Любовная переписка

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Пока же идут все приготовления к поездке в город и наши дорожные, всякий по своей части, заняты приготовлением, я расскажу вам, по обещанию, что писала Фесинька на коленах, украдкою от маменьки.

Извольте видеть: на свадьбе у одного из соседей многие, как обыкновенно на свадьбах водится, молодые люди повлюбливались в тут бывших барышень; из них один, Степан Федорович, возьми да и влюбись в нашу Фесиньку, да как! С той минуты, как у нее от быстрых танцев распустились волосы на голове и один канальский локончик из-за левого беленького крошечного ушка опустился на алебастровую шейку, с той минуты, как сознавался Степан Федорович, он стал сам не свой: в тот вечер не мог ужинать, ну, право, кусок в горло не лез, как будто этот небесный локончик там засел и не впускал ничего земного.

Не ужинал, бедный, и ночь всю не спал. Свидясь утром с своей богинею, просил ее на танцы с собою; в танцах осмелился пожать ей ручку; на проходке в саду пред обедом открыл ей свои скорби люты, которые терпит от неугасимой любви, и довел-таки, наконец, прелестную Фесиньку до того, что она, с начала открытия в любви положившая себе правилом молчать стыда ради, и хоть что бы он ни говорил, не сказать ему ни слова; но когда страждущий, с необыкновенным жаром, неутомимо восклицал: «увы!» и наконец, когда с отчаянием выразил: «почто!»… тут уже Фесинька не могла скрыть своих чувств и, правда, покрасневши, крепко покрасневши, не могла удержаться и произнесла роковое: «И я также».

Потом уже они говорили без любовных правил, что кому на мысль пришло. За обедом сели, хитрые, друг против друга, и то и дело, что друг с другом загадывали шариками… Растолкуйте мне, сделайте милость, какая это безжалостная мода вывела из употребления загадывание шариками? Сколько зла этим сделано! Нынче молодые люди томятся от сильной любовной страсти и не имеют средств выразить мучения свои, пока не откроется им к тому необыкновенный случай; а прежде, бывало, как-нибудь потерпеть со своей любовью до обеда, а до ужина и того лучше, тут и пошло загадывание: старики заняты своим, а молодые посредством шариков до того нагадаются, разгадаются, изъяснятся, что после стола уже не о чем и говорить по предмету влюбления.

Не далеко ходить: я вам расскажу про себя. Был я на одной свадьбе и подметил одну блондиночку, влюбился в нее мертвецки. Хожу около нее, перед нею, за нею – и все вздыхаю громко: она не замечает. Дай нам сесть за стол, подумал я, мы свое возьмем. Сели, и я принялся за ролю:

– Что бы вы сделали с этим шариком? – спросил я.

– Выкинула бы за окошко, – ответила она.

– Это я, – сказал я и промолвил горестно, – лететь же мне за окошко.

Она покраснела и, помолчав:

– Что бы вы сделали с этим шариком? – спросила она.

– Поцеловал бы, – отвечал я.

– И вам не совестно глупую целовать? Это я, – сказала она.

– Ничуть. За верх счастья почитал бы, – сказал я.

– Удивляюсь вашему вкусу, – сказала она.

– Я загадал на новый шарик.

– Желала бы перед ним извиниться, да не знаю где, – сказала она.

– Это я, – сказал я.

Она загадала на новый шарик.

– В калиновой беседке, когда все станут горлицу танцевать, желал бы видеть его, – сказал я.

– Это я. Вы увидите его, – сказала она.

И мы увиделись; она извинилась; я, как должно, объяснился, и мы, как следует, поклялися к вечной любви. Она чрез три дня вышла, как водится, за другого, а я, как прилично, пострадал и снова влюбился.

Так вот какие дела делывались посредством шариков; а теперь?.. Жаль, очень жаль, что этот обряд вывелся.

Но обратимся к своему. Таким побытом Степан Федорович, погадавши с Фесинькою, потанцевавши с нею же после обеда, а вечером погулявши в саду до того, что друг другу высказали все, что у них было за душою, почти были неразлучны… и так скажу вам, что не только подруги Фесиньки и матери их, но и сама Матрена Семеновна ясно заметила, что Степан Федорович «пристает» к ней. Почему, прийдя с Захаром Демьяновичем, уговаривали дочь свою не думать вовсе о нем.

– Какой он муж может быть, – сказал Захар Демьянович, – когда о хозяйстве двух слов сказать не может?

– Какой будет муж, – сказала Матрена Семеновна, – когда не умеет плотно застегнуть манишки? Не поверила бы, когда бы не сама видела: так и разошлись на самой груди… Тьфу!

Обое же вместе они сказали и подтвердили дочери, чтобы она не смела и думать о Степане Федоровиче и чтобы не говорила и не сходилась с ним.

– Скорее у меня, – сказала Матрена Семеновна, – на ладонях вырастут волоса, нежели ты будешь за ним.

– Скорее я брошу без внимания все мои части хозяйства, нежели ты будешь за ним, – сказал Захар Демьянович.

Фесинька украдкою от них вздохнула, легла спочивать, но во всю ночь не спочивала ни капли… но недаром прободрствовала всю ночь… А вот увидим.

