4. Параша тоскует
Марко Вовчок
Много дней Параше сиял перед глазами прощальный вечер, поздний, огнистый. Долго слышался стук колес, и звучал тонкий колокольчик. Все стало ей немило; все ей опостылело. Отца своего она в душе укоряла: «Видно, не любит он меня – хоть бы немножко пожалел!» С грустью она глядела, как все своим озабочены, и недоумевала, что никто ее горю не ужаснется.
Плакать она уже перестала, а только вздыхала. .
– Не плачется больше, – говорила она своей подруге Тане, – все, видно, я уж и слезы свои выплакала!
– Нет, еще будут слезы, – отвечала Таня.
– Уж жизнь не красна, Таня, – может, скоро и умру я с горя!
– С горя не мрут, Параша, – печально наставляла Таня.
– Не знала ты, видно, его! – перебила Параша вспыхнувши.
– Знала. Помнишь, прошлого году, как меня бросил… (имени Таня не сказала). Помнишь?.. А вот я живу как и люди: здорова и песни пою. Ты это с непривычки пугаешься.
– Бог с тобой… прощай! – сказала ей Параша с укором и ушла от нее.
«Никто моего горя не разумеет, никто меня не утешит! Отчего он был всегда такой печальный? Сладко бы теперь было мне вспоминать его речи, а что мне вспомнить? Ничего и перед разлукой почти не сказал… Ничего не обещал… Измучилась я бессчастная!»
А как избыть тоску, чем ее утолить – Параша не знала.
Параша плакалась на свою судьбу, вспоминала, жалела свое веселое, беспечное прошлое время, то время, когда столько людей занимали ее мысли, тешили ее и забавляли. Те люди стояли перед ней тогда целою вереницей, не мешая друг дружке, печальные, бойкие, отуманенные, любящие – все равно ее забавляли, а теперь не то! Теперь у нее в мыслях один, по нем сердце болит, и сколько уж горя в короткое время принесла ей любовь, а ее тянет какою-то силою к нему одному! Как ни закрывай она глаза, как ни пой песни, – один он перед нею, один он на уме…
Иногда Параша думала: «Очень ли он меня любит? Ведь не речист был, ведь не уверял, как другие…» Но ей точно голос какой-то шептал: «Он любит; никто лучше и вернее его не может любить».
Тогда Параша начинала еще глубже вздыхать и крепче задумываться. Она больше подружилась с Танею. Часто они вместе ходили в какое-нибудь глухое местечко, – чаще всего в облетевший березовый лесок – садились рядом на горке, над быстрою речкой, и пели:
Какова любовь на свете горюча,
Горюча любовь, слезами полита.
Допевши песню, печально переглядывались и вздыхали, и задумывались, глядя на светлую воду, на пустые, еще зеленые берега.
У Параши выступали слезы на глазах.
– Ах, жизнь, жизнь! – говорила она с укором.
Слезы начинали капать.
Таня почти все молчала и слушала уныло. Изредка разве скажет: «Он тебя любит», или: «Ты еще настоящего горя не знаешь».
– Любит! Да где он? За тридевять земель от меня!
– Любит, так приедет.
– Когда это будет-то?
Иногда они рассказывали друг другу про свою зазнобу, и как началась, и как шла.
– Вот ты мое сердце разбередила, – говорила Таня, – опять все былое как будто передо мною… Что-то он теперь?
– А ты и вести об нем не имеешь? Ведь недалеко, спросить можно.
– Есть слухи, да какие! Кто знает, что на душе у него? Кто мне скажет?
– Как, ты не видала его?
– Да зачем же мне его видеть-то?
– Все бы тебе утешней было.
– Утешней ли?
– Я бы не вытерпела, как ты: я бы увидала его, спросила бы о прошлом.
– Что же? Все знаю и ведаю, все спрошено.
– Да ведь он любил тебя, не по своей воле покинул…
– Любил и не по своей воле бросил, – что же еще тут спрашивать? Что говорить?
– Зачем ты его пустила? Отчего ты на своем не настояла?
– Да что ж, мне бы надо все его за руки держать? И во всем так целый век?.. С таким человеком не нынче, не завтра, послезавтра случай похожий будет…
– Родные-то его, говорят, лихие люди?
