10. Параша венчается с Петром
Марко Вовчок
Староста принял Петра с Парашей с удовольствием, но без большой радости. Выслушавши, он вздохнул глубоко по своей привычке.
– С переметчивыми людьми говорить не приходится, – начал он, глянувши на Парашу, и обратил потом глаза на Петра, – а вот тебя мне следует спросить, хорошо ли ты обсудил, что хочешь брать за себя мою дочь Прасковью? Оно, конечно, Прасковья молода, а почти всякий человек в молодости дурит и колобродит, да все ты поразмысли хорошенько. Мне-то лучше не надо, как за тебя ее отдать, да я знаю, что везде следует иметь рассуждение.
Петр ему отвечал, что берет Парашу за себя.
– А коли берешь, так бери. Я все свое сказал, и ты все слышал и хочешь ее брать, так я теперь стану только этому делу радоваться. И бог вас благослови!
Тут же староста положил сыграть свадьбу через две недели, счел всех гостей, кого надо позвать, и рассчитал, сколько чего пойдет на пир свадебный и на угощение; определил приданое за дочерью и велел Петру с Парашей сесть рядом, как жениху с невестой. Когда он их так усадил, то еще подал им кое-какие советы и пошел к барину просить позволения на свадьбу.
На другой день после этого Параша ранехонько вбежала к Тане, пошептала ей что-то, и обе вышли из избы.
Танина мать поглядела им вслед и сказала: «Коли не хотите вы мне говорить, так я и спрашивать не буду» – и принялась опять за свои работы.
– Як тебе прибежала на минуточку, Таня, – начала Параша торопливо, – на одну-единую минуточку… мне никак нельзя замешкаться… я бы и не прибежала, когда бы не такое дело… так я к тебе на одну минуточку… ты ведь знаешь, меня дома вот как ждут…
– Да что ж такое?
– Дома-то? Отец и Петр меня ждут, и я обещалась, что приду скорехонько…
– Да что такое приключилось? Зачем Петр у вас? Чего ты весела?
– Неужто я так весела? А что Петр у нас, так он женихом… Вот я, Танечка, прибежала тебя просить, скажи ты Михайлу, что бог с ним… чтоб он забыл меня и себе другой невесты высматривал… Ты уж, пожалуйста, все это ему скажи, Таня! Сослужи мне великую службу, покажи свою великую дружбу! Я сама не могу… Как мне говорить с таким человеком?
Таня слушала, глядела на нее и молчала.
– Что ж, Танечка? Скажешь ты или нет? Скажешь ли? Сделай мне милость! Скажешь ли?
– Скажу.
– Спасибо тебе, голубушка ты моя, я за тебя бога буду молить. Бог тебя тоже не оставит; вот, может, скоро ты замуж за Алексея пойдешь… будем друг к дружке в гости ездить…
Параша говорила и уже не торопилась так домой.
– Что ж Петр? – спросила у ней Таня.
– Ах, добрый такой! Любит меня, так любит! Вчера вечер вместе с ним мы просидели рядышком… только отец помешал нам говорить – все мы его слушали да ему отвечали – только Петр все на меня смотрел, все смотрел, а я на него… У нас через две недели свадьба. Прощай, Таня! Спасибо тебе!
Она Таню обняла, крепко-накрепко расцеловала и убежала домой.
Ввечеру Михайло пришел к Тане, чтоб у ней о Параше расспросить – сам он не подходил близко к Парашину двору – отчего Параша не выходит. Что это был за разговор у ней с Петром? Таня ему все рассказала.
Михайло слушал и вскрикивал: «Ах-ах, боже ты мой! Ушам своим не верю! Ах, бог наш милостивый!» Когда удивленье его прошло, он пригорюнился, как святой, сел подле Тани и стал жаловаться.
– Ах, девушки-изменщицы! Вот вы какие! Вот тебе и люби! Вот тебе и верь! Вот тебе и Параша!
Он замолчал на время и качал кудрявою головой, и взглядывал на Таню, точно говорил: «Меня очень жалко! Я обижен кругом!» – а потом опять за свое принимался – за жалобы.
Таня его ничем не утешала, но Михайло сказал ей на прощанье:
– Спасибо, сестрица крестная, спасибо, что жалеешь меня!
Он принялся разгонять, развевать свою грусть-кручину, и принялся за то простым образом: стал раньше спать ложиться; стал чаще на улицу ходить; дольше оставался в беседе; ходил с товарищем ловить карасей в пруду, а с другим товарищем боролся и взапуски бегал; ходил в город торговать шапку и купил там пояс: он всем от себя гнал прочь тоску, и все ему помогало.
