Саша
Марко Вовчок
І
Я ее давно-давно знаю: мы из одной деревни; вместе в куклы игрывали. Уж какая она была искренняя, какая сердечная девочка, скажу мм! Как подружится с кем, полюбит – рада душу отдать; в глаза смотрит; пожелай чего-нибудь я – угадает, угодит. Мы с ней слюбились крепко. Бывало, она мне все свое отдает; и не прошу – сама отдает: и куклы, и сережки свои, – все, все, да только улыбается, на меня глядя.
Девочки другие и начнут дразнить ее, подсмеиваться:
– Раздарила, теперь у самой ничего нету!
А постарше, те ее бездомовницею называют:
– Вот, – говорят, – будет из тебя хозяйка путная! Соберешь домок!
И мать ей часто за это выговаривала и грозила, а она все только усмехается.
– Ну, не жалко тебе раздавать-то все?
– Чего жалко? Я ее люблю, – что ж тут жалеть? Не жалко…
II
Нам пошел пятнадцатый год – однолетки мы с нею, – как вышла наша барышня замуж. А она была, наша барышня, уж не в первом цвету. Много книжек читала, и нравом была строптива: на соседей косилась, на людей гневалась. Жениха не находилось ей, дружбы ни с кем не водила. Худела да желтела над книжками.
Лет уж ей за тридцать было, когда приехал ее братец в гости из губернии, а с ним высокий барин, этакой круглолицый да видный из себя, спокойный, довольный; все поглаживает себя рукою по подбородку да расхаживает с трубкою мерным шагом.
Первые-то дни барышня хоть и понарядней приоделась, да в разговоры с приезжим гостем не пускалась; а он поклонится утром, спросит о здоровье и ею тож не занимается.
Барин только часто на них поглядывал (этакие у него глазки были пронзительные, узенькие, черные; лукавый очень вид имел и хитрый), поглядывал, да вечерком раз, обнявши сестрицу, долго с нею по комнатам ходил и все о чем-то толковал-толковал, словно советовал, образумливал.
Барышня задумчиво пришла в свою комнату, и долго думала она, думала и вздыхала.
С той поры она ласковей с приезжим стала, и все вместе они с ним и гуляют, и за обедом рядышком сидят. А как собрался он выезжать, барышня наша в слезы ударилась. Братец насупился. Приезжий все это видит; самому ему жалко стало, не то – скучно; махнул он рукой да и посватался.
Свадьбу сыграли, не откладывая, и поехали молодые на житье в губернию.
III
Молодой барыне захотелось из своей деревни служанку себе взять. «На что мне чужую, когда свои есть? Чужой надо плату, да еще какая слуга попадется, – нанятую не научишь».
Выбрала она Сашу: смышленее, проворнее всех она ей показалась. Взяли Сашу и увезли с собою. Отец, мать, сестры – все остались; одна Саша поехала на чужую сторону.
Очень я плакала, провожаючи. А она прижимает меня к себе: «Не забуду, не забуду тебя!»
Уехала она, и мало к нам вестей доходило. Так год прошел. Вдруг недобрые слухи о Саше стали носиться. Мать хоть плачет, хоть тужит, а все верить ей не хочется. Отец черней тучи и слова о Саше своей любимой не промолвит. Сестры услышат про нее – краснеют. Судят-рядят люди, а все еще никто наверно сказать ничего не может. Вот тогда-то меня потребовали к молодой барыне. Шлют меня к ней в губернию.
Пришла я прощаться к Сашину отцу и спрашиваю:
– Что прикажете Саше?
– Да не знаю и сам, что ей приказать, – отвечает, – благословить ли мне ее или проклясть свою дочку!
Стоит, руки скрестил и в окошко глядит.
А мать со мной вышла, слезами заливается, провожает за ворота.
– Благословляю я! Скажи ты Саше, что мать благословляет… Скажи, чтобы богу молилась…
Сестры повыбегали себе за мною:
– Кланяйся сестре! Кланяйся Саше нашей!
IV
Тяжело ведь отбиться от роду, от своей стороны, – кто этого не знает! Еду я к барыне, да все про Сашу думаю и тем только утешаюсь: увижу я свою подругу верную, поговорю с нею, потужу – легче мне будет… А Саша меня как встретит? И что с нею сталось? Правда ли, что люди говорят? И каково житьё ей? Всю дорогу целую раздумываю про Сашу.
