17. Приезд Гриши

Марко Вовчок

Ольга Петровна сидела за пяльцами и вышивала; к ней вошла Соня и сказала, что приехал нарочный с письмом; за Соней вошла Варя, совсем расстроенная. Ольга Петровна взяла письмо, увидела черную печать и не распечатывала – испугалась.

– Что такое? Ах, что такое? – вскричала она.

Варя обняла ее и выбежала из комнаты. Соня сказала ей, что Владимир Андреевич скончался.

Ольге Петровне стало дурно; надо было ее привесть в чувство и за ней ухаживать.

Ольга Петровна заболела, слегла. Ставни у ней были закрыты целые дни, а письмо все лежало нераспечатанное.

– Возьмите его, прочтите про себя, – сказала она сестрам, – а я не могу… Мне и не говорите, что там!

Письмо было от Авдотьи Семеновны.

Авдотья Семеновна писала, что Владимир Андреевич богу душу отдал, что Гришенька приехал – успел проститься; что хоронить будут в среду и просят на похороны Ольгу Петровну с сестрицами. А буде Ольга Петровна не пожалует, то пусть даст приказ, что делать с ее вещами, и что вещи все в целости сохранила Авдотья Семеновна.

Когда Ольге Петровне стало получше, она написала, чтобы Авдотья Семеновна приехала, немедля. Авдотья Семеновна ждать себя не заставила.

– Ах, Авдотья Семеновна! – вскрикнула Ольга Петровна. – Надолго ли вы ко мне? Или вы меня опять покинете? Я по вас так тоскую!

– Некому вас забавлять-то без меня! Не бойтесь, матушка, я побуду с вами.

– Да зачем вам уезжать от меня! Куда? Живите со мною. Вы знаете, как мы хорошо живали с вами. Я – что хотите, как хотите… всякие условия… Живите со мною!

– Какие ж условия, матушка? Владимир Андреевич, царство небесное, место покойное, – без всяких условий все, бывало, дарил меня. Знаю, что и вы меня не забудете.

– Ах, Авдотья Семеновна! Грешно вам сомневаться во мне!

– Не сомневаюсь, Ольга Петровна, не сомневаюсь. А коли уж условия делать, так годовые: коли вы мне положите сто рублей в год, я и тем буду довольна.

– Извольте, извольте, Авдотья Семеновна. Вот комната возле моей, тут вы и помещайтесь. Я без вас, как без правой руки, право…

– С радостью буду вам служить, матушка, и буду за вас бога молить.

– Ах, я такая несчастная!

– Гришенька вам кланяться приказал. – Сам к вам будет.

– Ах, Авдотья Семеновна! Не говорите мне об этом – погодите! Я еще ничего слушать не могу.

– Да все благополучно, матушка, а вы отдохните-ка хорошенько. Где ваши теплые башмачки-то? Ишь, стыдь какая на дворе, – никто не поверит, что март месяц!

Авдотья Семеновна начала за Ольгой Петровной ухаживать, развлекать ее и утешать, – и Ольга Петровна в тот же день говорила:

– Тяжко мне, а все будто полегче стало с вами, Авдотья Семеновна. А что Гриша, – очень меня не любит? Очень на меня сердит?

– Нет, нет. Он у вас сам побывает.

– Владимир Андреевич ему про меня говорил?

– Нет. Когда было ему говорить-то, матушка? Гришенька его уж на смертном одре застал, к тому ж радость отцовская – ослабел совсем: хочет обняться покрепче не может; только плакал и целовал, – даже руки ловил у Гришеньки – целовал, а часа через четыре после того и скончался.

– А вам он говорил обо мне что-нибудь в последнее время?

– Редко. А сердиться под конец перестал. Один раз спросил у меня, здоровы ли вы, а в другой раз спросил, точно ли вы его боялись и какой страх он наводил на вас.

– И совсем не сердился на меня?

– Нет. Не по дням, а по часам он все смирнел.

– Слава богу! Слава богу, что он скончался без гнева на меня, с миром! Это меня очень утешает, Авдотья Семеновна.

– А как же, матушка, – утешительно.

– Что, каков Гриша, Авдотья Семеновна?