– Развеял я немножечко свою тоску, – говаривал он Тане, встречаясь.
– Дай тебе бог, – отвечала Таня.
– Спасибо, сестрица милая. Добрейшая ты девушка в свете белом! А Парашу давно видела?
– Давно.
– Что это она не выходит? Иль он ее не пускает? Он ведь зверь-зверем! А я бы на Парашу поглядел, и поклонились бы мы ей, изменнице! Я бы пошел на свадьбу – пускай бы ей было совестно, переметчице! А коли на свадьбу меня не позовут, я в церковь пойду и на виду стану.
– Ну, зачем? – спросила Таня.
– Да отчего ж, сестрица, не сделать этого? Беды никому не будет, а немножечко я ее дойму и немножечко себя потешу. Когда бы мне подстеречь ее, как будет к тебе идти!
Но как он Парашу не подстерегал, Параша ему ни разу не попалась. Она почти и не выходила из дому, не отходила от Петра. Она все спрашивала Петра, рад ли он? – и все говорила ему, как она рада.
Барин дал свое согласие на свадьбу и еще похвалил Петра; с той поры, как Петр попал в немилость к барыне, барин всегда о нем у старосты спрашивал и всегда говорил: «Я им доволен». Когда барин узнал, что женится Петр, то еще, кроме похвалы, сказал: «Не надо ли ему лесу на новую избу? Так пусть возьмет, дай ему».
Староста уж гостей назвал, до свадьбы оставалось всего три дня. Параша с Петром сидела под вечер. Вечер был темный, тихий, не месячный и теплый. Звезды чуть мерцали, и временем чуть шелестели молодые листья на деревьях. Параша сидела возле Петра, успокоенная и веселая, и во мраке вглядывалась в его лицо.
– Или ты скучаешь? – спросила она его и, не дождавшись ответа, прибавила: – Очень меня любишь? Ты не гляди, а скажи мне словами, очень меня любишь?
– Очень люблю, – ответил Петр.
– Отчего ты меня ни о чем не расспросишь? Или тебе знать не хочется?
– О чем спрашивать? – сказал Петр.
– Да обо всем… – проговорила Параша, смутилась и замолчала. – А знаешь ли, – начала она опять, – мне хочется тебе все рассказать, как что было…
И она все ему рассказала. Часто при рассказе сердце у ней замирало, и не раз кое-что пропускала, не раз переиначивала как-то невольно, но сейчас же раскаивалась и признавалась ему по всей правде. Петр молча ее слушал. Когда она, пристыженная, крепче к нему прижималась, он ее прижимал к себе крепче. Будь он строже хоть немножко, попрекни он ее хоть чуть-чуть, – может, она бы себя стала больше оправдывать, извинять, а от этой доброты его, от такой его любви сердце у нее таяло, и вся душа наполнялась любовью к нему Она, было, начала так: «Ты сам был всегда такой неласковый, ты, бывало, все скучен со мною», а кончила вот как: «Я глупа была! Я виновата была, люби меня всегда, как теперь любишь, а я тебя до смерти своей любить буду!»
Скоро их перевенчали. На свадьбе был и Михайло. Он нарядился отлично, отлично кудри пригладил, опечалился мило, но Параша его печального взгляда, кажись, не приметила: она сидела счастливою красавицей, рядом с молодым; Михайло еще печальней стал на нее глядеть (он угораздился стать так, что Петр его видеть не мог), но Парашин-то взгляд только скользнул по его лицу и больше на него не обращался ни разу. Михайло вышел из засадного местечка и пристал к молодежи; время от времени подходил к Тане пожаловаться на обман лихой, но нельзя было сказать, чтоб ему приходилось чересчур тяжко, и свадьбу он похвалил, что и людно, и весело, и богато было.
После Парашиной свадьбы работали плотники еще месяц с лишком в деревне; Михайло все подстерегал Парашу, а случалось попадаться ей навстречу, кланялся ей. Параша вспыхнет, поклонится и пробежит мимо. «Что-то теперь она, как опять встречу?» Надеялся он и вспоминал, как он ей шапку снимал, кланялся ей, и как глядел на нее: это даром не пройдет, это, если уж не умилит, так хоть потревожит ее! Но опять встречал он Парашу: все так же Параша весела, так же, видно, у ней свободно и легко на душе, словно не помнила она встречи прежней, ни взгляда, ни поклона… Досадно было Михаиле. Он говаривал иногда Тане: «Экая ведь каменная эта Параша! Ей и не жаль меня! Или ее не доймешь ничем?»