Вез меня наш деревенский старичок Прохор, сморщенный, тщедушный старичок и страх завистливый, – что б ни увидел в чужих руках, хоть там палку березовую, сейчас вздохнет: «Эх, кабы мне такую!» И все, бывало, он твердит: «Эх-ма! Кабы денег тьма!» По пути мы с ним села барские богатые проезжали, леса темные дубовые, поля широкие, – все он вздыхал: «Эх-ма!» Такой чудной был старичок.
V
Мы приехали вечером. Наша барыня жила среди города, на широкой улице. Все дома каменные, высокие, крыши железные, окна большие, и свет из окон на улицу вырывается; перед крыльцами фонари горят; по мостовой стучат дрожки, коляски и наша тележка тряская. Вечер темный был, время осеннее, тучи ходили – месяц хоронили, только звезды яркие сверкали. Холодноватый и свежий ветерок веял.
Подъехали мы к белому каменному дому, в ворота постучались. Нам отворил бородач, тучный из себя и приземистый, – видно, кучер; гордо кивнул нам и что-то проворчал про себя.
VI
Мы за ним в избу вошли – почернелая, неубранная, лавки прожженные, столы шатаются, везде вода по полу разлита, зола рассыпана.
Повар тут сидел в белой куртке, сгорбленный, веселый старичок, плешивый, и два парня круглолицых, румяных, один в армяке, а другой в куртке, с пуговицами блестящими. Сейчас все они к нам бросились: давай осматривать, моргать, усмехаться. Повар нам кивнул головою: садитесь, отдохните.
Саши нету; спросить про нее боюсь. Прохор поглядывает да все вздыхает. Все сидим, молчим; а в разбитое окно ветер свечу задувает.
– Ну, – говорит кучер, – как же вы там, в деревне-то у себя, роскошничаете? Несеянную муку пожираете?
Так все и залились хохотом. И пошли тогда шутки да прибаутки, и тешились они, и пересмеивали нас, сколько их душе было угодно. Парни выходят из избы да и говорят нам:
– Ну, спасибо, что приехали! Хоть маленько мы вами тоску свою размыкали!
И вправду: скука их одолела всех, так рады были они хоть чем попало себя повеселить. Такие у них лица были недовольные, да заспанные, да скучные.
VII
Я с духом собралась и спрашиваю у повара про Сашу. Кучер услыхал и перебил.
– Ты мне поклонись да у меня спроси! Вот гляди-ка. (Дверь отворил.) Видишь, коморочка против? Там твоя Саша сидит, а вот у меня ключик от замочка. (Показал мне ключ из кармана.)
Говорит он, а я смотрю, – какой тяжелый замок висит на двери! Саша ты моя, бедняжечка!
– Что ж, – говорю, – никогда она и не выходит оттуда?
– Как можно! Ей все пути скатертью, только вот за ворота со двора – не прогневайся!
– На что ж ее заперли?
– Есть таковая причина!
– Пустите меня к ней, – прошу его.
– С нашей радостью, – иди!
Отомкнул, я вошла – темно, хоть глаза выколи, там.
– Саша! Саша! – кличу.
Тихо.
Не ушла ли она куда, думаю, как-нибудь вырвалась…
Постояла я там и опять в избу вошла.
– Видела? – спрашивает кучер.
– Видела, – говорю.
– Радости-то, я думаю, не оберетесь, а?
VIII
Тут вошла быстрая, крошечная старушонка; личико у ней остренькое, ехидное, ухватки воровские; все заходит с разных сторон, словно выискивает, где побольней щипнуть. Покружила, покружила она да и говорит мне:
– Сегодня уж к барыне тебя не поведут; ложись, спи.
И ушла.
Сели мы ужинать. Сашу кликали – не пришла.
После ужина все спать полегли в кухне, а я сижу в людской – не спится. Я сижу одна да думаю, да жду: «Что ж это Саша не бежит ко мне? И где она? Ушла ли, или мне откликнуться не хотела?»
Шелохнулось что-то. Подниму я голову – стоит передо мною высокий мальчик, мне показалось. Гляну еще – это Саша! А волосы у ней в кружок острижены: высокая такая стала и худенькая; живые, ясные глаза впали, и румянец сбежал с лица.
Встала я, и она стоит.
– Саша, – говорю, – Саша!
Так-то мне ее жалко тогда стало!
Она ближе ко мне:
– Обними, – говорит, – обними же меня да поцелуй!