Первое ее дело было подружиться с Палагеею Федоровною, сестрицею Степана Федоровича, девушкою молоденькою. Подружились, побожились быть друзьями вечно, отрезали у себя по локончику и обменялись и в заключение положили вести между собою переписку. Они сдержали друг другу слово. Почти ежедневно один мужичок, подкупленный Степаном Федоровичем, «чтобы доставить удовольствие сестрице его», передавал письма служанке Фесинькиной; а от нее принимались и передавались тем же порядком ответы.

Любовь на выдумки хитра. Братец был секретарем сестрицы: хранил локон волос друга ее Фесиньки, распечатывал записочки, получаемые от нее, сказывал сестре – отчасти – о содержании их, за худым почерком сестры сам писал ответы, но не от своего имени, а от имени сестры, и даже подписывался: «Твоя Пазя».

Вы же, конечно, думаете, что Фесинька, получая от Пази записочки нежные, страстные, принимала их как от самой Пази. Ого! как вы об нас думаете! Это, когда хотите знать, все так придумала сама Фесинька в ту тяжкую ночь, когда она не спочивала ни капли, услышав от родителей запрещение даже думать о Степане Федоровиче. Она знала, что и локон волос ее достанется ему; она знала, что и письма, хотя за подписью Пази, будет писать он и станет выражать чувства не чьи же, как свои; а по сей причине и сама писала хотя под заглавием «милая Пазя», но все содержание относилось к Степану Федоровичу.

Вот видите теперь, что она писала на коленях у себя, когда маменька штопала чулки батеньке; но как вслед за тем обстоятельства быстро изменились, т. е. все это покойное доныне семейство должно было, по решению или дозволению Захара Демьяновича, собираться в город на ярмарку, то и содержание Фесинькиного письма должно быть уже другого содержания, а потому она все, прежде написанное ею, безжалостно изорвала, и вечером, когда после всех приготовительных к дороге хлопот все и везде утихло, она написала следующее:

«Милая Пазя!

Нежнейший предмет пламенных чувств моих!»

Плутовка эта Фесинька! Кто бы мог подумать, чтобы это не к той же Пазе было написано? Вот так же и все письмо следовало.

«Я списала тебе все чувства души моей, которые перечувствовала в такое длинное время, не видясь с тобою, чтобы твоя душа поняла мои чувства; но ах, нежнейший друг мой! какая радость переменила все чувства мои! Мы едем в город на ярмарку… Как бы счастлива была душа и сердце мое и вся я, если бы тебя, моего милого друга, там же увидеть! Я не знаю, с чем бы сравнились чувства мои, если бы я достигла этой восхитительной минуты!.. На ярмарке, ты знаешь, идол мой, нам было бы больше удобства видеться и изливаться в чувствах своих друг перед другом…

О свобода! когда мы ею насладимся!.. Умоляю тебя и упрашиваю, употреби все, чтобы обрадовать твою нежную Леокадию! Целую твои глаза, которые еще более прелестны, нежели у самого графа Росмонда, и я в них нахожу больше чувства. Восхити же меня, бесценный друг мой, и ты заслужишь от меня при свидании чувствительный поцелуй. Несмотря ни на что, навек твоя Фесинька».

Какова же эта Фесинька? Подумаешь, право, вздвигнешь плечами – и замолчишь. Подите вы с нею. Если бы вы нашли это письмецо, вы бы просто сказали и рублей сто прозакладывали бы, что это писано к Пазе. Кругло обработано. А вот как сказал вам, что тут Пазя только так, для близиру, так вы и видите, в чем дело. Нет, хитра была эта Фесинька!

Вот так же у нее все письма были написаны. Хоть сама Матрена Семеновна читай (а жаль, что она рукописного не может читать, тут просто была бы комедия), ей-богу, не взяла бы никаких подозрений, и дело сошло бы гладко. Штука эта любовь: какие фокусы выдумывает!

Ну и хорошо. Написала Фесинька, и через обыкновенных корреспондентов доставлено к… Пазе, да, к Пазе; и ответ, за подписом только имени Пази, получен, что «несмотря ни на какие препятствия, если бы со всего света гремели громы, если бы вселенная воздвигнула ужасные, непроходимые пропасти, природа бы вся обрушилась на меня (так было писано: а дело большое вселенной, природе и всем громам до Пази, Фесиньки и Степана Федоровича! таки вовсе ничего, хотя бы он и век не видался) то я – так пишет – все-таки буду на ярмарке…» и проч. до конца, как следует; подписано: Пазя.

Письмо это обрадовало Фесиньку, но немного и смутило. У нее с Степаном Федоровичем положено было на слове писать друг к другу «чувствительные письма», что она и исполняла, и в этом письме, с коего вы читали верную копию, много было «чувств», а от Пази ни одного чувства не было. Условлено было сравнивать друг друга с героями любимого ими романа «Матери-соперницы», Леокадией и графом Росмондом, а в ответ не упомянуто ничего… «Но нужды нет, – заключила Фесинька свою думу, – при свидании объяснюсь», и начала участвовать в описанных мною сборах к поездке.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 375 – 379.