10. Семейное счастье
Марко Вовчок
Молодые стали жить да поживать. Все у них в доме было пышно и богато. Правда, бархат чересчур отливал красным, но при больших зеркалах это хоть и резало немножечко глаза, но было необыкновенно, и Ольге Петровне нравилось.
Первое время Ольга Петровна своими ногами почти не ходила: Владимир Андреевич носил ее на руках не только по комнатам, а и по саду. В честь Ольги Петровны он приказал зажечь плошки на барском дворе и по всей деревне, а всем деревенским душам собраться ей на поклон; то он задавал пир и всех спрашивал, какова у него женушка, то не хотел никого пускать на порог, потому что никто не достоин смотреть на его сокровище.
Так прошло около месяца.
И вот ему вздумалось попробовать в цель ружье и показать Ольге Петровне, как он до девяти раз кряду попадет в одну точку. Пугливая Ольга Петровна не могла слышать выстрела и бросилась бежать, а когда он в доказательство безопасности выстрелил под самое ее ушко, чуть не впала в истерику.
При виде ее слез, он кинулся целовать ей ноги, предлагал сейчас же сжечь все свои ружья – даже неоценимую кавказскую винтовку, – подставлял голову, умоляя бить его, изверга, как собачонку, и так позорил и поносил себя, что Ольга Петровна едва его успокоила.
Помирились и, казалось, почувствовали себя еще блаженнее…
Однако на другой же день за утренним чаем вышла, правда, маленькая, совсем пустячная, размолвка из-за любимой охотничьей собаки Дианки. Дианка, видя хорошее настроение своего господина, сочла позволительным схватить с подноса сухарь. Ольга Петровна нашла, что Дианка ужасно избалована и ужасно противная, отказалась понять красоту ее породистых лап и верить готовности соседа-охотника сейчас же дать за нее какую угодно цену. Владимир Андреевич начал доказывать, а когда Ольга Петровна со смехом замахала на него ручкой, вдруг схватил арапник и немилосердно избил Дианку. Через минуту он опять молил о прощеньи, целовал ноги и предлагал утопить Дианку.
Опять помирились и заблаженствовали до обеда, но за обедом Владимиру Андреевичу не понравился соус и он посулил отдать повара не в зачет в солдаты, наливка показалась ему кисла и он хотел сейчас же вылить ее на голову ключнице (ключницы, к ее счастью, не случилось дома), а после обеда за худо прочищенный чубук таким ударом ошеломил казачка Прошку, что у того искры из глаз посыпались.
Гневный крик, грозные посулы испортили Ольге Петровне аппетит, а взмахи чубука, трубка в дребезгах и ошеломленный Прошка ее перепугали, но Владимир Андреевич не бросился перед нею на колени, не целовал ног, а закурил свежую трубку и стал шагать по комнате. Ее жалобные слова: «Ах, Володя, какой ты сердитый! Ах, Володя, как ты меня перепугал!» – он точно пропустил мимо ушей, докурил трубку, запел «Лучинушку» – голос у него был, что колокол, и пел он очень хорошо, – после заунывной «Лучинушки» гаркнул «Да пошел козел в огород», заплясал, с припевом: «Комарики-мухи-комары! Жена миловая, говори!», подхватил Ольгу Петровну, закружил ее по комнате, так что дух занялся, расцеловал, что называется, в пух и прах, и остальной день прошел превесело.
И целую затем неделю было превесело: катались на новых санях и так пролетали мимо соседа, чванного Мурашкина, что тот обмирал от зависти, выписывали из Москвы конфеты, заказывали золотить серебряные ризы на иконах Ольги и Владимира, получили из Варшавы венский кабриолет, заводили орган, пили шампанское за свое счастье – одним словом, превесело.
После одного вечера, когда Владимир Андреевич поднимал здравицу и за свое супружеское счастье, и за женины глазки, и за ее ручки, и за ноготки на каждом ее пальчике, он на следующее утро встал, как говорится, с левой ноги, – все не так, все не по нем: солнце слепит глаза, табак выдохся, самовар чадит, часы отстают. Хотел спустить штору и оборвал ее, стал переводить часы и вместо минутной стрелки свернул часовую, Ольга Петровна, ему казалось, никогда так долго не возилась со своею прическою. И что дались ей эти пирожки непременно с мозговою начинкой? Ведь сущая гадость! И что за ахи, потому что сестры опоздали приехать к обеду! Эти сестры становятся» наконец, невыносимы! Не хотят понять, черт возьми, что он женился на одной сестре, а не на всех трех!
Тут как раз подоспели запоздавшие сестры, и он принял их соответственно своему расположению духа, – что их, разумеется, озадачило.
Они поспешили заявить, что приехали не погостить, а только проведать и что им необходимо как можно скорее возвратиться домой.
Ольга Петровна начала упрашивать погостить хоть два дня.