Обнялись мы и поцеловались крепко. И плакать стали пуще.
– Мать благословение тебе прислала, сестры кланяются, – говорю ей.
Она вспыхнула, а расспрашивать ничего не расспрашивает; да и мне-то не говорилось. Сидим, обнявшись, да изредка словом перекинемся, житье старинное, детское вспомянем.
IX
На другой день к барыне меня зовут.
Полная она стала такая и величавая. Осмотрела меня с головы до ног, как зовут спросила и говорит мне:
– Смотри ты, не избалуйся! Избалуешься – косу отрежут, вот как Сашке, и накажут строго!
Рассказала мне, что делать, приказала, пригрозила и выслала.
И стали мы вместе с Сашей жить да поживать. Не красно было мое житье, а Сашино-то горькое какое! Всяк ее упрекает, всяк корит и смеется.
Пуще всех донимала ее ключница: так, бывало, и язвит, словно жалом.
Старик повар… да и тот не без того, чтоб чем не попрекнуть ее: он сердит бывал трезвый, ко всем, бывало, придирается, и бог знает за что. То покажется ему, что ты на него взглянула не так, то насмехаешься, – за что-нибудь да придерется. А когда хмелен, то уж и быть нельзя ласковей. Всех тогда хвалит; а его бранят – уговаривает, что нехорошо это. «Люди, в мире живите! – говорит. – Не скучайте, не ссорьтесь, делитесь всем друг с дружкою; кто хочет выпить – я позволяю; сам бы ему купил, да все уж пропил – потерпи; а самое главное – дружно живите!» Больше всех он Сашу любил и ласкал, когда пьян бывал.
Один только повар пьяный и не обижал ее. А то, бывало, кто чужой придет, – торговка ли знакомая, или соседская девушка, гости ли к кому из людей, либо к ключнице – все-то поглядывают, шепотом спрашивают, головою покачивают, руками разводят… А она, словно обвыклася с тем, не жалуется, не горюет.
X
Я ей ни слова. Не надо ее тревожить, думаю, да раз вхожу в людскую (праздник был, господ дома не было, и люди разошлись), вхожу – печь топится, и Саша сидит на лавке, сама в огонь глядит, а слезы текут-текут.
Села я подле и рукой ее обняла. А она, на меня не глядя, рассказывать стала.
– Привезли меня сюда молодою, небывалою, и много я переплакала тогда. Все, бывало, вечерами плачу. Все мне чужое, все незнакомое, неласковое. Грусть-тоска была великая! Вот стою я раз на крыльце под вечер, да смотрю, да тужу; а уж весна шла: снег осел, почернел, под забором травка тонкая выбивалась; морозец еще держался, – ручейки, лужицы замерзали тонким ледочком. Солнышко красно и багряно заходит. Стою – так вспомнилась мне сторона моя милая! Господи! – думаю. – Хоть бы глянула! «Саша, чего заскучала? Не скучай, милая!» – слышу. Я сдивовалась-испугалась: гляжу – это баринов племянник молодой. Подошел, взял мою руку, пожал, еще на меня глянул и отошел. Испугалась я и досадно стало: что он, пожалел, что ли? Пошутил надо мною, посмеялся? Ведь все они без жалости, без милости. Разве этот жалостливей? Глаза у него точно очень ласковые мне показались.
Задумалась я и долго все думала; тоска развеялась даже, только тревожна душа моя. Вспомнился мне тогда наш приезд, как он стоял перед барыней робко, как мешался, путался в разговоре за обедом. Вспомнилось, что он часто на меня из-за двери глядит, бывало. Что работаю я около окошка – он ходит мимо и смотрит. В эту ночь я и во сне его видела. Встала на заре и опять о нем вспомнила. И день целый он у меня из головы не выходил. А вечером я опять на крылечко выбежала: увижу ли его сегодня? Скажет ли слово мне? Выбежала, а он уж тут стоит, словно ждет меня. «Здравствуй, Саша!» А я молчу. Стоим – он на меня глядит… вот, чую – глядит, а сама глаз не подниму, слова не скажу. Тут стукнул кто-то, мы испугались и разошлись поскорей.
