7. Михаил, а не Петр!

Марко Вовчок

Параша не спала всю ночь. Ее мучила совесть, а с тем вместе она и утешилась, узнав правду.

«Теперь узнала правду, буду теперь знать, как мне быть», – шептала она, точно эта правда только для того и была ей надобна, чтобы знать, как быть.

Давно уже Параша так не работала, как в этот день. Даже отец похвалил ее.

Ввечеру усталая, утомленная, она собралась идти к Тане.

– Пойду к Тане, скажу ей все… а хоть и не скажу ничего, так пусть он знает, что я к нему выйти не хотела.

Едва она успела пройти несколько шагов по улице, встретила Михайла.

– Здравствуйте, – сказал он ей как ни в чем не бывало.

Параша молчала.

– Куда так поспешаете? – говорил Михайло весело, как и всегда. – Мороз-то у нас сегодня какой!

– Господи! – промолвила Параша, всплеснувши руками. – Что же это такое?

Она едва сдерживала слезы. На сердце у нее кипели гнев и досада; ей было горько и стыдно.

– Послушай, ты… – начала она.

– Вон люди ходят, – показал ей Михайло на кого-то вдали и повернул в сторону, в пустой переулок меж огородами. Параша пошла за ним.

– Скажи мне правду, коли тебе бог свят, – говорила Параша, – за что насмешки твои?

– Какую ж правду сказать тебе?

Параша помолчала. Он стоял, будто ждал, о чем она еще его спросит.

– Ты насмеялся надо мною, – бог тебе судья! – сказала Параша.

– Я не насмеялся.

– Что ж, небось любишь меня?

– А ты меня?

Параша молчала. Зачем молчала она? И он замолчал, больше не спрашивал.

– Я скоро замуж пойду, – промолвила Параша.

– За кого?

– Разве ты не знаешь, за кого?

– За меня?

Он наклонился к ней ближе, и голос у него стал тихий, нежный.

– У меня есть жених, – отвечала Параша, отвертываясь от него.

– Какой это жених! С ним никому не будет добра, не то, что тебе… Рассказывали мне про него, слышал я… Он тебя сокрушит… Да ты подумай только: как он приедет… вот если б он вдруг теперь тут очутился, много будет тебе радости?

– Обрадуюсь ему, – отвечала Параша, а сердце у нее замерло от испугу при одной мысли.

– И не жаль тебе будет меня? И забудешь с ним обо мне?

Он пригорюнился. Параше стало его жаль, но она не сказала ничего и опять отвернулась.

– Так прости-прощай, Параша! – промолвил он грустно.

Сколько ей печали, жалости, обиды! Она с замиранием слышала только свои шаги, – он за ней даже не пошел!

А он вдруг очутился перед нею – стороною обошел.

– Зачем бежишь так и куда бежать тебе? – сказал он, останавливая ее за руку. – Полно, пойдем со мною!

Параша попробовала вырваться, но он держал ее очень крепко за руки и вел за собою.

Он ее уговаривал, ласкал и приказывал, – покорил ее совсем.

– Или ты корня приворотного дал мне? – спрашивала его Параша.

К Тане Параша не пошла, само собою разумеется. Они говорили, как быть с Петром, как выпутаться из трудного дела.

– Да все это не беда! – говорил Михайло. – Да что ж такое? Да все уладится! Да увидим…

Они порешили до поры, до времени молчать и ждать, – как лучше сделать: само покажется.

Михайло умел Парашу развеселить, умел утешить и успокоить. Он проводил ее домой, и она уж смеялась, щеки горели, и глаза весело искрились.

– Глаза-то у тебя – как звездочки, – сказал ей Михайло, прощаючись.

Параша взглянула на яркие звезды над своею головой, потом на Михайла. Она уже держалась за дверную скобку, да двери не отворяла.

– Прощай, – сказал Михайло, – выходи завтра, я ждать буду.

Быстро понеслись дни для Параши. Правда, не ждала она этого, точно в воду нечаянно окунулась, но окунулась.

«Что было, того не воротишь», – говорила она сама себе.

Сначала Параша себя винила и своею виной мучилась. «Сердцу не приказать стать», – скоро утешилась она и перестала мучиться.

