26.07.1889 р. До Олександри Рудченко
| 26 июля 1889 года, Полтава |
Казенные дела покончены. Теперь 10 часов вечера. Освобожденная мысль моя льнет к тебе, моему доброму другу, моему дорогому существу, к моей ненаглядной Шурочке! Как живется тебе, мое золото? Благополучно ли доехала? Представь себе, когда ты выехала, когда я, вступивши в комнаты, обрел в них одну тоскливую пустоту, меня почему-то начала беспокоить мысль, не случится ли в дороге какое несчастье. Я тебе хвалился, что, увязывая чемодан, сделал какой-то неловкий поворот и почувствовал острую боль от поясницы по направлению к ногам. Боль эта в особенности усилилась, когда я возвратился в комнаты. Чувствую – не могу двигаться.
Я лег – боль не покидала, но еще более не покидала меня мысль, как бы не случилось с тобою в дороге какого несчастья. Я всячески старался отделаться от нее, ворочался, чтобы вызвать еще больше самочувствие боли; тем не менее мысль зарядила одно: а что если лошади понесут? Ведь как раз время железнодорожного поезда… Испугаются – и понесут – убьют, искалечат… Господи! И почему я не сказал, чтобы по приезде сейчас же прислала телеграмму?.. Теперь, когда время охладило меня, я только думаю: какой я несчастный был тогда?!
Сам лежу, потому что двигаться не могу, сам чувствую острую физическую боль и вместе с этим чувствую другую боль и досаду на себя и на обстоятельства, как раз случившиеся в такое время, – хотя бы заснуть, но и спать я не мог. Положение было поистине не из комических! Чтобы отвлечься, я, скарлючившись, сел за казенные дела. Нужно было значительных усилий, чтобы заставить себя вникнуть в них. Вот так из-под строк докладов и высматривает и моя боль, и мое представление о каком-нибудь дорожном несчастии с тобою. Золото мое! Поистине тебе говорю, я еще никогда не страдал так и физически, и нравственно, как в день отъезда твоего. И теперь мне тоскливо, и теперь я чувствую глухое одиночество, – куда ни пойду, на что ни посмотрю – все запоминает мне тебя, все говорит, как мы с тобою то или другое устраивали, о том или о другом заботились, – но тогда, мой бесценный друг, было что-то во стократ хуже, тогда чувствовалось бесконечное страдание и полная беспомощность.
Голубчик мой! Цыпонька моя! Я теперь только вижу, как ты для меня дорога и необходима, как я люблю тебя, мою добрую, мою нежную, мою милую, ненаглядную! Скажи же мне, как ты доехала, как чувствуешь себя? Ты здесь хвалилась каким-то недомоганием. Прошло ли это у тебя? Если нет – скажи Семену Марковичу и от меня попроси его вникнуть в твой недуг и определить, вследствие чего он; я же при первом удобном случае отдячу ему за это сторицею. Скажи, как нашла своих? Все ли здоровы, благополучны? Как мама подвигается, как Оля поправляется? Поклонись от меня всем, расцелуй всех и пожелай исполнения самых лучших, самых заветных каждого желаний.
Что, Оля приедет с тобою? Прихвати ее, бедняжечку. Может, большее движение скорее восстановит ее силы. Я был сегодня в театре и узнал только то, что театр снят по 1 августа, а будет ли продолжаться игра до этого времени – сами актеры не знают. Несмотря на приезд Вайнберга, в театре еще большая пустота, так что Вайнберг сострил на бис, выразившись: "Так мало публики, а такой большой аплодисмент!" Пока идут и назначаются псе комедии – для забавы публики. Будет ли драма и будет ли участвовать Савина – неизвестно. Известно только, что она не уехала и что Славин, по случаю малых сборов, разменял свои процентные бумаги, чтобы чем-нибудь да пропитаться. Вот тебе и все о театре. Я, впрочем, думаю, что актерам не выбраться из Полтавы не только к 1 августа, а и после этого срока, – помрут они здесь голодною смертью, что может охладить желание Нины поступить служительницею Мельпомены.
Я до сих пор ничего не сказал тебе о моих болях и оставляю тебя в неведении на этот счет. Не беспокойся, моя заботливая. Острая боль чувствовалась только в день твоего отъезда да до полудня на другой день, а за сим стала униматься. Сегодня я уже совсем молодцом: хожу не скарлючившись, и только когда-не-когда чувствуется не боль, а скорее усталость. Сегодняшнее яковлевское купанье и усталость уничтожило. Теперь хоть самый бешеный вальс танцуй, если бы я умел только танцевать. По дому также все благополучно. Вчера почему-то почти всю ночь преследовала мысль, а что если воры прокрадутся? И я напрасно почти до света ожидал их – никаких воров не было, только не выспался, так что после обеда позволил на часик вздремнуть. Ведь ты за это на меня не посердишься? Не сердись, золотце!
Сейчас тебя порадую. Знаешь, что фикус наш, который было замер и смерти которого ты все ожидала, ожил, да не только ожил, а даже раскрыл оболочку нового листа. Маленький листик, тощенький, тем не менее – победа над смертью! Да здравствует жизнь! Да здравствует и суббота, когда я увижу тебя, мою дорогую, мою добрую! Обнимаю тебя заглазно тысячи раз, а целую – тысячи тысяч. До свидания, голубчик, до субботы… Поклонись всем, обними всех.
Вечно весь твой А. Рудченко.
Извини, золотце, что мачком тебе накатал; устанут твои глазки, разбирая мое неразборчивое писанье.
Примітки
Друкується вперше за автографом (ф. 5, № 356). На конверті адреса: «В м. Карловку, Полтавск. губ. Ее высокоблагородию Александре Михайловне Рудченко, в дом Шейдеман». Поштові штемпелі: «Полтава – 27 июля 1899; «Карловка Полт. г. – 28 июл. 1889».
Савіна – М. Г. Савіна.
…яковлевское купанье… – ванни у водолікарні М. О. Яковлева, санітарного попечителя базарної ділянки м. Полтави.
Подається за виданням: Панас Мирний (П. Я. Рудченко) Зібрання творів у 7 томах. – К.: Наукова думка, 1971 р., т. 7, с. 390 – 392.