XI
С той поры каждый день я его там видела, каждый день. Сколько раз ведь зарекалась: не пойду я, не хочу, да и сама не знаю, как выйду. А он мне так рад бывал, в глаза мне, бывало, смотрит и все спрашивает: «Любишь ли, Саша?» А я, скажу тебе, я очень его полюбила, очень. Как стали люди замечать да посмеиваться, сначала мне стыдно и горько было, а там – я думаю: что ж, люди смеются, – пускай себе! Я люблю его, я его! Что ж мне о себе думать-то? Думай он. Хорошо ему, весело, что смеются – смейтесь; а обидно ему покажется – сам он знает, что сделать. А я послушаюсь его слова, его приказу. Вот живу я себе и не тужу. Дома мы почти не видались: следили за нами; и вот, бывало, куда пошлют меня – я ему шепну, и сойдемся где-нибудь в глухом переулке, под чужими воротами сядем.
XII
Только раз приходит он встревоженный такой.
– Саша! – шепчет мне. – Дядя и тетка узнали все!
У меня сердце заныло.
– Разлучить хотят? – спрашиваю.
– Не бойся, не печалься! – уговаривает. А на самом лица нету.
Сели мы рядышком и наплакались вволю тогда.
– Как-же нам быть-то, Саша? – спрашивает.
– Тебе знать, – говорю, – тебе и решать.
– Эх, Саша, Саша! Что я решу! Меня тоска, меня сомненье пугливое берет! Что делать – не знаю! Скажи ты…
– Да что? – говорю. – Уж как ты не надумаешь, уж как ты не знаешь…
– Ты, Саша, на меня не смотри и меня не осуди: сам я себе не рад, ей-богу! Все я боюсь…
– Чего ж боишься?
– Да уж с детства так. Отец-то у меня суровый был и строг. Забил он меня и запугал. Вот и теперь еще все мне его голос слышится: «Не храбрись ты ни в чем: беду наживешь! Иди по дорожке хитро да тихо – хорошо будет!» – Я ведь и тебя-то обмануть сбирался, Саша; обмануть хотел и потом бросить, – ты прости меня! Не бросил: сил не было, потому что полюбил крепко… Скажи, Саша, скажи, что делать? Мучусь я, и голова кругом идет… Ох, Саша, если б можно мне было жениться на тебе!
– Женись, – говорю.
– А люди-то что скажут? Подумай-ка, Саша, как люди-то напустятся, – дядя, жена его злая еще пуще, – все! Все родные! Заклюют они нас, Саша! Умер бы я теперь с радостью!
И заплакал сам.
– Ну, умрем, коли хочешь, – говорю.
Он все плачет. И долго плакал. Встал потом и уверенно так говорит: «Нет, Саша, грех умереть от своей руки! Будь что будет – женюсь я на тебе! Женюсь… Бог с ними со всеми! Что они мне? Чего бояться их? Женюсь да и заживем с тобой!»
Поцеловал меня и весел пошел себе.
XIII
Воротилась я домой – кличет меня ключница к барыне, сама злобно посмеивается: это она все барыне рассказала. Я пошла. Много тогда я наслушалась слов всяких, но до сердца те слова мне не дошли, – не оттого ли, что уж я знала их, ожидала… Я стояла перед барыней, слушала крик и грозьбу, и брань, вот словно то далекий колокол гудел. Он у меня перед глазами носился, и все мне прояснялось кругом.
Целую ночь ту я глаз не свела, – думала, думала… Чего-то не передумала я тогда!
Утром господа чай пили, – вошел он. Я не ждала, что так рано он придет к ним. Я испугалась. Вижу, что и он не спал: бледный такой и усталый. Поглядел на меня, и тогда глаза у него блеснули, и отважный такой показался мне.
Господа удивились. Барыня неласково, сурово спросила:
– Что это значит? Откуда? Зачем?
Барин встал и по комнате стал ходить, потом опять сел.
А он все отважно им отвечает:
– Я пришел к вам с просьбою… Саша…
А барин его перебил:
– Да ну, ну, бог простит! Только смотри, чтоб вперед ты не глупил!
– Я не знаю, где совесть-то у твоего племянничка! – вскрикнула барыня. – Еще и разговоры об этом заводит!
– Да ведь от покорности, душенька; хочет прощенье получить от тебя, – говорит барин.
И заспорили меж собою. Спорят, а ему сказать слова не дадут.
Я-то все слышу и вижу из-за двери. Вижу, что он уж теряется, подбегает к ним, схватил их за руки и на колени сам упал.
– Отдайте мне Сашу, отдайте!
– Как? Что? Что?
И не поймут никак, что он говорит; вскочили, покраснели…
– Сашу отдайте! Я жениться на ней хочу!