– Красавец, молодец, но тоже есть отцовская прыть: только покойнику, царство небесное, со всеми бы воевать, а этому всех бы ублажать. Всех это созвал, всех наделил всех пожалел – и без разбору, без всякого разбору. Ну, налетели к нему коршуны. Известно, человек бедный и скромный до смерти молчит, а человек дерзкий и бессовестный кричит и вопит; набежало к нему со всех четырех сторон… – Гриша, – говорю, – какая тебе печаль чужих детей качать? Разгони ты их, – говорю, – а уж если твоему сердцу жалко, дай я за тебя разгоню. – Он словно не понял. Я толкую. – Ну, помогать, – говорю, – так уже выбери помочь кому доброму. – «Не за то помогать, – отвечает, – что добрый человек, а потому, что человек живой, божий…» Я вижу, что он в бога верует, и говорю: – Как же это, Гриша, добра от зла не различаешь: добр и зол тебе все равен, а бог различает. – «Я, – отвечает, – не судья». – Нерассудительно делаешь, Гришенька! – И начала я ему выводить доводы. Вспыхнул, матушка, и глаза засверкали – отцовское-то есть. Только милей он не в пример. А тут еще и то, что я его нянчила и по головке гладила, – все хочется и теперь по головке погладить. Поспорили мы с ним без обид. Глаза у него горели, как две свечки, а слова обидного Авдотье Семеновне не сказал. А упорный и постоянный, видно, в маменьку! Ничем его не собьешь. Отъезжаючи, я ему опять сказала: – Брось ты, Гриша! – Да полагаю, что попусту я слова потратила.

– Да зачем же вы его отговариваете от добрых дел, Авдотья Семеновна? Все мы должны помогать по мере сил…

– То-то и горе, что он не так, как все. Вы вот милостыню подаете всласть, подавши, вы спокойны и довольны, а ему тошно станет: то ему кажется мала, то невпопад, то временна. Невозможного ищет, – ищет, чтобы все были довольны.

– Да ведь это так отрадно, Авдотья Семеновна, когда все кругом довольны!

– Знаю, матушка. Отрадно-то, точно отрадно. Человек не обременен, скот не измучен, и даже зверь лесной не алчет – чего бы лучше, да где его взять? Хороша Маша, да не наша!

– Бог даст, все поправится, Авдотья Семеновна.

– Будем ждать милости божьей, Ольга Петровна.

– А он сбирался ко мне?

– Кто? Гришенька? Сбирался. Я, говорит, сам побываю. Расспрашивал меня, что, как было, – я ему рассказала все, как можно лучше.

– Как же вы рассказали, Авдотья Семеновна?

– Да как можно лучше, Ольга Петровна. Я также пожила на белом свете, – знаю белый свет-то, – хожу, как линь по дну.

– Да как же вы рассказывали? Как он спрашивал?

– Ну, спросил: «Несчастна была с папенькой Ольга Петровна?» А как же, говорю, несчастна. Бывало, утешаешь, утешаешь ее… Не могла, говорю, сносить такого горя, была очень нежного характера. «А как расстались?» – спрашивает. – Да так, говорю, пришлось. Она, говорю, не могла, нездорова была, сестрицы ее настаивали, папенька-покойник с глаз гнал.

– Ах, ведь все это правда! – сказала Ольга Петровна.

– Конечно, не без правды, матушка. Да какая беда словечко прикрасить для мира и для согласья! К примеру, чего не говорится из учтивости? И счастлив, и несчастлив я, и на всю жизнь, и до гроба, и от всей души, и от всего сердца – мало ли что говорится! Ведь это и продается за что покупается, и оттого какое кому зло? А слушать приятно, – уж так человек создан!

– Так вы думаете, что Гриша не верит…

– Верит. Верит он всему, что ни скажи. Это я вообще о людях рассуждаю, а Гриша всему верит, и всему радуется, и всем печалится.

– Он хочет тут поселиться? Ведь он кончил ученье?

– Как же, давно. Последний-то год, говорит, все разъезжал он где-то, а временно проживал у дяденьки, – то-есть ему-то он выходит дедушка, а не дяденька. Я спрашивала – Где, Гриша, поселишься? – «Не знаю еще». – Оставайся здесь, – чего тебе лучше? Сам будешь себе хозяин: – «Не могу теперь, дела есть». – Ну, какие у тебя дела? – говорю. – «Есть. Есть». – Да где они, какие? – Поглядел на меня пристально, но ничего не сказал. Молод еще, зелен. Небось, пустяки какие-нибудь, а он почитает за великую важность. А пожалуй, и то, что сам себе готовит какой-нибудь капкан, и трудится над этим, и спешит, и радуется.

