24.12.1888 р. До Олександри Шейдеман

Дорогая моя Шурочка!

Вот уж задался сегодня счастливый для меня денек: не успел я прочесть твое милое, нежное первое письмо, принесшее мне столько радости и столько утехи! – как его настигло и другое. Добрая моя! да ведь это все равно, что голодному два обеда преподнести в один день. И действительно, я с жадностью голодающего набросился на твои письма. Все для меня сразу пропало: служебные дела, окружающие… все ушло куда-то вдаль, замолкло, заглохло…

Осталась одна моя душа беседовать наедине с тобою. И я всецело отдался этой немой беседе; десять раз перечитывал одно и то же слово; рассматривал росчерк пера; углублялся в постановку фраз; следил за движением мысли, чувства… Были моменты, когда я слышал твой голос, твою мягкую изящную речь… Милая моя! человеческое слово не в состоянии схватить и передать тебе всех тех ощущений, какие толпой окружили меня; для этого нужны звуки; сочетание самых нежных, тонких, мелодичных звуков… пение… музыка!

К несчастью, я не обладаю ни голосом, ни искусством играть и поэтому лишен возможности передать тебе тот ряд неуловимых ощущений, какие охватили меня во все время прочета твоих писем. Одно только могу сказать: ты вся вылилась в них, вся; со своими порывами, нежностью и глубиною чувства и даже со своим инстинктивным не то отвращением, не то ненавистью к людям, которые тебе почему-то не милы. Таково отношение твое к кузине Маше. Я не знаю ее и не могу судить, насколько ты права и насколько она виновата; но из твоего письма вывел заключение, что между вами существует какой-то инстинктивный антагонизм, если не ненависть…

Добрая моя, пусть никогда не совмещаются в твоем нежном сердце такие два противоположные чувства, как любовь и ненависть; последнее так портит, так извращает нравственную природу человека. Отбрось его, голубушка! Пусть твоя нежная любовь простит людям, причиняющим нам обиды; учись, изящная моя, прощать людей. Эта простая истина заповедана нам великим нравственным реформатором Христом.

Знай, наидорогшая мне, что люди – не более как результат наших же отношений к ним. Дурны они – и люди будут дурны. Устраняй же от себя, нежная моя, все то, что может портить твою нежность; учись, говорю, прощать людей. Эта великая наука должна быть вполне ведома всепрощающему, любящему сердцу. А оно ли у тебя не бьется этим чувством хотя бы по отношению ко мне?! Дорогая моя, милая, нежная, изящная! Если ты хотя одну тысячную долю той любви, которою бьется твое сердце ко мне, перенесешь на людей – я не менее буду счастлив, так как для меня все же останется 999 тысячных! Чистая моя! будь святою, чтобы я не даром молился тебе!

Я очень рад, что условия твоей жизни в Карловке складываются благоприятно и ты надеешься скоро поправиться. Успокойся и вполне овладей собою. Спокойствие и самообладание – первые условия для разрешения вопроса… Чем-то он разрешится? Великий учителю правды, Христе! помоги моей дорогой Шурочке разрешить заданную ей жизнью задачу!.. Ты ничего, милая, не пишешь мне; сообщала ли Мише что-нибудь, или же кто другой сообщал ему.

Напиши, голубушка, как ты и вообще твои предполагают поступить в этом случае? Решение вопроса по отношению к Мише занимает меня так же, как и окончательное, по-видимому, разрешение вопроса тобою по отношению ко мне. Я преклоняюсь вполне перед твоим решением; я рад ему, как может быть рад несчастливый человек счастью; но такое субъективное чувство не может быть мерилом правильного разрешения задачи. Я желал бы, чтобы и Миша увидел всю справедливость разрешения и остался бы доволен. Тогда бы только, милая моя, дорогая мне, мы вполне были счастливы.

Тебе, ненаглядная моя, понравился "П’яниця"? Как я счастлив! Ты не поверишь, как я счастлив, что мог доставить тебе такое удовольствие! Конечно, "П’яниця" выше "Лихий попутав", и Василенко не прав. "Лихий попутав" – это первый рассказ, заставивший обратить всех внимание на меня как на талантливого писателя; а "П’яниця" уже доставил мне славу, которой я вообще убегаю. Многие в п’яниці усматривали гоголевского Акакия Акакиевича. Есть, правда, между ними только то общее, что оба они лишены боевых способностей. Но Акакий Акакиевич Гоголя – ограниченное существо; тогда как п’яниця рвется к чему-то высшему, лучшему и если погибает, то только в силу дурных условий жизни.