Она с утра заметила, что Володя не в духе, пробовала к нему приласкаться, но только хотела приблизиться, он приказывал Прошке подать трубку или затворялся в кабинете, – поэтому ее особенно обрадовал приезд сестер: можно оставить Володю (неприятного, когда не в духе), уединиться с сестрами, приказать подать десерт – они увидят, какой у нее отличный десерт – и без стесненья с ними поболтать, их порасспросить, свое порассказать… и потом посоветоваться насчет собольего воротника, который они с Володей решили выписать, и вместе обсудить, откуда лучше выписать – из Москвы или из Варшавы. Вообще сестры не мешают – уж они-то не раскричатся, не испугают ее – и они помогут поскорее успокоить и развеселить Володю.
– Нет, Варя, нет, Соня, я вас не пущу… Правда, Володя, мы их не пустим?..
– Помилуйте-с, – язвительно обратился Владимир Андреевич к сестрам, – что же будет с моей женой? Она ведь не может жить без сестриц!
– Ах, Володя! – проговорила Ольга Петровна.
– Однако она с вами и очень охотно оставила сестриц, – пробовала пошутить Варя.
– Она должна все и всех оставить для мужа, – должна-с! – резко подчеркнул Владимир Андреевич. – Это ее долг! Священный-с! Вы не находите-с?
– Ах, Володя! – опять проговорила Ольга Петровна.
– Нахожу… и радуюсь, что Оле этот долг легко исполнить… что Оля счастлива…
– Вы что-то изволили сказать? – обратился Владимир Андреевич к Соне.
– Нет, я ничего не говорила.
– Но думали-с?
– Думала то же, что и Варя: если Оля вышла за вас замуж, то, значит, не может жить без вас, а не без нас.
– Да, да, – подхватила Варя, – она только и мечтала о том, как бы нас поскорее бросить. Помнишь, Оля, как ты плакала и все твердила, что, если он меня не полюбит?
Владимир Андреевич значительно смягчился и расцеловал женины ручки, а когда Варя настояла на распоряженьи приготовить лошадей на завтра к отъезду ранним утром, то смягчился окончательно: устроил ввечеру прогулку по саду с факелами, непременно хотел подарить Соне орган, а Варе – лучшую женину шаль и восьмилетнюю Наташку, ключницыну дочку, которая понравилась своим хорошеньким личиком, причем заводил орган и подсвистывал гудевшим пьесам, призывал смятенную Наташку и приказывал любить барышню Варвару Петровну и ей верно служить, то расстилал шаль по столу, то просил примерить, усердно угощал, предлагал проводить до дому – кстати, увидят, как бегут его новые серые, – наконец, завершил вечер тостами за здоровье ненаглядной жены, за здоровье Вари, Сони, за их будущих мужей, за их всеобщий успех и благополучие в жизни, за общее согласие и дружбу, – кричал даже ура, причем раза два подкинул на руках Ольгу Петровну, что заставило ее истерически взвизгнуть, а Варю и Соню порядком напугало.
– Знаешь, Соня, – сказала Варя, когда они остались одни в своей комнате, – мы не будем часто ездить к Оле… Напротив, как можно реже… Ведь он ее к нам ревнует! Ты заметила? Он ее ужасно любит! Не надо им мешать, – им так хорошо вдвоем! И уж, конечно, нечего обижаться, что он так нас встретил… Это ревность… И мы в самом деле виноваты: как не сообразить, что им хорошо без нас и что всякие гости, хотя и близкие, и родные, лишние… Что же ты ничего не скажешь? Ты, кажется, обиделась его приемом? Ведь он ревнует – пойми!
– Я не обиделась… И тоже думаю, что им не надо мешать…
– Да, да, голубчик, не надо! Они так счастливы! Когда-нибудь и ты будешь счастлива, Соня… Я в это верю… верю… Ты встретишь человека, который тебя полюбит, и ты его полюбишь… Что ты так глядишь? Что моя любовь не дала счастья? Что ж, не всем… Я не в счет… А вот Оля, – как она счастлива! Как ее любят! И тебя так же будут любить…
– И подкидывать? – улыбнулась Соня, но улыбнулась не весело, а скорее печально.
– Ах, Соня, он так счастлив, что сам не свой. Как ты этого не хочешь понять!
Поутру, не успели сестры проснуться, как в их комнату вошла смуглая, красивая, несколько на вид болезненная ключница Ефросинья спросить распоряженья насчет своей подаренной Наташки. Она, по обычаю, сначала поцеловала барышне ручку, почтительно и, казалось, совершенно спокойно спросила и ожидала распоряженья, но когда Варя сказала ей, что вовсе не думает девочку брать, не возьмет, лицо ее вдруг как-то мучительно исказилось, слезы хлынули ручьями, и она ничего не могла выговорить, а только дрожала, как лист, и что-то несвязно лепетала.
– Ну, полно, милая… Ну, перестань… – уговаривала и целовала ее Варя, – ну, успокойся… Я ни за что, ни за что на свете не возьму твою девочку… Ну, чего ж плакать? Я не возьму… Слышишь? И Соня тоже не возьмет… Соня, скажи ей…
(Соня не сводила глаз с Ефросиньи, и ее побелевшие губы не шевельнулись).