– Ах, Авдотья Семеновна! Не дай бог, чтоб с ним какое несчастье случилось! Что это вы пророчите!

– Не бойтесь, матушка, от слова ничего не поделается.

Ольга Петровна сказала сестрам, что у них будет Гриша.

– Когда? – спросила Варя.

– Как управится дома, так и приедет, Варвара Петровна, – ответила Авдотья Семеновна.

– Я рада буду его увидать, – сказала Варя. – Похож ли он теперь на свой портрет? Ведь у нас есть его портрет.

– Откуда ж это, Варвара Петровна? – спросила Авдотья Семеновна. – Покажите-ка, матушка.

– Пойдемте в мою комнату.

Все пошли за Варей в ее комнату; на стене, между двух окон, висел портрет.

– А, старый знакомый! – сказала Авдотья Семеновна. – Я помню, когда этот портрет писали. Живописец-то, хотя самоучка и молод, а хорошо писал. И пристрастен был к своему делу, – так, бывало, и дрожит, как пишет. А похвал не любил – похвалы ему все равно, что нож острый были. Скажешь ему: – Вот это вы славно написали, Касьяныч, – так зубами заскрежещет. «Так ли, – говорит, – славно-то писано бывает! Я дурак, – говорит, – я неумелый!» – Погодите, – утешаешь его, – еще и получше того напишете, – пуще раскручинится. Потом, слышу, спился. Сплошь да рядом у нас такие люди спиваются. Да и как быть такому человеку? Пристрастился к одному, возится с этим, совладать не может, а тут добывать надо хлеб насущный – поглядит на правую сторону, посмотрит на левую, заглянет вперед, оборотится назад – да и пожелает все позабыть. Так и этот. А ведь как похоже рисовал портреты – на том бы и стать…

– Гриша очень изменился теперь? – спросила Ольга Петровна.

– Да, а узнать все можно.

– В чем же изменился? – спросила Соня.

– Хуже стал? – спросила Варя.

– Умнее лицо стало, – отвечала Авдотья Семеновна. – Как же сравнить? То дитя, а то человек взрослый.

Стали дожидать Гришу, и стукнет ли где, зашумит ли – всякий думает, не он ли; прождали четыре дня, все не дождались.

– Еще, видно, не управился с именьем, – говорила Авдотья Семеновна. – Наделает он там дел!

– Или погода помешала, – сказала Ольга Петровна.

– Когда б скорей приезжал, – говорила Соня, – теперь ехать хорошо, – тепло и весной пахнет.

Пришел и тот день, когда Гриша приехал. Он всем понравился и всем полюбился. Было что-то в нем доброе, честное, пламенное. Речь у него была такая живая. И из себя хорош: черные кудрявые волосы, лицо смуглое, и глаза такие хорошие, и улыбка такая милая.

При первом знакомстве сначала меряют друг друга глазами, пока освоятся; с Гришей освоились быстро, и так же быстро он всем мил стал. Он приехал утром и остался до вечера, – ввечеру уж они все так разговаривали, словно издалека воротился брат: все ему хотелось рассказать, обо всем у него расспросить. И вот рассказывали ему и расспрашивали его. В тот вечер и Соня разговорилась, а Ольге Петровне спать не хотелось; Варя не умолкала; Авдотья Семеновна два раза сказала: «Экой приятный вечерок», – и поздно разошлись. Гриша остался ночевать.

На другой день утро было тихое и туманное, шел теплый дождик, быстро стаивал последний снег. Все встали очень рано и спешили в гостиную. Встретиться было всем как-то радостно и легко, и сердце в то же время немножко замирало при мысли, что надо прощаться и расставаться. Быстро часы прошли до Гришиного отъезда. Долго с ним прощались; сколько раз повторяли: «Приезжай скорей»; сколько раз спросили: «Когда же приедешь?» Гриша поехал и все оглядывался, а они долго стояли на крыльце, смотрели вслед.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 326 – 332.