Когда "П’яниця" появился в печати, то рецензенты указывали, что он не мог написать такого письма. Быть может, рецензенты и правы были; для такого письма необходимо было иметь более широкое миросозерцание, чем обладал им п’яниця. Но я этим произведением преследовал иные задачи, чем имели в виду рецензенты: я хотел показать, как погибают лучшие и симпатичнейшие стороны нашей души и сердца среди дурных обстоятельств. Отсюда – и тот возвышенный полет мысли п’яниці, какой оказался в письме. Но оно осталось неотправленным по назначению, и п’яниця сделался пьяницею. Одна только Наталя, прозревшая своим женским любящим сердцем что-то лучшее в нем, наградила его свечечкой за упокой души.

В параллель с "П’яницею" тебе, голубушка, необходимо прочесть еще "Перемудрив". Тут уже иные люди – боевого закала. Как сценическое произведение "Перемудрив" – слабо. Но я не претендовал и не претендую на роль драматического писателя; я – повествователь, беллетрист. Взялся же за это дело потому, что увидел ложное направление нашей (хохлацкой) драматической литературы, пробавляющейся или стариною (Котляревским, Квиткою), или кривлянием. Мне хотелось обратить мысль писателей на серьезные современные темы. Как повествователь я справился со своей задачей: дал несколько мужских и женских новых типов; но как драматический писатель я вышел вполне несостоятелен – у меня мало действия, а все основано на длиннейших монологах с целью лучшей обрисовки типов. Конечно, такое произведение на сцене невозможно.

Как видишь, милая моя Шурочко, я до сих пор подвизался на двух родах литературной деятельности, ты же меня заставляешь попробовать свои силы еще и на третьем – на поэзии. Я, правда, люблю поэзию, в особенности лирическую, но только не признаю за ней общественного значения, и потому не старался пускать свои произведения в печать, хотя многие мне протурчали уши.

Чудаки, право! Они забыли давнишние слова Лермонтова, обращенные к поэту: "Какое дело нам, страдал ты или нет?" А моя лирика – это слезы страданий. И какое, в самом деле, людям дело до того, как я страдал или наслаждался? Им самим плохо, для этого необходима иная постановка общественного строя, так сказать, реформаторская деятельность; а к ним какой-то неизвестный поэт лезет со своими слезами! Понятно, пошлют его к черту!.. Но для тебя, моя дорогая, любимая так горячо мною и полюбившая меня, совсем иное дело. Тебе я открою всю мою душу, все сердце, все, что во мне есть и хорошего и дурного; суди меня, но только люби… Списываю тебе, голубушка, несколько произведений моей музы…

1

То було повесні… На високім шпилі

Ми з тобою в лісочку сиділи.

Унизу по лугах річка синя тяглась,

А над нами дуби гомоніли.

Соловейки в гаї щебетали тоді,

На кленочку зозуля кувала,

А в кущах, у ліску, он на тому бузку,

Сиза орличенька стогнала.

Про що тії дуби розмовляли тоді,

Ми не слухали, серце, з тобою;

Соловейко не нам у кущах щебетав, –

Ми щасливі були так обоє!

Ти лічила літа, що зозуленька та

Із кленочка, знай, віщувала;

Я ж по очах твоїх – зіроньках тих ясних –

Вивіряв, що тебе клопотало.

Ось минула весна… наступила зима,

Розлучилися ми із тобою:

Ти побралася з ним, з своїм нелюбом злим,

А я, серце, – з журбою німою.

Від туги та нудьги я другої весни

Пішов в ліс, де торік ми сиділи…

Очерет та сага вкрили річку в лугах,

Самі луки пожовкли, зчорніли;

Височенні дуби не шумлять, як тоді,

А німують без листу, сухії;

І на їх верхів’ї чорний ворон квилить,

По гілках стогнуть сови ночнії.

Наче господа гнів на той край налетів,

Повернув все в пустиню, руїну…

І не диво: бо ми нещасливі самі,

А без щастя все на світі гине!

2

Як на тебе я дивлюся,

Наче богові молюся:

На душі так стане тихо,

Мов на світі нема лиха!

А як ти на мене глянеш –

Мов ти небо прихиляєш:

Від очей твоїх блакитних –

Само лихо кудись зникне!

