Разговоры и покупки

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Итак, благодаря нежному родительскому чувству Захара Демьяновича к дочерям своим, Матрена Семеновна успела в своем желании, получила дозволение выехать в ряды и торговать ей, что нужно. Начались сборы. Она встянула на себя распашной капот, мордоревый, «гарденаплевый», шитый дома в третьем годе с моды предводительши; юпка на ней была сегодня, как еще не большой парад, белая, а «розевая», нарочно для важных случаев приготовленная, отложена; чепчик, косынки и проч. вышивные уборы и отделки – все было домашнее, отделано изящно. Сама она была как куколка. Дочери же не давались в лад. Ей хотелось бы принарядить их по-своему, так они все противоречили и спорили, что нейдет. Что ты будешь делать с молодыми!

Наконец поехали… Только, правду сказать, долго путались в улицах. Иванька-форейтор вовсе не знал, где ряды, Филька-кучер, хотя и знал, но, давно не бывши, позабыл. Матрена Семеновна, заметивши этот беспорядок, приказала Тимошке-лакею сзади сказывать, куда надобно ехать. И так Тимошка во всю дорогу кричал: «Держи вон на зеленый дом… забирай налево… поверни в переулок, не тут, дальше…» Сяк-так, доехали наши, вышли из коляски и канули в океан гуляющих на ярмарке.

Стечение приезжих было необыкновенное. Вся галерея перед лавками была наполнена публикою всех трех родов: высшею, среднею и мелкою, а все же публика; как иначе назвать? Различить их можно было только по убранству, высокому, смешанному, низкому; но каждое лицо из всех сих трех публик совершенно было уверено, что оно одето и лучше и пристойнее всех и что общее внимание всей толпы обращено только на него; а оттого каждое лицо старалось выказываться, манерилось, франтило, не думало ни о ком и не смотрело ни на кого.

Мужского пола особы, составив круг, трактуют о своих делах: как прижимаются в цене покупщики шерсти; ведут замыслы, как бы довести их до того, чтобы они платили по желаемой цене. Почти всеобщий ропот на безденежье и худые доходы с деревень. Иван Афанасьевич восклицает:

– А цены на хлеб вовсе упали. Разорение совершенное! Из году в год урожай, нет возможности сбыть хлеб по сходной цене. А тут опять смотрите, какая весна! словно как на огороде, слышно, как растет.

Кондрат Петрович, подтакивая, прибавляет:

– А нужды наши усиливаются. Поверьте, без копейки приехал на ярмарку, и если не продам сходно шерсти, принужден буду подушные, что привез взнести в казначейство, все издержать. Жене необходимо лисий мех; три тысячи просят; он-то и хорош, словно серебро; но еще воротник, крыша, да и прочего нужно для нее. Не знаю, как и изворотиться.

Петр Лукич подошел со своим горем.

– Что за прижимки у нас делаются, так вы не поверите! заложил свои пятьдесят душ; только осталось получить деньги из приказа, как благоразумные головы вздумай повести справку, сколько числится недоимки за мною? Конечно, наберется: столько лет, от худых доходов, не плативши; но и моя же кровная надобность! Степан Иванович продает всю свою охоту. Что за гончие? я вам скажу, пальчики обсосешь. Орган, чистый орган! Борзые – это соколы! на днях, вижу, что перекупят, а мне денег не выдают; пойдут все за подати и частные взыскания есть. Останутся крохи. Кабы знал, не хлопотал бы о займе.

Вдруг раздались голоса:

– А, Василий Павлович? откуда взялся? где пропадал? что не видно было? – и проч.

– Чего, братцы, беда! вот полгода женился и не могу опомниться от хлопот. Замучился. Принимал приданое женино – триста душ, особняк; отмежевывали; там делилися лесом с деверьями, да еще лес пропастной, что-то много десятин и непроходимый. Там еще на голову мне же, бедному: дядя жены умер бездетный, отказал имение нашим, и жена участница. Надобно было тоже выделять. Ну, замучился до того, что жизни не рад.

– Мне вот хлопоты с детьми, – начал жаловаться Кирило Иванович. – Гувернантки не найду ни одной. Одна таковская и есть; не много кое-чего и знает, но зато и дешева; по моему состоянию она бы и хороша; так, видите, не может троих воспитывать; а у меня три дочери, погодки, нужно всех разом обучать. Так, говорит, тяжело будет, не управлюсь с тремя. Там приводили ко мне одну и надежную: проворная, плутовка, управилась бы с пятью. Так та беда, молода и смазливенька, а мой Никитушка, старший сын, лет двадцати малой, все подумываю его приписать куда на службу; да превлюбчивая бестия! чего доброго, тотчас история.