– Ну, полно же, ну, успокойся, милая… Неужели ты мне не веришь? Я, право, рассержусь на тебя… Ну, милая… Ну, поцелуй меня еще и успокойся… Выпей воды… Прибежала с хлебной корзинкой горничная за ключницей: барыня приказала подать к чаю шафранный хлеб, – нарезать и уложить веночком, – и ключница поспешила в кладовую.
– Ах, бедная, бедная! – твердила жалостливая Варя. – Пойдем, Соня, еще уверим ее… утешим…
В кладовой они уже застали Ольгу Петровну, вслед за ними раздался голос Владимира Андреевича: «Оля, где ты девалась?» – и появился он сам на пороге. Ключница в углу резала шафранный хлеб и аккуратно укладывала венчиком ломти в хлебницу; Ольга Петровна озабоченно жевала пробный кусочек, решая, не переложено ли в тесто шафрану.
– Что это вы все сюда забились? – весело спросил Владимир Андреевич. – Смотреть Олино хозяйство? Какая, однако, безобразная кладовая! Это скотина староста не догадался, что и тут надо все переделать! Ефросинья! Сейчас послать, чтобы староста сегодня же приговорил столяра и завтра же начинать работу!
– Ах, Володя, тут столько запасов, – куда ж их девать?
– Пустяки! Найдется куда. Полки должны быть лакированные, березовые, в двух углах непременно поставцы… Вы как думаете, Соня, ведь здесь именно поставцы…
– Посмотри, Варя, – показывала Ольга Петровна, – вот тут в каменных банках пряности, а тут – варенье. Расхожее варенье, а главный запас в другой кладовой, в холодной… Вот тут саго и розовая крупа…
– Чей это портрет? – спросила Варя.
Она вытащила из-за ящика с запасами саго и розовой крупы портрет чернокудрого, темноглазого мальчика в потускневшей золоченой рамке.
– Не знаю. Володя, чей это портрет?
– Как чей портрет? Гришин.
– Кто это Гриша?
– Как кто Гриша? Мой сын!
– Твой сын?
– Ну, да, мой сын!
– Как сын? У тебя… сын? Где же он? Как же никто не знал…
– Как никто не знал? Не может быть! Правда, давно о нем нет слуху… но он отлично учится. Он у дяди покойной жены воспитывается, – с шести лет там, – нет, с восьми. Теперь ему семнадцать… Как быстро пробежало время! Я его не видал уже девять лет, но он чудесный мальчик и ему как нельзя лучше у дяди… Меня дядя не терпит: не может простить, что я у него увез покойницу Наташу… Дядя – человек сумасшедший… Мы с ним в ссоре… Непременно напишу ему, потребую к себе Гришу…
– Будет ли он любить меня? – проговорила Ольга Петровна.
– Кто?
– Твой сын.
– Как? Что? Кто у меня смеет тебя не любить?
– Какой мальчик славный! – сказала Варя. – Так бы и увезла его с собою!
– Да увезите, увезите! – вскрикнул Владимир Андреевич.
– Но…
– Увезите! Увезите! Я вот его, живого, выпишу… Чудесный мальчик! Вы увидите… Мы сейчас же к вам с ним прикатим!
– Пойдем же в столовую, а то чай совсем перестоится, – сказала Ольга Петровна.
Ее очень занимало, как найдут сестры ее шафранный хлеб: Ефросинья достала рецепт от предводительской ключницы, но, может, переложила шафрану…
И ей доставило великое удовольствие, что сестры расхвалили хлеб и успокоили ее, что шафрану положено в самую меру.
Когда сестры распрощались и уже сели в коляску, у Владимира Андреевича явилось желание оставить их погостить еще дня два. Отказ показался ему крайне неприятен. Он мгновенно омрачился, проводил отъезжающих тем безмолвным холодным поклоном, каким выражают свои чувства получившие незаслуженное оскорбление, и так крикнул кучеру: «Трогай!» – что у Ольги Петровны замерло на устах прощальное слово.
– Он точно рассердился? – сказала Варя, когда они выехали из Саханинской усадьбы, и коляска покатилась посреди сжатых, опустевших полей. – А как же было согласиться? Он ведь потому только просил остаться, что хотел загладить свой прием… Он очень добрый…
– И по доброте так крикнул на прощанье?
– Ах, Соня, какая ты придирчивая! Он ведь страстно любит Олю, а любовь такое чувство… так поглощает… что другие не существуют… Ты еще не понимаешь…
– Значит, когда человек полюбит, так ему уж никого на свете не жалко? Нипочем всякого оскорбить? Можно на живую голову наступить обеими ногами – что ж, что она живая – меня поглотила любовь…
– Ах, Соня, чего ты так разволновалась! Я согласна, что он неделикатен, но все-таки он… он добрый… Полно, милая, перестань волноваться, – стоит ли… Ах, Соня, ты не знала настоящих огорчений, и вот тебя огорчают даже такие пустяки…
Варя вздохнула и печально задумалась, – быть может, о своих изведанных «настоящих» огорчениях… Задумалась и Соня о своих «пустяках».
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 291 – 298.