– Жениться! – кричит барыня. – Ты с ума сходишь? Да ты помешался! Да ты пропадешь! Ты погибнешь! Да тебя всякий добрый человек на порог не пустит!.. Как ты уживешься с простой девкой, с грубою, с глупою?
А барин курит, курит, – едва голова видна в дыму, и все покрикивает:
– Вот сумасшедший! Ах, наказал господь!
А он:
– Отдайте мне Сашу! – сам краешек барынина платья целует и за руки ее ловит. – Что ж, разве у простой девушки сердце не любит? Все мы равны перед богом, тетенька! Отдайте мне Сашу! Я умру без нее! Без нее я на свете жить не хочу!
Слушаю я, и жалко так мне его стало!
– Пустите! – вырывается барыня. – Отстаньте! Как вы смеете со мною так говорить! Я не отдам девку! Что хотите делайте – не отдам! Подите прочь! Прочь!
Так он и упал рыдаючи. А барин ходит да курит, да охает.
– Сашка! – крикнула вдруг барыня.
Я вошла. Она схватила со стола ножницы и кивнула мне, чтоб я подошла к ней, – я подошла. Она рванула мои косы – и стричь меня. Одну косу отрезала, на другой ножницы сломала. У самой у ней руки дрожат – рассержена.
Барин смотрит, остановился с трубкой. И он смотрит на нее, на меня, да только плачет слезно… А мне чего-то словно холодно стало, – вот будто какой-то ветер холодный обвеял меня и все от меня разнес далеко. Велит барыня мне рассыпанные, раскиданные волосы собрать и высылает меня.
Собрала я косы и вышла. Что ж? Я его добро; волен он был дать им меня. Только зачем же он отдал-то?
XIV
Барыня меня с того времени не велела спускать с глаз. Ключнице-то хлопот было! Недосыпала – все за мною следила. Только я шаг ступлю – за мной крик: «Куда? Куда?» И долго я его не видала. Не видала, и рада тому была. Вот, словно б я его совсем разлюбила. Не то, что сердита я была, не то, что обижена, а словно разлюбила, – не надо мне его.
Барыня долго меня донимала, долго гнала; потом он ходить перестал – забывать стала и бросила за него нападки. А барин и рад тому. Он тяжелый на подъем человек: обидеть ли, приласкать ли – трудно ему. Как уж рассердится, то после сколько дней сокрушается: «Зачем беспокоить меня? Делайте себе, что хотите – меня не тревожьте, пожалуйста! Это все одно, что помешать обедать человеку!» Барыня не такая удалась; она вспыльчива и скорая на все: «Не хочу, не хочу твоего племянника на глаза пускать!» Барин сейчас согласен: «Не вели пускать, душенька: хоть оно и жалко немножко, да свой-то покой всякому дороже».
XV
Родился у меня мальчик, – такой крикунчик был, беспокойный! Хлопот мне было с ним много; ведь я невыклая была, молодая, а тут того нету, другого нету, то попроси у людей, то посоветуйся с людьми. Столько мыслей, столько-то заботы мне было! Кругом все на меня глядят с усмешкой. Кто б ни зашел к нам, кто б ни заглянул, – даже и обидным-то словом не хотят укорить – брезгают. Вот разве ключница не стерпит – крикнет. Только повар ласкал нас, когда пьян бывал. Да, да, и забот было и хлопот! А на душе тогда тихо как-то стало, тихо…
XVI
Одним вечером, – я жила тогда одна вот в этой самой горенке, где меня замыкают теперь, чтоб дитя криком не докучало людям, – вечером сижу я, слышу – крадется кто-то, двери осторожно отворяет… крадется он. Глянула я и не обрадовалась, и не опечалилась, только мне будто скучнее стало. Исхудал он и измучился. Много говорил тогда, много плакал и ласкал, дитей радовался… «Я, – говорит, – сегодня ведь целый день у вас в сарае прятался, мучился, так видеть тебя желалось…» Я все слышу, все знаю, жаль мне его, только он мне лишний человек совсем.
А он с того вечера опять ходит. Как дитя он любил! Часто я, бывало, гляжу на них обоих, часто. Мальчик очень схож с ним уродился: такие же глаза ласковые и облик весь в его.