Разговор был смешанный. В одной куче толковали о предстоящих выборах, добивались, кто будет губернский предводитель, советовались, кого лучше избрать в председатели. В другом кружке рассказчик уверял, что мы накануне страшной беды, что на нас идет стотысячная армия черкес под предводительством брата Наполеонова. Ставрополь, Пятигорск выжгли со всеми бывшими; донцов всех вырезали и пустились по большим городам: не сегодня-завтра здесь. А начальство наше, прибавил он в заключение, спит и батальонный командир внутренней стражи уехал, как на беду, в отпуск.

Тут завязался спор о предводителе черкес. Некоторые не хотели верить, чтоб французы допустили Наполеонова брата действовать; скорее-де поручат какому маршалу своему…

Иные догадывались, что не из испанских ли кто генералов, а чего доброго, не сам ли Дон-Карлос?

Рассуждениям и догадкам их не было конца.

Большая часть толковала о привезенных товарах, сукнах, винах, бронзе, фарфоре и мн[огому] т. п. Всякий расхваливал, что ему нравилось, но не покупал никто еще ничего, потому что шерсть не была еще решительно продана.

Это же мужской пол так занимался. А дамы, сцепясь рука с рукою, широкою линиею ходили с одного конца галереи до другого и обратно. Лавочные же мальчики то и дело проходящей куче отвешивали пренизкие поклоны и кричали пискливыми голосами: «Барыни-сударыни, что милости вашей угодно? пожалуйте! Извольте спросить. Что изволите покупать? сукна, мыло, сапоги, блонды, помада, гаруса всех цветов, меха наилучшие, кружева, «стеариневые» свечи…»

Но барыни-сударыни еще не покупали и не смотрели ничего. Так велит ярмарочный этикет: пока ремонтеры и прочие военные на конной, барыням следует ходить и будто совещаться с чем.

Но вот время сближается к вечеру; конная разъезжается… И тут барыни наши разделяются и занимают лавки, сходные с планами своими.

Матушки уселись выбирать, торговать, а дочкам их что делать? Им скучно заниматься этим, и они, сцепясь в несколько рядов, прохаживаются по галерее. Все у них тихо, скромно, едва-едва услышите словцо… «конечно»… «жеспер»… «не знаю». Все полувопросы, полуответы; глазки опущены, ушки завешены, хоть пари держать, они не видят и не слышат ничего из окружающего.

Но я другим советую держать пари, а сам не предложу даже старого своего кисета, потому что уверен, что проиграю, потому что знаю, что они не только слышат и видят все около них происходящее, но очень ясно видят и явственно слышат, что происходит на другом конце, кто входит с другого конца галереи, куда смотрит, кого подмечает… куда пойдет… это они все видят, все знают, все смекают… и вот еще только загремела уланская сабля при входе в галерею, то Катишь и покраснела, Мари взглянула на Катишь. Елена толкнула локотком Полину, а сами все в лице, поступи и во всем неизменны, как будто и нет никого, никто и не идет за ними, никто не настигает их…

Чудные вещи на свете эти женщины или девушки! Сколько у них хитрости и тонкости ума!.. И все с расчетом для своих польз. У них нет и в обычае думать и действовать о благе всех людей. Куда! Вот и теперь: защитники отечества, хранители нашего спокойствия после дневных трудов ищут рассеяния, хотят время провести с удовольствием, отыскивают, где общество (не преимущественно девицы, о нет! а все вообще): в лавках – они бегут туда.

Батюшки заняты рассуждениями о шпанской шерсти, маменьки покупкою товаров, им некогда: следовало бы девицам, народу свободному, ничем не занятому, встретить их в лавках со всем радушием: заняты; приласкать… так нет же: они и виду не показывают, что их интересует приближение военных, хотя сердечки их, знаю, как дважды два, колотятся напропалое!..

Но наши военные молодцы (скажу вам по секрету, они все знают о девушках, знают, как они интересуются их приходом и даже что чувствуют) ведут свои дела не в порядках; подходят к ним смело и не очень разбирая, любо ли, не любо красавицам, нападают разговорами один на Катишь, другой на Мари, третий на Полину… Остававшиеся без ангажировки пристают, где «погутее», и разговор, сперва общий, завязывается, потом весь фронт разделяется неприметно на маленькие партии, и по мере того общий разговор развязывается, а составляются особые, отдельные, частные «разговорчики» вполголоса; идут объяснения, открытия, признания, условия… и одна партия другой не мешает, не слышит, не старается слышать, все заняты своими планами, суждениями, предположениями.