Сначала ей было Петра жаль, и жалость эта ее очень беспокоила: «Печаль всякая проходит», – успокаивала она себя и перестала жалеть.

Теперь она только боялась Петра, опасалась встречи с ним; да это еще было все далеко, так не помнить же ежечасно!

Таня, видно, заметила, – да и мудрено ли было заметить? Параша перестала вздыхать, не говорила уж ни о своей тоске, ни об участи; о свадьбе, о женихе тоже помину не было.

И вот, пристально и печально глядючи на Парашу, Таня раз спросила: «Что слышно о Петре? Какие вести?»

Параша вспыхнула, как зарево, хотя она уже давно ждала похожего вопроса и кучу ответов наготовила, ответов доказательных и оправдательных.

– Таня, – сказала она, – я не пойду за Петра.

– За кого же?

– Пойду за Михайла.

Она ждала, что Таня на это скажет. Таня молчала.

– Знаешь сама, Таня, – начала Параша, – сколько я горя перегоревала… а слез-то, слез пролила! Вот тебе и молодость! И разве сердцу-то прикажешь? – кончила она, совсем спутавшись в словах и в мыслях.

– Ты, смотри, человека не погуби! – сказала Таня.

– Ты меня попрекаешь? Ах, Таня, Таня! Ты сама скажи: кто над своим сердцем властен? Как полюбишь, так уж как там ни супротивничай, а все-таки полюбишь!

– Это правда, – проговорила Таня.

– То-то и дело, что правда! Неужто я нарочно полюбила? Я сама не знаю, я сама ума не приложу, как все это вышло… С ним мне веселей и милей жизнь стала… Если б я еще не боялась!.. Боюсь я!.. А сам бог меня спас… Я бы и году, кажись, не выжила… Ну, бог меня спас… Как все сталось, сама не пойму, не соображу… Чудно бывает на свете, Таня!

– Да, чудно бывает, – отвечала ей Таня.

На том разговор у них прервался и больше не заходил.

Таня не советовала ничего, не расспрашивала, не поминала, одним словом сказать – ни во что Таня не вмешивалась.

Параше казалось иногда, что ее Таня осуждает, и Параша опять свое приводила: «Сердцу не прикажешь», а Таня всегда была согласна, что сердцу не прикажешь, а разговор кончался. А была у Тани какая-то своя мысль; Параша не добивалась ее узнавать и не узнала.

Отец давно заметил, что Параша не та стала. Староста был человек умный, спокойный, – ему ли чего не заметить? Он все кругом замечал, все; летали три сороки, на улицу привадились, так и то он заметил, что одна сорока хромая, ножка перешибена, – а то дочь родная, живши вместе! Давно староста заметил, но до поры, до времени ничего не говорил, а пока еще обдумывал, обсуживал. Когда, по его разумению, время пришло, он сказал дочери:

– Отчего никогда не сидишь дома? Чего веселая такая?

Параша будто не слыхала. Староста окликнул ее, она спросила:

– Что?

Он ей те же слова повторил.

– Как дома не сижу? – ответила Параша, точно ее удивили нивесть чем.

– Как не сидят-то дома, – ходят, – объяснил староста.

Они помолчали.

– Куда ж ты ходишь? И отчего весела?

– Где ж я весела?

– Да ты теперь передо мной не прикидывайся постницей. Давно ли я видел, как у тебя глаза-то прыгали? Отчего веселье такое?

– Так.

– Так? С ветру, что ли, приключилось? Давно ли ты разливалась рекою, – тоже, видно, с ветру приходило?

– Не век же мне плакать!

– Знаю, что не век. Зачем век? Лучше бы совсем не надо, а уж коли плачешь, плачь с толком, чтобы хоть какой резон был.

Параше эти слова показались великою обидой. Она отвернулась, закрылась руками и заплакала.

– Смотри, чтобы суженый твой не покаялся, – сказал староста.

– Когда так, не пойду я замуж! Бог с вами со всеми! – отреклась Параша, будто ее неволили отречься.

– Ты вот лучше не дури; нехорошо выйдет. Слава нехорошая пойдет.

– Да уж семь бед – один ответ! – сказала Параша в отчаянии.

– А какие это шесть-то? Чего-то настроила ты! Лучше прямо признавайся: коли поправимое дело, так поправим.