Все мне жалче да жалче его, сердцем всем жалко стало. Бывало, я думаю-думаю, – ум за разум заходит. И что сталось меж нами? Он ли виною, я ли причиною? Станет он, бывало, о своем отце покойнике рассказывать, станет горевать да жаловаться, – и мне отец покойный примстится: суров и тяжел, глаза у него ледяные, а грудь каменная, а голос повелительный. Сед он, как лунь, и страшен; и гнет он, и клонит детскую головку бессильную все ниже да ниже. А его я все себе дитею представляла, словно он дитя мое, и что рубят тому детищу руку правую. Такая тоска меня брала всегда, а все слушать я любила про его отца покойного: покойник все предо мною застелет тенью своей, и мне жалче станет он, милее…
XVII
Захворал мой мальчик и помер… Что это за жизнь-то наша, господи! Уж и годится ли тосковать так по умершим, как я тосковала? Какая жизнь человеческая? Все-то неладно так, все-то неясно так!..
Он с горя, с печали сам заболел. Пошла я к нему. Рад был он мне, как уж рад! «Пропал бы один, – говорит, – не знал, как мне быть, что мне делать!»
А как в дверь застучали, он задрожал весь: «Кто это? Откуда? Что делать!»
А то за мною пришли: барыня прислала. Пришли и берут меня от него, ведут, а он провожает да плачет.
XVIII
Привели меня, и в другой раз косу отрезали. Теперь за мной велено всем присматривать; а если не время, то меня замыкать приказано. И вот уж три недели я со двора не выходила. Его с той поры не видала я. Повар встречался с ним сколько раз, – кланяется мне, говорит, и очень печален. Через него он мне обновки, деньги присылает.
Томится душа моя, и нигде душа успокою, нигде душа себе приюту не сыщет. Приехала ты – без слов мое сердце облегчила, без ласк поуспокоила. Спасибо, желанная ты моя!
И так схватила Саша, так меня в своих руках крепко сжала! И вдруг обессилела и, словно разбитая, упала около меня. Грусть и мою-то душу сдавила. Обнимаю я ее:
– Усни, – говорю, – усни у меня на коленях!
– Ах, как же уснуть-то мне! – промолвила. – У меня из сердца будто горький ключ бьет, и кипит, и всю душу мою топит!
XIX
Думаю я, думаю, чем пособить ей и как помочь, да и говорю раз:
– Саша! А схожу-ка я к нему да все разузнаю, – веселей нам будет!
– Что ж знать-то? Сходи, коли хочешь, – ответила, – а веселей, видно, не будет!
– Не круши себя, Саша! – упрашиваю. – Ведь он тебя любит, сама говоришь, и ты его любишь, – не горюй. Расскажи только мне, куда идти и как мне узнать его?
– Да ты выйди вечерком на угол. Верно; он там стоит, – меня ждет. А узнавай ты его по красе, по виду честному. Белокурый и кудрявый, шинелька черная на нем; а походка у него тихая.
Выждала я времячко – побежала на угол, а прямо навстречу мне он; я сейчас узнала.
– Саша кланяется, – ему шепнула.
Он вздрогнул и ахнул.
– Чья ты? Откуда?
– Я деревенская, – отвечаю.
– Ах, так это ты приехала недавно? Я знаю, все знаю, что там у вас делается, хоть сам и не бываю. Что мне Саша велела?
– Ничего, только кланяется.
– Или уже не любит она меня, что и словечка не нашлось у ней посердечней! Хоть от меня скажи ты ей, что нет мне ни сна, ни покоя, что меня разлука сокрушает!
– Да что ж ей делать-то? – говорю ему. – Не ее воля!
– Ах, что ж мне делать! – вскрикнул. – Я б рад украсть ее, да как?
– Как же украсть? Трудно, – говорю, – трудно уж теперь горю пособить. Если б прежде-то вы порешили чем…
– Да, если б я знал-ведал все муки да все горе, я порешил бы. А то ведь опомниться не успел! Накричали на меня, нашумели, и грозят, и упрекают; с толку сбили меня, отуманили! Что ж Саша говорит?
– Ничего об этом не говорила.
– Ничего!.. Сердечная девушка – слава ей! Верно, живется весело и без меня, – тоска не обуяла?
– Эх, – говорю, – не вам бы на нее обижаться! За кого она теперь в четырех стенах-то замкнута?
– Как же быть? – вскрикнул. – Ну, я пойду к дяде, побегу! Я в ноги им кинусь, молить-просить их буду!..
– Вряд ли послушают.