Но будь я бестия, если маменьки не видят всего лучше, нежели дочери их; они проницают во все замыслы, постигают, что и куда следует… И вот Варвара Степановна, смекнувши все и что уже пора ей действовать, восклицает:

– Послушай, Катишь! поди ко мне, дай посмотреть, какой жемчуг лучше, твой ли, или что для тебя торгую?

Катишь со своим обществом входит в лавку к матери, и как поражена Варвара Степановна! она все жалуется на дочь свою, что не навесила лучшего своего жемчуга, коего у ней семь ниток, да какой? зерно к зерну!

– Жемчуг, страсть моя! – продолжает Варвара Степановна. – И сколько я покупаю для Катишь! Брильянтов не люблю: у меня в фермоарах отличные солитеры, в серьгах, в перстнях… – и несет околесную, которой никто не слушает; кавалер, на ту пору прислуживающий m-lle Catiche, не от первой маменьки это слышит и по опыту знает, что здесь только игра слов, а не брильянтов, зевает по сторонам, а прочие все собеседницы Варвары Степановны заняты подобною своею тактикою.

Настасья Николаевна удивляется, как нынче без вкуса отделывают серебро: она должна была взять шесть дюжин ложек и ножей, но какая разница с прежними и в весе и в отделке!

– Поверите ли, – заключает она, – три пуда за моею Пелажи, а нет вещи, чтоб бросилась в глаза. Зайду в серебряную лавку.

Прасковья Фоминишна жалуется на своего Макара Ивановича, что решается для Анюты купить дом в Москве, чтобы приносил тысяч сорок в год, когда она желала бы, чтобы дочь получила тысячу душ в какой-то отдаленной (я не хорошо слышал, уверять не хочу, а чуть ли Прасковья Фоминишна не сказала Мценской) губернии.

Одним словом, во всякой свои замыслы. Елизавета Тимофеевна пересматривает и откладывает драгоценнейшие кружева и потом вполголоса говорит купцу, что она завтра решит его, столько ли или еще более возьмет. Купец себе на уме, не в первый раз на ярмарке, не в первый раз показывать маменькам товары, кланяется и «просит пожаловать».

Анна Ильинишна торгует се, Степанида Дмитревна то, Ульяна Ивановна иное… и все это закидывают удочки для военных, тут же увивающихся молодцов; но им не занимательны эти картечи. Поверьте мне, что каждый из них «аккурат» знает, что маменька может купить, что купит, и поэтому ведут свои дела, а у иного здесь нет вовсе никакого дела, а так маленькое занятие, оттого-то он ходит около маменек, покручивая сведшие многих с ума усики, любезничает с девицами, а на торгуемое не обращает никакого внимания.

Вошел в лавку Александр Филиппыч. Федосья Григорьевна отнеслась к нему, силясь заглушить всех своих подруг:

– Послушай-ка, старый хозяин и знаток в оборотах! Что лучше в нынешнее время? Покойник Еремей Ильич оставил Фаничке триста тысяч. Положить ли их в ломбард и получать проценты или купить на них имение и отдать ей, за кого бог благословит выдать ее?

Александр Филиппович третью люстру слышит этот вопрос. В первые пять лет (когда было Фаничке тридцать лет) мать говорила о ста тысячах; на другие пять лет было двести; а теперь еще чрез пять лет возросла сумма до трехсот тысяч – решился отвечать один раз навсегда и брякнул:

– Изволите видеть, матушка Федосья Григорьевна, у вас, как я вас зазнаю, что пять лет, то сотня тысяч и прирастает. Оставьте их, как они есть, пусть сотни тысяч умножаются и, благо начали, подержите свою Фатину Еремеевну до полмиллиона: дай бы бог была здорова только, а то привыкла к девичьему состоянию чрез столько лет, пусть и еще вдаль процветает.

Не выдержала такой выходки Федосья Григорьевна, хотела что-то едкое сказать, как вот, всех расталкивая, вошел… ну, господин во фраке и прочем, как следует, довольно щеголевато наряженный и прямо к купцу:

– Послушай, сударик! – почти кричал он. – Я хочу сделать жене своей сюрприз. Так подай мне такую штуку, как была на полицмейстерше, именно вчерашнего дня.

– Какую же штуку вам угодно? – спрашивал улыбающийся купец.

– Ну, ясно говорю: как на полицмейстерше вчера была, красное вот с «эдакими» разводами (вертит руками). Удивительная штука!

– Материя, что ли?

– Уж конечно же не сани, – и громко захохотал такой остроте своей, – когда я говорю, что была штука на полицмейстерше, так уж верно платье, а платье делается из материи, так вот и покажи мне такой материи, что просто чудо, а не материя.