– Я не пойду замуж!

– Одна речь не пословица. Коли говоришь: «Не пойду», – скажи и отчего?

– Что ж, силою хотите меня отдать? – спросила Параша и принялась пуще плакать.

– Не дури, – сказал опять староста.

– Я не хочу замуж идти! – настаивала Параша с рыданьями.

– Давно ли собиралась? – напомнил ей староста.

– Ах, замучили вы меня! – жаловалась Параша.

– Вот, теперь ее замучили! Кто мучил-то? Чем? Только я тебе говорю: ты подумай и поразмысли хорошенько. Так нельзя поступать, не годится совсем, не напускай на себя блажь-то, перестань!

– Что ж мне над собою делать прикажете? – сказала Параша покорно.

– За ум возьмись, не блажи. Обещалась замуж выйти – выходи.

– Погубите вы меня; на вашей душе грех будет!

– Нет, уж коли будет грех, так на твоей; на моей-то за что?

– Вы меня неволите…

– Во веки веков! Ты хотела сама за Петра замуж – сама, что ли? Что ж молчишь? Теперь уж не хочешь! Я тебе говорю, что так нельзя и не годится; всякий рассудительный человек то же тебе скажет. Так вот ты какая! Прямо-то не повинишься, что ты там набедокурила, – вишь, я тебя неволю, а ты, вишь, дочка покорная и моя воля над тобою…

– Известно, что ваша воля.

– Ну, коли так, оно и лучше. Моя воля такая, чтобы тебя с Петром перевенчать. Приедет он, я и перевенчаю.

– Или вы меня не пожалеете? – жалобно спросила Параша.

– В чем мне жалеть-то тебя? Холодом или голодом я тебя морить сбираюсь?

– Не отдавайте меня за Петра! Я не хочу замуж!

– Да что еще толковать! Ведь сейчас ты сама говорила, что моя воля над тобою.

– Коли вы родную дочь не пожалеете, то бог с вами! А я не пойду замуж.

– Не дури, не блажи. Вон мне время идти… В последний раз говорю: не блажи.

Староста взял шапку.

– Стоило бы для памяти записать, кабы было кому, все ваши переметы женские, – так бы и записать на удивленье!

С этими словами он надел шапку и пошел. В сенцах увидал, лежало полено, – поднял его, положил к месту и пошел не спеша.

Параша смотрела ему вслед и заливалась слезами.

– Идет-то, идет-то, точно на праздник, хоть бы оглянулся разочек! И отец-то родной обо мне не охнет, горемычная моя голова!

Ей было и жалко самое себя, и досада на самое себя ее терзала. Она чуяла, что она виновата, и казалось ей, что она обижена.

– Ох, что ж делать мне! Как быть мне? – твердила она. – Так вот как, так вот что!

Она ужасалась, точно впервой все смекнула, все увидала. Точно не приходила ей в голову прежде вся трудность эта, что теперь она встретила ее и приняла как новое горе.

Невмочь ей пришлось одной быть, и она пошла поговорить с Михайлом.

Было рано, еще не настала обеденная пора, все плотники работали и пели песни, – разные, кому какую хотелось.

Из одного угла амбара тоненький голос пел: «Уж я в три косы косила», из другого угла: «Ах, ты степь моя», – хрипел другой и поминутно откашливался. Вместе пели только трое, видно, три приятеля, молодые, румяные; они дружно работали около стропил и в один голос пели «Не белы-то снеги», – так пели, что неизвестно было, пели ли они для того, чтобы лучше работалось, или работали, чтобы лучше пелось. А все другие голоса заглушал голос, неведомо откуда выходивший, звучный, громкий, как хороший колокол; этот голос гудел: «Ты прости-прощай, сыр дремучий бор».

Михайла было не видать, но Параша услыхала его голос: он с кем-то разговаривал и по временам смеялся, как довольные и счастливые люди – ни громко, ни тихо, а средним смехом.

Она долго похаживала около сруба: вызвать Михайла нельзя было, надо ждать. Она слушала песни, до нее долетали Михайловы отрывочные слова: прослушала она и прождала до обеда.

Вот стали выходить рабочие, вот и Михайло. Весел Михайло и шутит, – он не знает, каково ей.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 180 – 186.