Семейство Захара Демьяновича
Г. Ф. Квитка-Основьяненко
– Вот так-то! Шуточка худа, а мы устроим свои дела как лучше нельзя. Теперь, Мотренька, как кончили шерсть, упаковали ее, свесили – так отгадай, сколько ее вышло пудов, без обножков и прочего, а одной чистой?
Этот трудный к решению вопрос предложил Захар Демьянович Матрене Семеновне, супруге своей, а именно 20 мая в 5 часов и 45 мин. пополудни, когда она сидела в спальне на ситцевом диване, в ситцевом капоте, мытом и глаженном еще к пасхе, бывшей в этом году в первых числах апреля. Не хочу солгать, а не могу скрыть, что чуть не к тому ли же времени был крахмален, мыт и перебран коленкоровый чепчик, во все сии дни один, без перемены, исправлявший должность головного убора, а по ночам охранявший длинные черные волосы ее от беспорядка. Матрена Семеновна принаряжалася, и не на шутку, только когда выезжала в гости или сама ожидала кого к себе; а без того ходила «по-домашнему».
– И как я рада, когда гостей нет! – говорила она. – Хожу себе в чем хочу и около себе обращаюсь «негляже». Капот на мне таковский: куда ни пойду, что ни делаю, не боюсь ни оборвать его, ни измять, ни облить; а чего уже нет на нем? Тут и вишневка, и сметана, а яичница – вот какие узоры! Эге! да он у меня защищает лучшие платья, что лежат себе теперь покойно; а надевай их часто, так что они тебе скажут? До сих пор уже и тряпок от них не осталось бы. А при моем бережении пролежат лет пяток-другой. Вот и чепчик, – продолжала она…
(А уж воля ваша, хоть рассердись на меня Матрена Семеновна, а я расскажу вам, как она приобрела себе этот чепчик. Изволите видеть: проносивши один из своих коленкоровых капотов до самого нельзя, решилась она сделать из него беленькое для парада платьице подстаршей своей дочери, которой исполнилось тогда 14-ть лет, и она при гостях должна была выходить в гостиную. Итак, выбирая целое на это платьице, Матрена Семеновна умудрилась и выгадала себе из него кое-что на чепчики, в коих до сего времени и красовалась, как сказано выше). И вот она продолжает говорить:
– Вот и чепчик; стань его часто перемывать, куда он будет годиться? Одно то, сколько мыла потребуется на него, и от частой стирки скоро изорвется вовсе. А особливо по мне, как я имею привычку, несмотря, в чем бы ни были руки, часто почесывать в голове, так от одного мытья и не увидели бы, как он пропал. Гостей же нет, кто меня осудит?
Так рассуждала благоразумная Матрена Семеновна и, следуя таким предусмотрительным рассуждениям, облекалась в сказанный капот и украшала голову описанным чепчиком равно шесть недель. Щадя скромность Матрены Семеновны, о прочем убранстве ее следовало бы мне умолчать: она не могла равнодушно слушать, когда даже и Захар Демьянович заводит речь о чьих бы то ни было ногах; тотчас остановит его и скажет:
– Бог знает-таки что, до чего коснулись! Перестаньте, не в ваши годы о том рассуждать.
Но как мои годы еще далеки от лет Захара Демьяновича, так я могу сказать, что ее ноги были в чулках, а башмаки стояли отдельно в углу на скамейке. Эти башмаки были только «вроде башмаков», на подошве одни носки, задков же, для удобного обувания и снятия, Матрена Семеновна не употребляла. Когда нужно было ей куда по хозяйству отправляться, она подходила к башмакам, без всякого себе отягощения вкладывала в них свои нежные пальцы и свободно шла, куда хотела, производя громкое шарканье на полу и шлепанье болтающимися задками по своим пяткам.
Итак Матрена Семеновна сидела на диване. Она прилежно штопала чулки Захару Демьяновичу, который что-то поговаривал о поездке куда-то: так надобно было к дороге все вычинить и изготовить.
В той же комнате сидели и обе дочери ее, Фесинька и Миничка. По метрическим книгам значилось Фесиньке 20 лет и 7 месяцев, а Миничке 18 лет и 3 месяца; но маменька их никому того не объявляла (а может, за давно минувшим временем и не помнила), называла же их просто «детьми» и иногда с сетованием говорила:
– Вот уж и у меня дети подрастают!
Но какая нам нужда до лет их! Они были довольно миловидные девицы, одевались чистенько, опрятненько, держали себя стройно, прилично. Дома так образовались? О, нет: сестра матери их была замужем за достаточным помещиком и на своем веку была даже в Москве, имела возможность для дочерей своих нанимать мамзель; так любивши очень Фесиньку, крестницу свою, выпросила к себе у родителей, и там-то эта девушка образовалась: пристрастилась читать книги и плакать при чтении жалких стишков, к чему, по возвращении в дом, приучила и сестру Миничку.
Оттого и странно было видеть в таком доме девиц в обращении незастенчивых, отвечающих скромно, пристойно. Кроме заимствованного старшею сестрою от тетушкиной мамзели, они также «на своем веку» шесть раз были уже в губернском городе на ярмарках и по другим случаям; и в городе с подругами целые дни проводили «в лавках», где имели случай видеть все лучшее общество, занять от них приличие в обращении и даже познакомиться с некоторыми из городских девиц.