Купец суетится, достает разных сортов материи – все не то.

– Да вот просто покажи мне такую, как была вчера на полицмейстерше. Видишь ли, любезный! вот у «евтой» разводы хоть и вкось идут, да все в один лад, а у полицмейстерши так все в разлад: та полоса сюда, а другая навстречу, а третья тут же изворачивается, да это все на красном, так я вам скажу, – поглядывая на тут находящееся общество, – просто удивительная штука. Давайте и мне такую; а из этой не будет «сюприза» жене.

Тут вошло пять-шесть лиц дам или девиц, но они были то в лиловых капотцах с розовыми платочками, то в голубых шляпках с желтыми лентами и тому подобною пестротою во всем. Вошедши в лавку и увидев такое общество, они сконфузились, стали на одном месте и только поглядывают одна на другую.

Здесь господ много, думает каждая, а они, изволите видеть, не более как мещаночки. Батюшка иной торгует дегтем, салом и прочим таким товаром и на барыши «справляет» хорошие платья дочерям и дает еще и деньги на прочие надобности. Так вот они-то и собрались искупить, что нужно к балу, что будет у кузнеца Антона по случаю такому, что выдает дочь свою за правленского переплетчика. Бал в следующее воскресенье; нужно поспешить с новыми платьями, а когда не искупят теперь, опоздают.

Переглянулись еще между собой, и вот Стешенька, дочь торгующего свитами (зипунами), развязнее и ловче всех, смело «негляже» подходит к купцу и решительно спрашивает: «Пожалуйте нам беркалю, меткалю и бух-маслин»; купец показывает требуемое; покупщицы щупают, рассматривают; услышав о пене, в таком обществе не смеют торговаться, но только, в знак несогласия, покачивают головами. Решительная Стешенька смело противоречит купцу:

– Пожалуйста, уважьте! мы же у вас все берем, к другим не ходим…

– Есть у вас в продаже модести? – громко и резко вскрикнула бежавшая и в дверях остановившаяся Марфа Егоровна. Она была дочь секретаря гражданской палаты, девица образованная, с знакомою советницею выезжающая в благородные собрания, всегда развязная, знающая все приличия и одевающаяся с разбором. – Есть у вас в продаже модести? – повторила она еще громче, потому что купец, припоминая все свои материи, не помнил, есть ли у него такой товар и просил покупщицу пожаловать в лавку – он покажет.

– Что изволите спрашивать? – говорил купец.

– Мне очень нужно модести, – требовала Марфа Егоровна.

– Извините, сударыня. У нас только шелковый товар, кружева, блонды, а галантерейные вещи напротив, в магазине.

– Ха, ха, ха, ха! Да модести не галантерея какая. Мне нужно ее аршина два.

Ловкий гусарский офицер поспешил рассеять беспокойство Марфы Егоровны и подойдя к ней, сказал:

– Здесь только и есть, сударыня, один Модест к услугам вашим.

– Мерси! – отвечала Марфа Егоровна с улыбкою, но щуря глазки. – Мне не Модест нужен, а модести…

– Это очень видно, – сказал офицер и отошел к товарищам делать свои замечания.

– Позвольте вас спросить, – говорил купец Марфе Егоровне, не желая отпустить покупщицы, всегда покупавшей на чистые деньги, – к чему пригодна вещь, которой спрашивать изволите?

– Ах, боже мой! это совсем не вещь… это вот обшивается… неловко мне показать… ну вот пониже шеи… понимаете, напереди платья… – И как краснела Марфа Егоровна, объясняя все это!

– А! теперь понимаю, – сказал купец и подал ей обшивки для платья вверху.

Много понашло покупщиц подобного рода с подобными требованиями, и наш блестящий круг, haute-société, видя плебеянок, смешавшихся с собою, начали подбирать свои шали, вставать, укутываться и окидывать взором, кто увивается около дочерей, и пошли в другие лавки, каждое семейство по особому направлению.

Много было в серебряных лавках, выбирали, привешивали серебро, рассматривали брильянты, долго хлопотали и все оканчивали на том, что еще будут в лавку. Большие кучи приходили в галантерейные, фарфоровые, бронзовые магазины; по всем улицам мимо лавок с трудом можно было пройти. День вечерел; надобно было разъезжаться: так все спешили себя всем показать и всех видеть. Все сословия, все состояния, все тут было, все спешило взад и вперед, толпилось, суетилось… почти давка подле каждой лавки.

Примітки

Фермоар – тут намисто.

Солітер – великий брильянт в оправі.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 388 – 395.