– Да что тебе о ней теперь думать, коли давно всему конец? – отвечала на это Таня.
– Конечно, не надо мне думать, не надо крушиться, – говорил Михайло. – За что попусту себя сушить?
Он хоть думал о Параше, а крушиться совсем не крушился, но погода стояла хорошая, дела немного, хозяин в отлучке, так отчего ж ему не пойти Параше навстречу? Он и ходил.
Парашино житье было счастливое, хорошее; и она сама стала еще краше. Сойдется ли она с Таней, так не может наговориться о муже, а говорит, в лице вспыхивает, улыбается, заочно называет его милым и дорогим: «Ах, милый мой! Ах, дорогой мой!» Приходила ли Параша отца проведать, ей казалось, что она уж домой опоздает; забегала к Тане, ей казалось, что она бог знает как замешкалась. Она щебетала весело и живо, и поражала ее иногда Таня своим грустным лицом.
– Что с тобой, Таня? – спрашивала она, останавливаясь на слове, забывши Танину печаль.
– Разве не знаешь, Параша? – отвечала Таня.
– Да, да! Я знаю, Таня, но ты не грусти так: после тучки солнышко проглядывает! Соскучится тебе, ты к нам лучше приходи, у нас, ты посмотри, как развеселишься, у нас всегда весело! Ты не пеняй, что я редко к тебе хожу, – как мне дом-то покидать?
Но один раз пришла Параша к Тане бледна и встревожена.
– Таня, милая Таня моя, – сказала она, – муж что-то тоскует.
– Давно ли? – спросила Таня.
– Да вот уж сколько дней! Как я ни допытывала, как ни упрашивала сказать мне – ничего не говорит. Он худеть стал… он совсем не тот… Он и не сердится на меня, он, Таня, еще жарче и нежней меня любит и ласкает… Я думаю, Таня, уж не ревнует ли он меня к Михайлу, – ведь он чудной, он не пригрозит, как другой, а, пожалуй, молча истает от муки.
– Да где ж ты Михайла видаешь?
– Как где видаю? От него мне проходу нет! Как я ни пойду, все его встречу – нарочно меня подстерегает… Я пробегу мимо, только на поклон отвечу… Всегда мне как-то не по себе, когда я его увижу, а с той поры, как Петр стал сохнуть, так едва я свое сердце сдерживаю, чтобы не обидеть его как… Я уж хотела ему сказать, что буду жаловаться батюшке, коли он от меня не отстанет… Ты ему скажи это, Таня. Скажи, голубушка Таня!
Таня, как увидала Михайла, так ему и сказала.
– Да что ж она меня стращать вздумала своим батюшкой! – ответил Михайло Тане. – Я и десяти батюшек не боюсь, я вольный человек, и мне вольно ходить по всем дорогам, где хочу!
– Да зачем ходить-то? Как не стыдно тебе! – сказала Таня.
– Ах, сестрица! Хоть ты пожалей меня! Ах, девушки! Натворили ж вы мне печали! Как сироту, вы меня разобидели! Бог с вами! Отрекаюсь я от вас на все веки!
– Ты больше, пожалуйста, не ходи, – просила Таня.
– Не буду и ходить!
– Не ходи же, Михайло!
– Не буду. Мне не веришь, поверь хоть дождям проливным, – куда ж теперь ходить? А Матвеич вон говорит, что до нового месяца дожди зачастят.
– Разве погода помеха?
– Известно, помеха, когда дождь в лицо тебя сечет… Да мы ведь от вас через неделю, много через полторы, уйдем. Вспомните нас, да не будет нас; пожалеете нас, да не воротите!
Точно, работы скоро окончились, и все плотники ушли из деревни.
Михайло прощался с деревенскими, как с задушевными друзьями, говорил, что век будет помнить, и просил, чтоб его не забывали; вся молодежь деревенская вдруг растрогалась, все, и девушки и парни, провожали Михайла, крепко жалеючи, а когда проводили его и кто-то сказал, что человек Михайло отличный и, верно, ему жениться на богачке и зажить, припеваючи, то все в один голос ему того пожелали: «Кому ж, как не ему, судилось привольное житье!»
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 200 – 206.