– Да. Только я тогда не сокрушалась об этом. Я думала: все ничего! Буду с ним и при нем. Ведь все можно перенесть для милого человека… да еще всласть перенесть…
– Или воротить нельзя?
– Нельзя и не надо.
– Как это ты сложила так руки, Таня? Легко ли это отказаться!
– Где там легко! Да делать нечего.
– Какая ж твоя жизнь будет?
– Да как уж бог даст.
– Замуж не пойдешь?
– Не знаю. Может, пойду. Что ж маяться-то даром? Разве лучше так? Если бы лучше, не пошла бы, а то все одно. Будут женихи, станет мать просить, – может, пойду.
– А он не женился?
– Еще, видно, не приказывали, а то бы женился. Что равняешь! Мы друг другу не пример!
– Мой не покинет меня… или ты не веришь, Таня?
– Верю. Есть такие люди.
– А ведь почти никогда не говорит, как меня любит, – почти ничего про любовь…
– На что говорить? Надо любить!
– Нет, Таня, лучше, если б он мне говорил: теперь бы я те слова вспоминала…
– Еще слаще его самого вспоминать…
– Да… а ласкового слова все хочется… Все хорошо, Таня, только я не умею тебе растолковать… Меня грусть и тоска берет… Он меня любит… Я знаю… а на сердце тяжело…
– Отчего тяжело? Или ты его мало любишь?
– Мало? Денно и нощно только и думаю об нем, только и сокрушаюсь, что по нем, а ты говоришь – мало!
– Откуда ж тоска берется?
– Берется… Знаешь, Таня, – как он ни любит… как ни любит, а мне в той любви не будет никакой утехи!
Таня на нее поглядела.
– Вот так мне кажется, так и чую я, что всю жизнь буду его любить и тосковать в любви… Кажется, разучусь петь веселые песни, забуду, как шутят и смеются, буду только о чем-то думать, да думать, да думать… Буду вес тревожиться, словно пожару дожидаться, – вот как теперь… Отчего это, я сама не знаю! Хочу ли чем-нибудь развеселить себя, ничем не развеселю! Скажи, Таня, – когда ты любила, бывало ли так с тобой?
– Я им веселилась.
– А я вот нет! Вдруг мне станет чего-то робко… боязно… А я ведь его не боюсь, я знаю, что во всем мой верх будет. Ну, скажи, отчего это? Мне при нем все такие мысли приходят чудные… страшные… Я знаю, что он меня от всего оборонит, что он меня от всего обережет, а страшного жду, и мне страшно… Пошутишь ли с ним – он весь побелеет; скажешь слово ласковое – заплачет навзрыд…
– Видно, он тебя любит.
Обе вздыхали и умолкали.
Один раз Таня говорит Параше, что ее крестовый брат пришел. Тогда барин вздумал строить амбары; со скуки, что ли, он вздумал: старые амбары еще хороши были и годны; староста доносил это ему, но он сказал старосте:
– Молчи! Я для своего наследника хочу построить новые.
Наследником своим он называл какого-то двоюродного своего племянника-улана, и все им барыню стращал. Сам улан никогда не приезжал, а присылал письма на большие праздники. Уж как были эти письма написаны! Что ни слово, то с такими завитушками, что в глазах рябит, и всегда писаны на розовой бумажке. Так вот наняли плотников строить амбары, а Танин крестовый брат плотничал у того хозяина, что подрядился строить.
– Мой крестовый брат пришел, – сказала Таня Параше.
Параша давно уже на слова отвечала вздохами, она и тут вздохнула и не расспрашивала.
Под вечер, когда они сидели около Таниной избы и молча зябли, вдруг послышался издали веселый голос, звучный и мягкий. Они обернулись в ту сторону: шел по улице высокий, статный молодец и с ним другой, пониже и потолще.
– Вот крестный мой брат идет к нам, – сказала Таня. – Вот этот, высокий.
Те двое прощались, ударили друг друга по рукам и разошлись. Крестовый брат подошел к избе и приостановился, как увидал девушек.
– Которая моя сестрица? – спросил он, наклонившись близко к ним и вглядываясь.
Параше сверкнули во мраке белые его зубы, глаза быстрые, блестящие, да еще густые кудри она видела.,
– Я тут, – сказала Таня крестовому брату.
