Если б я свалился с качели, то, пожалуй, и костей не собрали бы. Каждый раз, когда я вспоминаю этот случай, у меня холодеет кровь.

– Отчаянный ты, Алешка! – говорили мне в шутку парни, а я от гордости задирал нос и поглядывал свысока на сверстников, которые визжали от страха на качелях.

Через наше село проходила широкая дорога, и на этой дороге парни часто играли в лапту. Мяч был самодельный – тряпичный моток, обшитый кожей.

Лучше меня никто не ловил мяча, и потому парни охотно принимали меня в игру, а я уж старался изо всех сил.

– Молодец, молодец, Алешка! – покрикивали парни, те самые парни, которые не давали моим сверстникам даже притронуться к мячу.

Возвращаясь по вечерам домой, я едва волочил ноги от усталости…

Как-то в погожее, солнечное утро отец разбудил меня и сказал:

– Ну, Алеша, сегодня погонишь Ласийку на пашу!

Я едва не захлебнулся от счастья. Мне оказывалось такое доверие – пасти Ласийку! Шуточное ли дело!

С важным видом я поднялся с постели, тщательно умылся, выпил кружку молока и, надев шапку, подарок отца, и пиджачок, который мне пошила мать, улыбаясь, заглянул в крохотное зеркальце.

– Парубок что надо! – пошутила мать, укладывая мне в сумку краюху хлеба и кусок сала. Сестры с завистью поглядывали на меня.

Я забросил сумку за спину, взял в руки отцовскую длинную палку и, медленно перекрестившись, вышел из хаты.

Отец выгнал корову из сарая, мать открыла ворота, я с гордостью вышел на улицу и погнал Ласийку на пастбище.

Отец, мать, сестры долго стояли у ворот и провожали меня взглядами, пока я не скрылся в переулке.

Помахивая палкой, я неторопливо шагал за коровой. В те минуты мне хотелось петь и кричать от радости: «Смотрите, я гоню нашу Ласийку!».

За селом, на выгоне, мне повстречались пастухи, гнавшие большое стадо коров богачей. Один из них пренебрежительно указал на меня пальцем:

– Смотри, гонит одну корову, а вид, как у пана!

Я показал ему язык:

– Тебе завидно?! Я гоню одну корову, да свою, а ты гонишь стадо, да чужое!

– Так его, Алеша, так! – засмеялись остальные пастухи. – Дело говоришь!

Я пас Ласийку на небольшом лужку в Дацьковом, вдоль широкого шляха. По обеим сторонам дороги стояли большие старые вербы. В самом тенистом месте ее пересекала маленькая ложбинка, через которую был перекинут ветхий мостик. В ложбинке росла высокая сочная трава, а в траве пестрели яркими красками полевые цветы: и голубые, и синие, и красные, и желтые.

Любил я это место и там чувствовал себя как дома.

На погонах и на открылках мостика я рисовал углем или вырезал ножом разные фигуры, а в больших черных дуплах старых верб собирал воробьиные яйца.

Мост укрывал меня от дождей. Ударит гром, налетит ветер, а я сижу себе под мостом, прислушиваясь к стуку капель о настил и к шуму высоких трав. Ласийке дождь нипочем, она пощипывает траву и не уходит далеко от мостика. Невдалеке над ставком летает белокрылая чайка и, точно радуясь дождю, напевает: «Киги! Киги!».

В солнечные дни я любил наблюдать, как в безграничной синеве небес медленно парил орел. Я всматривался в полет орла, и мне самому хотелось подняться туда, к легким белым тучкам, и покружить над лесами, над нашим селом. Я пробовал махать руками, но, увы, оторваться от земли не мог.

Иногда я отправлялся с Ласийкой на большой луг за Дацьковым, где мой дед пас скот своего младшего сына.

Брат отца, Егор, жил лучше нас и нанимал у приказчика пана Дементовича большой участок земли, который назывался Костево.

Часть этого участка занимала березовая роща, остальная часть, луговая, была отведена под выпас скота.

– А, внучек пришел! – встречал меня радостно дед, когда я появлялся с Ласийкой. – Посмотришь мне в бороде?

Я садился рядом с дедом. Он вынимал из кармана жилетки круглую коробочку из березовой коры, открывал ее и, набрав двумя пальцами нюхательного табаку, подносил его к носу и втягивал то в одну, то в другую ноздрю. Нанюхавшись табаку, он ложился навзничь, головой на мои колени.

Я начинал перебирать пальцами его бороду, а он сразу же засыпал и неистово храпел.

Переместив его голову на пустой мешок, я убегал в рощицу. Пока дед предавался сладкому сну, я взбирался на самую верхушку стройной тонкой березки и вместе с верхушкой медленно спускался на землю.

Во время этого спуска я чувствовал себя парящим в небе орлом и взбирался на березку по несколько раз кряду.

Дед просыпался, начинал нюхать табак и снова звал меня:

– Алеша! Алеша! Где ты? Иди сюда!

– Дедушка, я здесь! – откликался я из рощицы.

– Скот целый?

– Целый.

– Посмотри за скотом, а я схожу за картофелью! – наказывал он мне и, захватив с собой пустой мешок, отправлялся в лес. Где он бродил – не знаю до сих пор, но всегда возвращался с крупной белой картошкой.

– Теперь нужен огонек! – подмигивал он мне.

– Веток собрать? – спрашивал я.

– То долгая музыка! – махал рукой дед. – Пойдем в лес… Там у Ревы заготовлено веток тьма-тьмущая. У Ревы куры денег не клюют, ну а мы «поклюем» его веточки.

Мы отправлялись в соседний лес, где меж сосен лежало несколько возов сухих сосновых веток. Дед выбирал одну из самых больших куч, поджигал ее. Сухая хвоя горела, как порох.

Огонь с треском охватывал все ветки, взлетая горячими языками высоко вверх.

– Ох, дедушка, как бы лес не загорелся! – шептал испуганно я, бегая вокруг костра. – И мы тогда сгорим!

– Э-э, такое выдумаешь! – усмехался лукаво дед. – И лес целый будет, и мы не сгорим!

Пламя унималось. На месте костра тлели горячие угли.

Длинной палкой дед разгребал угли, бросал на землю картошку и накрывал ее золой. В его руках появлялся большой кусок сала, которое попадало на длинную сырую березовую ветку. Дед спускал сало на угли, поджаривал его, а растопленный жир собирал на краюху хлеба.

Когда картошка была готова, дед отрезал кусок хлеба, кусок сала и протягивал мне:

– Ну, внучек, подкрепляйся!

Ах, что это была за еда! Что может быть вкуснее сала с печеным картофелем и черным ржаным хлебом, да еще на свежем воздухе?!

Иногда после такого обильного «снеданка» у меня начинал болеть живот.

Когда боль становилась нестерпимой, я ложился на траву, корчился, плакал от боли.

– Что ж, брат, – качал головой дед, – опять переел?

– Не знаю!

– Живот болит?

– Болит.

– Беда с твоим животом! – вздыхал дед. – Идем, вылечу!

Он подводил меня к глубокой канаве, клал на землю, а затем, схватив за ноги, опускал головой вниз и тряс над канавой.

– Ну как, легче? – спрашивал он.

– Вроде еще нет! – стонал я.

– А теперь?

– Проходит…

– Вот и хорошо! – говорил дед, опуская меня на землю.

– Переел ты, вот пузо у тебя и опустилось!

Но, как ни хорошо бывало мне с дедом, я все же предпочитал пасти Ласийку у мостика, где чувствовал себя вольным как ветер.