– Да я Сашу видеть хочу! Пусть они мне голову снимут, а я Сашу увижу! Пойду!
XX
Я испугалась: что тут будет? Чтоб еще хуже не натворилось!
Он торопливо так к дому барскому идет, а я себе за ним бегу. Он к господам, я к Саше бросилась. Мечусь во все стороны, ей рассказываю да своим умом раскидываю, что будет; а она недвижно сидит.
– Саша! Что ж ты? – говорю ей. – У меня вчуже сердце замирает, а ты себе не шелохнешься, не шевельнешься!
– Ах, милая! – ответила, усмехаючись. – Сядь да утишься: не из тучи гром! Ты меня спроси, я лучше знаю – расскажу.
– Да ведь он к господам пошел!
– Знаю, что к господам пошел. И храбр он, пока идет; а лицом к лицу станет, руки у него опустятся – оробеет. Я знаю его; поверь моему слову!
Я все-таки успокоиться не могу, все жду – вот крик, шум, беготня поднимется. Но все тихо; часы идут. Не вытерпела я, прокралась к господской комнате; а там уж темно – спят.
Смущенная, я воротилась к Саше: что ж это такое?
А Саша только глянула на меня да усмехнулась.
XXI
На другой день Сашу шлют и за хлебом к чаю, Сашу шлют и к портнихе. Ключница рвет и мечет в гневе; кучер Саше ворота настежь растворяет, шутит с ней; повар (он в тот день тверез был) кричит на всех, швыряет дровами по избе. Парни хохочут. Я уж не знаю, что и думать.
– Саша! – говорю. – Что ты мыслишь? Как же это? Его послушались, что ли? Как же пускают тебя?
– Да, верно, ублажил их, – говорит. – Ты не тревожься по-пустому. Люди не враги себе: они подумали и все уладили себе не в обиду.
– Лучше ты, Саша, заплачь, – говорю.
– Видно, тебе слез-то девать некуда! У меня ж не обильно, – ответила.
XXII
Свиделась Саша с ним, но веселья у ней не прибыло.
– Что ж, Саша, рад-то, думаю, как был?
– Рад, – ответила.
– А сладил-то все это как?
– Поклялся им, побожился, что жениться на мне не женится. Присягнул им – теперь они спокойны: пусть его утешается!
– Хоть и обидно, – говорю, – да все тревоги такой не будет. А, может, после…
– Попусту и не надейся, – перебила меня, – он пуглив больно. Не всякую ведь любовь в люди показать хочется, милая! Как не цветно наряжена, не красно убрана, то дома, в уголке под лавку хоронят: «Сиди, любовь, утешай меня, а в люди не выходи, – осудят люди и хозяина пристыдят».
– Ах, Саша, – говорю, – он любит тебя!
– Ах, себя-то самого еще больше любит, скажу тебе.
– Нет, не греши, Саша. Это его просто обошли, отуманили; потерялся он, а любить любит. Как убивался по тебе!
– А вот как. Мальчишка из чужого сада себе яблоко добудет, и бьют его за то, – ведь он” плачет, а яблоко отдать не хочется. А спроси-ка ты – признаться-то стыдится.
– Все ты, Саша, горе себе выискиваешь, словно им только и живется тебе.
– Какое горе! Ей-богу, не горе! Так, мысли мои.
XXIII
Все она в тех мыслях, да думах, да в раздумье, мало говорила, мало и глядела на что.
А он тревожится, спрашивает ее, потом подозревать стал: «Другого любишь. И как он плакался, жаловался! Как ее и молил горячо, и обижал горько!
– Саша, Саша! – говорю ей. – Подумай ты да уладь свои дела! Ведь измучитесь вы без толку. Как он тебе покорен, как любит! Ну, что тебе не по нраву, ты прямо скажи, – просто научи его.
– На целый век не научишь, голубушка! Эта грамотка не дается ученьем. Нет, уж полно мне вчерашнего дня все искать.
– А зажили бы вы хорошо, этак в любви, в согласии тогда!
– При нашей бедности такие нежности! – смеется, а сама все о чем-то мыслит. – Знаешь, – говорит опять, – попросила б я смерти себе, да могила темна!
– Бог с тобою, Саша!
– Погоди, погоди! – перебила. – А он думает, что я другого полюбила, да кого же? Некого мне полюбить! Не хочу, не могу… Что тратиться по-пустому? Кто скуп, тот не глуп…
И, бывало, как начнет, то уж чего-чего она тебе не доведет.