– Бьем вам челом, сестрица! И вам, и вашей подружке.
Он поклонился обеим низко.
Параша ему тоже поклонилась и покрепче завернулась в душегрейку, как завертываются девушки от холоду или когда говорить не сбираются.
– Садись подле меня, – сказала Таня крестовому брату, – что ж ты стоишь?
Он сел подле нее, оперся на колени руками и склонил голову на руки.
– Ах, сестрица, сестрица дорогая! – заговорил он со вздохами. – Сколько лет, сколько зим не видались!
Он не то что говорил, он и вздыхал-то весело.
– Давно, – ответила Таня.
– Как же поживали? Прошлого году слышу, что сестрица просватана; встречаю в городе вашего старосту, спрашиваю: нет, говорит. Вот так-то люди намололи языком, а я уж и на свадьбу сбирался.
Таня молчала.
– А знаешь, за кого тебя люди просватали?
– За дергачевского Алексея.
– А, ты знаешь! Так правда? Ты, видно, его прокатила?
– Нет.
– А что ж за грех вышел? – спросил он тише и медленней.
– Прошло, не поминай, – отвечала Таня.
Да он и сам был радехонек перервать этот разговор; не любил он печальных разговоров вести, замолчал. Ему хотелось как-нибудь дело поправить, заглушить тяжелую память и опять завести живые речи.
– Таня, – сказал он вдруг, кладя ей руку на плечо, – ты уж о брате-то крестовом не забудь!
– Нет, не забуду, – отвечала ему Таня помолчавши.
Такой ласковый был ее голос, словно она его благодарила.
– Вот я еще не видал, как ты смеешься, сестрица, – говорил он. – Ану, утешь меня, засмейся!
– Хоть кого заставишь, – сказала Таня, усмехнувшись.
И Параша невольно усмехнулась.
– А ты-то как поживал? – спросила Таня.
– Живем. Отец все женить хочет, а я ему говорю: погодите, дайте мне отыскать девушку, чтобы мне по душе была, тогда и жените. А то, пожалуй, женишься зря, да потом и наплачешься. Я уж лучше буду такую себе выбирать, чтобы с нею весело было жить да привольно.
– Дай тебе бог найти!
– А то не найду, думаешь? Найду! Я все ищу, и работаю-то – одним глазом на работу, а другим на проходящих, не моя ли идет?
Шутя ли, нечаянно ли, только он наклонился еще больше вперед и взглянул на Парашу.
Параша крепче завернулась в душегрейку.
Не повеял ли знакомый ветер? Параша давно знала все эти льстивые речи, все эти пристальные взгляды, – знакомым на нее повеяло…
Ей вспомнилось веселое, беззаботное время, былое, когда она слушала весело и отвечала беззаботно. Она все крепче да крепче завертывалась в свою душегрейку.
– А что сестра твоя? – спросила Таня у крестового брата.
– Муж у ней помер – горюет теперь.
– Они жили, говорят, согласно?
– Душа в душу. Теперь она по нем убивается. Вот уж ему год скоро, как помер, а придешь к ней в гости: что, Варя, как живешь? – она плакать станет. Горе с нею да и только! Утешить нельзя…
Он встряхнул кудрями.
– Как же у вас в деревне люди живут? – спросил он. – Бывал-то я тут еще мальчишкой, все ваши обычаи позабыл. Замечаю вот теперь, что ваши молодцы косятся, а девушки хоронятся…
Параша не шевельнулась, а он на нее смотрел.
– Погоди, дай познакомиться, в дружбу не входят с первого слова, – отвечала ему Таня.
– Буду ждать. Вот говорят, что у вас староста человек…
– А вот старостина дочка, – показала Таня на Парашу.
Он снял шапку и сказал Параше:
– Я вашего батюшку знаю, – и сам ей улыбнулся, – и так улыбнулся, что и Параша ему тем же ответила.
Разговор его не кончался: он то сам рассказывал, то расспрашивал Таню и Парашу; уж поздно было, а его голос не смолкал, не истощались рассказы, расспросы и смех; Параше не хотелось оставаться и досадно было уйти… Таня первая сказала, что уж спать пора.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 162 – 168.