3

Я недужий, голубонько Саню!

Болить моє серденько скраю,

А ще більше жаль душу проймає,

Що сьогодні ти нас покидаєш.

Я не знаю, що зо мною сталось,

Як до мене ти раз засміялась…

Голубими своїми очима

Немов небо синє прихилила.

Як я глянув в те безоднє море –

Попрощався із своїм спокоєм:

То не зоря в хмарі померкає –

Душа моя в йому потопає.

Одинокий, я вже не шкодую,

Що втопив там волю молодую;

Один жаль серденько моє крає,

Що сьогодні ти нас покидаєш…

4

Як хочеш щастя – йди сюди,

До мого серця припади!

Горить воно, огнем пала…

Не віриш – то поглянь сама,

Й його безодню ти своїм

Ізміряй поглядом ясним.

Поки живі ми – хай туга

Нас не чіпає навісна;

А до людей – то нам дарма!

їх поговір – одні слова,

І щастя не дадуть вони,

Як ми не знайдемо самі.

Коли ж хоч щастя – йди сюди,

До мого серця припади!

Поки горить воно, пала –

То щастя той огонь здійма;

А як потухне, то тоді

Не діждеш більш його к собі!

5

Нам кажуть: серцеві не вір,

Бо там живе лихий той звір,

Що не доводе до ума

Спокою нашого й добра.

Не вір і людям, кажуть нам,

Тим прирожденним ворогам,

Що тільки й дбають про користь,

Котра їх серце точе, їсть.

І вроді віри не доймай,

Не думай справді, що там рай:

Троянди-рожі як цвітуть,

А колючки на їх ростуть…

І я те слухаю, мій раю,

Пильную, серцем догоджаю,

І догоджаю, і корюсь,

Поки з тобою не зійдусь!

6

Тільки вчую твій голос, голубко,

Моє серце, як пташка, тріпнеться;

Все, що кращого літа надбали,

Все те зразу в йому озоветься!

І слова найлюбіші шепчу я,

Наймиліші мення добираю…

Не знайти тут другого такого,

Щоб з твоїм порівняти, мій раю!

Воно глибоко в душу запало

І навіки із серцем зжилося,

Мов той голос з струною тонкою,

Із душею моєю злилося.

Через те тільки голос твій вчую –

Моє серце, як пташка, тріпнеться;

Все, що кращого літа надбали,

Все те зразу в йому озоветься!

Довольно. Ты знаешь, который теперь час? Половина второго ночи. Христос уже давно народился. Народится ли он и нам?.. Я верую, что народится, не знаю, как ты. Буду ждать тебя, как бога, 5 числа. Карточек Анна Осиповна еще не заказывала. Есть только пробные. Во всяком случае я их от нее возьму и вышлю тебе заказным 27 числа, так как 25 и 26 приема на почте не будет. Своей также не могу послать – не имею тех экземпляров, которые готовил Хмелевский. На 4-й день, если будет фотография открыта, зайду и закажу. Потороплю изготовить и по получении сейчас же вышлю.

Сообщи мне, голубушка, как вообще, а не одна только мама твоя, относятся ко мне все твои родичи – братья, сестры. Ты же, вероятно, говорила им что-нибудь обо мне.

Целую тебя, моя добрая, изящная, святая! Голубушка! будь для меня святою! Для этого, кажется, не много нужно: только любить меня и любить людей.

Всегда и вечно твой

А. Рудченко.

Примітки

Вперше надруковано у виданні: Панас Мирний, Твори в п’яти томах, т. 5, стор. 364 – 370; уривок з листа друкувався в журналі «Літературна критика», 1940, № 10, стор. 65. Подається за автографом (Полтавський літературно-меморіальний музей Панаса Мирного, № 125-л).

Карлівка – місто Полтавської області, де жили батьки Олександри Шейдеман.

…на двух родах литературной деятельности… – тобто на прозі і драматургії.

"Какое дело нам, страдал ты или нет?" – рядок з поезії М. Лермонтова «Не верь себе».

Хмелевський I. – полтавський фотограф. Панас Мирний говорить, очевидно, про своє фото, вміщене у четвертому томі цього видання.

Подається за виданням: Панас Мирний (П. Я. Рудченко) Зібрання творів у 7 томах. – К.: Наукова думка, 1971 р., т. 7, с. 370 – 376.