Захар Демьянович очень любил их. Когда приходил к утреннему чаю, то еще при входе протягивал к ним свою руку для добриньканья. Приходя к обеду, когда дочери сидели еще за работами, он говорил им: «Садитесь, дети, скорее: мне некогда!» За обедом говаривал иногда к одной из них: «Налей мне квасу!» С особенною нежностью выговаривал их имена. Когда доволен был приправленною салатою или ботвиньей, он, покушавши того, спрашивал: «А кто у нас дежурная хозяйка?» (Надобно знать, что дочери хозяйничали в доме по очереди, сменяясь ежедневно, под главным распоряжением матери).
Мать отвечала: «Фесинька». – «А! Фесинька?» или Миничка, как случалось, – и выговаривал это, как сказано, с нежностью и с аппетитом докушивал блюдо. Приходя к вечернему чаю, он, заглянув в дверь, спрашивал прежде: «А Мотренька дома?» Когда дома, он садился за стол, выпивал проворно свою порцию чаю и поспешно уходил к своим занятиям. Если же получал ответ, что его Мотреньки «нет дома, а пошли на огород, где полют грядки», что случалось очень часто, Захар Демьянович приказывал дочерям прислать чай в кабинет, потому что ему очень некогда, и спешил уйти от них. Отходя ко сну, за поспешностью, уже не смотря на них, только протягивал к ним руку надобраночь.
Больше этих ласк к дочерям не могу припомнить; и говорил ли он с ними больше описанного? ей-ей! не знаю; хоть сейчас убейте меня, не знаю и не знаю!
Впрочем, он сам иногда говаривал:
– Как мне и не любить их? хотя они женский пол, рода моего не поддержат, но все же они моя кровь и друга моего, Мотреньки, рождение.
Если же при таких уверениях в любви находилась Матрена Семеновна и были тут посторонние, то она спешила договаривать:
– Уж как они их любят, так это ужасть! Дают за ними по двадцати душ крестьян на свод; мы в земле нуждаемся, потому что овцеводство у нас обширное. Пожалуйте, что еще? Дают по двести овец и по четыре барана породистых, лошадей сколько там и располагают экипаж отдать в город вычинить для каждой. А кроме того, от меня, по женской части, все, что нужно на всю жизнь их, потому что я родная мать им, благодарю моего создателя, а не мачеха какая. Конечно, дали бы и более, но они у нас не одни: Сереженька, хоть как в каком ни есть пансионе и хоть недорого берут, не так, как во французском, а все же денег требуют. А этот пострел Павлуша, что дома растет, двенадцатый год и только «байдаки» бьет: мало ли и на него надобно? – и пр. т. подобн.
Вы, быть может, полагаете, что обе барышни, дочери Матрены Семеновны, Фесинька и Миничка, сидели при матери так, безо всего, только смотрели, как она штопает чулки на дорогу своему Захару Демьяновичу?
Куда! будут они руки сложа сидеть! Не покидают работы. И теперь занимаются: Фесинька что-то вышивает по канве, а Миничка в другом углу вяжет шнурочек на станке. Только какие уже они плутовочки!.. Вы думаете, что они все работают? да пока маменька здесь, а лишь только она занялась с женщинами, часто приходящими к ней за приказаниями, тут обе барышни наклоняют свои головки к коленям, а на коленях у них по книжечке, которые прикрыты платочками. Тотчас платочки приподняты, и они к книжечкам…
Миничка таки читает, и преусердно, «Матильду» уже во второй раз, потому что она ей очень нравится. Фесинька вовсе не читает лежащей у нее 5[-ой] части «Матери-соперницы», а на ней пишет, на особой бумажечке, карандашом записочку и так трусит с своим писанием, что при малейшем шорохе она кидает карандаш, закрывает все платочком и принимается за иглу. Колет себе пальцы, потому что от смятения не видит работы и себя не помнит. А пишет уже, верно, что-нибудь любопытненькое! Но не тужите: не я буду, чтобы не подсмотрел и не прочел, что она пишет. В это время от меня ничего не укроется. В прежнее время писывали и ко мне украдкою, писал и я тайно; знаю, где и сохраняются такие писанья. Прочтем, уверяю вас, прочтем!
Вот как обе барышни так занимаются, а подчас и слезку с глазика сотрут, Матрена Семеновна, окончив распоряжение с ключницами, обратится к дочерям, поведет своим глазом… они работают… и довольно. Она для того не позволяет им сидеть одним в своей комнате, «чтоб не вдавались в праздные разговоры и не занимались глупыми книгами, что только портят нравы детей».
Матрена Семеновна, подметив одну из соседских дочерей, привозившую к детям ее разные книги, выговорила ей плотно, чтоб она не сеяла между ними разврата, и потом была покойна, «что детям нечем развращаться». А барышни себе на уме: устроили секретную переписку и очень исправно получали от подруги чувствительные романы, коими снабжали ее знакомые офицеры, близко квартировавшие. Матрена Семеновна, ей-богу, этого не знала. А узнай… беда! Я вам решительно говорю, что она не посмотрела бы, что книга в кожаном переплете и на ней очень кудряво подписано: И с числа кних армейскова пехотнова полка прапорщика Михаилы Скосырева. Куплена в Раменской ярманке в Рамнах 1831 года Июля 20: 4 дня. Заплачена семь рублеф.
Она не посмотрела бы и на это, прямо в печь кинула бы. Будь я каналья, если бы не кинула!
Примітки
«Матери-соперницы» – Трагедия в 5-ій действиях И. И. Лажечникова.
Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 364 – 368.