XXIV
Господи! Какой содом у нас был тогда в целом доме! Барыня с барином ссорится, что на коляске прокупился; барин морщится да стонет; наш ревнует; ключница воюет с людьми… На нее, на ключницу, бывало, как найдет – по целым неделям так и жалит. Повар, слава богу, тогда пил все, так весел ходил и увещевал только, чтоб жили мы дружно.
XXV
Саша еще задумчивей стала и от него бегала. Никуда ее не вызовешь ни погулять, ни пройтись. Только в монастырь по воскресеньям ходила. Потом и к ней монахиня стала наведываться, – худая такая, хилая; ходила, на палочку опираючись, а лицо этакое спокойное, – оттого, верно, что все она молитвы читала. Прибрела раз эта монахиня, и Саша ее к барыне повела. Сидела монахиня долго там, и Сашу призывали, и барыня монахиню чаем угощала, и велела отвезти в коляске в монастырь. Спрашивала я у Саши:
– Что такое это?
– Погоди, – говорит, – все узнаешь.
XXVI
Вечером вижу – Саша узелок связывает. Удивилась я, на что она это делает… Вижу – и рубашки туда уложила, и деньжонки свои.
– Саша, да скажи, что это такое будет? Куда ты сбираешься?
– Прощай, голубушка! – ответила. – Живи – не тужи, понемножку плачь, понемножку радуйся, за чужим не гоняйся, а своего… боже сохрани, – своего не трать! Помни, что глупому сыну не в помощь богатство.
Мне страшно стало: что с нею?
– Не бойся, не пугайся: я в памяти. А иду я в монастырь. Барыня позволила. Она боится отвечать за мою душу богу и позволила. Я завтра чем свет иду. Ты ему скажи сама об этом и поуспокой.
– Такая молодая! – говорю.
– Не старая, да бывалая. Да скажи ты ему еще, – попроси от меня: пусть не тревожится. Мне уж отдохнуть хочется. Я там отдохну.
XXVII
Господи, что с ним творилось, как узнал! Жалко было со стороны глядеть.
Я, хоть изредка, а все ходила к Саше. Она там при монастыре служила. Там славно у них! Стоит монастырь тот за городом, на горе, в лесу. Через ограду в монастырский двор деревья зеленые свесились, и сама ограда зазеленелась, замшилась. Кельи темные, маленькие, а в окошечко глянь – сколько цветов цветет! Какая мурава мягкая! Под горой, слышно, река журчит; а прислушайся еще – в городе колеса по мостовой стучат.
– Хорошо тебе тут, Саша? – спрашиваю.
– Хорошо, – отвечает.
– Покойно?
– Покойно.
Еще неречистее она стала. Разве о нем спросит иногда, как живет, да что делает. Я ей раз говорю:
– Саша, ты до сих пор о нем все вспоминаешь… не грех разве?
Она улыбнулась.
– Да, говорит, – куда ж его, хоть и грех, девать? Промолчу, – разве простится?
– А не жалко тебе его? Скажи по правде!
– Нет, мне ничего не жалко.
Спрашивала я ее, что как это тебе на сердце пришло в монастырь пойти?
– Я часто сюда ходила, – ты знаешь, – и полюбилось мне. Тихо так тут, безмятежно. Я свою работу отработаю да и сяду где-нибудь. Сижу – листья шумят, река журчит; птицы поют и порхают, голосу людского не слышно мне.
XXVIII
Я сама сколько примечала, ей хорошо жилось. Так ее хвалили все в монастыре. И старая монахиня, что за нее у барыни просила, очень полюбила ее: идет, бывало, мимо – всегда ее благословит. Я уж рада, что она пристроилась, успокоилась. «Пусть ее живет в монастыре! Хорошо ей там», – думаю. А она нежданно, негаданно и умри. И в монастыре-то никто не знал: никого не покликала, а может, не могла покликать. Умерла она в своей келейке тесной да темной…
Я была, как ее хоронили. На дворе было ярко, ясно. Свечи кругом гроба пылали; пламя дрожало, а солнышко играло на ее лице. А такое у ней задумчивое лицо было, такое мученическое!
Он и до сей поры ходит на ее могилу и все молится там. Жениться не захотел. Я его сколько раз на могилке встречала. Такой печальный!
«Никто уж не повеселит меня так, как моя Саша покойница! Бог судья дяде и тетеньке!»
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 45 – 63.